Как мы хохотали, когда свернули в Уайтхолл! Я начал понимать, что ошибался в Раффлсе, и это только усилило мое веселье. Конечно, он был тем же старым и веселым мерзавцем, и только пользуясь своей невероятной волей смог довести себя до того, чтоб явиться передо мной такой изможденной мумией на перроне. В свете фонарей Лондона, который он так любил, под звездным небом почти искусственной синевы, он выглядел совсем другим человеком. Раз уж эта перемена случилась благодаря нескольким глоткам горького пива и нескольким унциям говяжьей вырезки, тогда, решил я, я буду другом пивоваров и врагом вегетарианцев до конца дней. Но все же я отметил существенную перемену в настроении моего товарища, особенно когда он снова заговорил Тедди Гарланде, и рассказал, что перед отбытием из Карлсбада послал телеграмму и ему. И я, ощутив постыдный укол, не мог не задуматься, не породило ли знакомство с этим честнейшим парнем у Раффлса угрызений совести насчет его собственных грешков, то есть тех чувств, что я часто пытался вызвать в себе, неизменно терпя неудачу.
Итак, мы добрались до Олбани в меланхолическом, но беззаботном расположении духа, впервые за свою беззаконную жизнь не помышляя ни о каком злодействе. И там нас встретил наш добрый друг Бэркло, швейцар – он поприветствовал нас, едва мы вошли во двор.
– Наверху джентльмен пишет вам записку, – сообщил он Раффлсу. – Это мистер Гарланд, я провел его к вам.
– Тедди! – воскликнул Раффлс, и понесся вверх, перескакивая через ступеньки.
С тяжелым сердцем я последовал за ним. Я ощущал не ревность, но скептицизм в отношении их быстро растущей близости. Итак, я поднялся, понимая, что вечер будет для меня испорчен – и, во имя Господа, как же я был прав! До смертного часа я не забуду зрелище, которое ожидало меня в этих, так хорошо знакомых, комнатах. Я вижу эту сцену так же ясно, как картину на стене перед собой – и, честно сказать, картина была еще та.
Раффлс открыл дверь в свои покои так, как только он открывал двери – с непременным мальчишеским желанием пугнуть того, кто находится за ними; и молодой Гарланд очень естественно отскочил от бюро, за которым писал, услышав в резком возгласе позади свое имя. Но это было единственное естественное движение, которое он сделал. Он не подошел, чтобы пожать руку Раффлса, на его свеженьком, загорелом и румяном лице с янтарно-карими глазами, (оно всегда напоминало мне о Фебе с «Авроры» Гвидо), не появилась приветственная улыбка… Его румянец погас под нашими взглядами, а загар приобрел нездорово-землистый оттенок; Тедди Гарланд стоял, будто приклеенный к полу, прямо между нами и бюро, держась за его край. Я видел, что костяшки его пальцев побелели под загаром, как слоновая кость.
– Что такое? Что вы там прячете? – с требовательным нажимом спросил Раффлс. В его восклицании еще звучала приязнь к мальчишке, в его озадаченном голосе были и шуточные и дружелюбные нотки, но иное настроение скоро взяло верх. В это время я стоял на пороге со смутным чувством ужаса; но Раффлс подозвал меня и зажег еще несколько ламп. Их свет упал на мертвенно-бледное лицо, полное чувства вины, но обнаружил взгляд, полный отваги. Раффлс запер дверь за нами, положил ключ в карман и направился к столу.
Нет необходимости упоминать первые растерянные восклицания, которыми они обменялись. Довольно сказать, что молодой Гарланд не писал никаких записок, но кропотливо копировал в чековую книжку Раффлса более старый чек из книжки, крупно подписанной большими золотистыми буквами «Эй Джей Раффлс» поверх коричневой кожаной обложки. Раффлс только в этом году открыл себе в банке этот счет, и я помню, как он твердил мне, что решительно игнорирует инструкции, написанные прямо на чековой книжке и воспрещающие оставлять ее без присмотра. И вот он, результат. С первого взгляда было ясно, что намерения молодого друга были преступными – рядом лежала целая страница, исчерканная пробными подписями. Но тут Раффлс повернулся, и с бесконечной жалостью посмотрел на недостойного юнца, глядевшего с вызовом.
– Мой бедный друг! – только и заметил он.
И сломленный мальчишка подал голос, надтреснутый и дрожащий, как у старика.
– Может, сдадите меня, и покончим с этим? – прохрипел он. – Неужели вам самому обязательно нужно мучить меня?
Я собрал все силы, чтобы не вмешаться, и не указать юнцу, что сейчас он не вправе задавать вопросы. Раффлс же скромно поинтересовался, задумал ли тот это дело заранее.
– Бог свидетель, конечно же, нет, Эй Джей! Я поднялся сюда, чтобы написать вам записку, клянусь! – воскликнул Гарланд с неожиданным всхлипом.
– Не стоит ни в чем клясться, – ответил Раффлс с улыбкой. – Вашего слова для меня достаточно.
– Бог благословит вас за это! – задыхаясь, выкрикнул тот в ужасном смятении.
– Это было очевидно, – ободряюще произнес Раффлс.
– В самом деле? Полагаете? Вы ведь предлагали мне чек в том месяце, и вы, конечно, помните мой отказ?
– Ну да, еще бы! – объявил Раффлс с той непосредственной сердечностью, которая убедила меня в том, что он и не вспоминал об этом с тех пор, как разъяснил мне ситуацию за обедом. Но я не понимал причин его странного облегчения – что за смягчающее действие могло бы иметь это обстоятельство в его глазах, ведь оно, как мне казалось, только ухудшало преступление?
– Я успел с тех пор пожалеть о своем отказе, – просто продолжил молодой Гарланд. – Я совершил ошибку, но эта неделя была настоящей трагедией. Мне необходимы деньги, и я прямо скажу вам, почему. Когда вчера вечером я получил вашу телеграмму, казалось, что на мои жалкие молитвы откликнулось Небо. Я было собирался поутру обратиться к кому-нибудь еще, но
О проекте
О подписке