Глава 2

Наше жилище на колесах всегда вызывает у меня ассоциацию с жестяной банкой, под которую подложена петарда: вот-вот взорвется. И сегодня так же. Джим, мой отчим, разлегся в глубоком кресле и смотрит канал NASCAR^[9], причем так громко, что кажется, будто трасса проходит прямо по трейлеру, вот-вот тебя собьет болид или обдаст запахом паленой резины. Мама у плиты гремит кастрюлями и сковородками, беспрерывно ругаясь себе под нос, а моя двухлетняя сестренка Хани цепляется за ее форменный фартук из «Уоффл-Хаус»^[10]. От запахов жареной курицы, картофельного пюре быстрого приготовления и консервированного шпината, ударивших в нос, меня едва не выворачивает.

– Где тебя носило, Шейди? – интересуется мама, завидев меня у перегородки, отделяющей так называемую кухню от так называемой гостиной.

– В роще, с Сарой и Орландо.

Хани на нетвердых еще ножках приближается ко мне, и я машинально начинаю сплетать прядь ее шелковистых волос. У меня у самой шевелюра такая густая и кудрявая, что фиг запустишь пальцы, так что остается играть с Ханиной. Обожаю.

– Они уже час как по домам. Ты что, торчала там одна и на скрипке играла? – Мама отирает пот со лба тыльной стороной ладони.

Я молчу. Она не унимается:

– Ты как твой отец, слишком занята своим инструментом, чтобы найти время мне помочь.

Мама не в духе, но я понимаю – не из-за меня. Собственно, это никогда не из-за меня.

– Давай я тебе помогу. Что мне сделать? – Легонько касаюсь ее руки.

Ее взгляд смягчается.

– Сходи позови Джесса ужинать.

Я снова пересекаю гостиную – теперь в обратном направлении. Джим меня даже не замечает, поглощенный гоночной круговертью. Звонит его мобильный – он и на него не реагирует.

Стучусь в дверь к Джессу и просовываю в нее голову.

– Мама ужинать зовет.

Мой старший брат сидит на кровати, прислонившись спиной к изголовью, в ушах наушники, в руках телефон, пальцы без остановки набирают текст. В динамиках глухо лязгает, как металл, ужасная музыка.

– Джесс!

– Чего? – Он резко выдергивает один наушник и откидывает с глаз копну светло-каштановых волос.

– Ужинать идешь или нет? Имей в виду, мама не в настроении, так что советую не игнорировать.

Джесс вздыхает так, словно я его на эшафот приглашаю.

– Что ты натворил на сей раз?

– Почему обязательно я?

– Потому что косячишь у нас только ты. Тебе что, время некуда девать? Занялся бы чем-нибудь приятным для разнообразия. Мог бы в моей группе поиграть. Необязательно на скрипке. На мандолине, например, или еще на чем-нибудь. Папа бы ужасно расстроился, что ты…

Не успеваю я и фразы закончить, как лицо Джесса становится каменным.

– Да пошла ты.

Я отступаю на пару шагов и отворачиваюсь, щеки краснеют от злости и смущения. Поворачиваюсь, чтобы уйти, но брат окликает:

– Прости. Я не хотел.

Я резко разворачиваюсь к нему лицом.

– Нет, именно хотел.

Иногда я Джесса просто не узнаю теперь. Но все равно люблю. И скучаю. Скучаю по нему прежнему, по нашей жизни и дружбе до того дня, как папа погиб у него на глазах, а мама привела на его место другого мужчину.

– Ну да, хотел. Но все равно прости. Не буду я играть такую музыку, не нравится она мне, понимаешь? – Голос Джесса смягчается. – От того, что ты раз за разом проигрываешь эту скорбную песню, он не вернется. Только рану свою бередишь.

Его слова погружаются куда-то на дно моей утробы холодными и тяжеловесными рыболовными грузилами. Это правда. Может, я нарочно ее бережу? Затем и выступаю часами напролет в роще перед духами, которые все равно не ответят? Потому и играю без конца «Двух сестер» и ничего иного мне уже много недель делать не хочется?

Я пожимаю плечами. Лучше сменить тему.

– По крайней мере, на «Открытые микрофоны» в следующие выходные ты придешь меня послушать?

– Может, и приду. – Он мягко выталкивает меня из своего «отсека». – Ну, а теперь давай, давай, иди.

Когда мы наконец притаскиваемся на кухню, мамин взгляд впивается в Джесса, но она молчит, ничего не говорит. Джим сердито глядит на экран своего мобильника, снова зазвонившего.

Иду к плите и накладываю одну большую тарелку для нас с Хани. Если так делать, мама не замечает, что я совсем не ем мясо. Она категорически против моего вегетарианства. Сестренка на своем детском стульчике для кормления уже за столом, мне приходится протискиваться мимо нее, чтобы занять место между микроволновкой и окном – в нейтральной, так сказать, зоне неизбежной перепалки.

– Джим, вырубай свою громыхалку и иди нормально поешь со всеми, – велит мама. – А на телефон или ответь, или тоже отключай к черту.

– Это Фрэнк, корова его забодай. Все достает меня насчет чертовых не доставленных вовремя пиломатериалов. – Джим глушит аппарат, но продолжает на него пялиться. – Принеси-ка мне тарелку сюда, Ширли.

– Прислугу себе нашел? – Мама смотрит на него сверху вниз. В книгах обычно пишут о «пронзительном взгляде голубых глаз», но это авторы просто маминых карих не видели. Она способна листовой металл прожигать.

Джим ворчит, кряхтит и приглушает звук телевизора. Затем плюхается на стул рядом с Джессом и каким-то образом втискивает свои длинные ножищи под стол.

– Ох, парень. Ты, случайно, не знаешь, кто это сегодня так расстроил твою мать?

Джесс молчит. Уставившись в тарелку, он одновременно пробегает кончиками пальцев по ободку чашки со сладким чаем.

За него отвечает мама:

– Директор звонил. Этот целую неделю в школе не появлялся. – Она оборачивается к Джессу и применяет свой испепеляющий взгляд к нему. – Ты хочешь, чтобы меня в тюрьму отправили за твои прогулы?

– Может, пора уже вообще забрать его оттуда? – предлагает Джек, потирая тыльную сторону своей вечно обгоревшей на солнце шеи. – Пусть сам на жизнь зарабатывает. Поймет, почем фунт лиха. В колледж его все равно нипочем не возьмут, так какой смысл получать и среднее образование?

– Мой сын окончит школу, как все нормальные люди, – говорит мама угрожающим тоном.

Она сама бросила школу подростком и, только уже родив Джесса, смогла сдать госэкзамен и получить аттестат. Теперь при ней только заикнись о подобном, даже в шутку, и нарвешься на трехдневную лекцию о том, какой стыд – выходить на жизненную дорогу безо всякого образования и вообще о позоре невежества. Лучше бы Джим не начинал…

Вообще, обычно он помалкивает, держит свои мысли при себе – по крайней мере, в мамином присутствии, но сегодня огрызается. Вероятно, потому что Фрэнк, его брат и начальник в строительной компании, заездил Джима пуще обычного. А между ними с Джессом и так все плохо. Стоит им увидеться – сразу сцепляются, а сегодня Джесс явно под прицелом.

– Да ты ведь за ним все равно не следишь, он у тебя растет, как сорная трава, творит что хочет, тратит жизнь попусту, так какой смысл школу-то оканчивать? – вопрошает Джим. – Все равно дело кончится кутузкой. И там ему будет самое место.

Брат вскакивает со стула, спинка с грохотом бьется о стену. Хани тоже подпрыгивает от испуга, глазки расширяются, но никто на нее, бедную, не обращает внимания. Последний раз, когда Джесс с Джимом так скандалили, маме пришлось разнимать их физически, дело едва не дошло до драки.

Но на сей раз Джесс только надменно скрещивает руки на груди.

– Ну а тебе где место, Джим?

– Ты одет, обут, над головой крыша есть, так? Я свою задачу выполняю. Вот тебе и ответ. – Джим выковыривает из зубов кусок курицы.

– Ага. Значит, мне надо стать таким, как ты. Горбатиться на какой-то дерьмовой работе за такие гроши – подумать жутко! Загнать детей своего же лучшего друга в не менее дерьмовый трейлер и мариновать их там, навязав себя в отчимы, чтобы меня ненавидели? Думаешь, наш отец такого для нас хотел?

Джесс хохочет, но натужно, неестественно и противно.

– Ты отца сюда не приплетай. Речь о тебе и твоем поведении. – Джим качает головой и продолжает как ни в чем не бывало ужинать.

Он старается казаться спокойным и невозмутимым, но рука сжимает вилку так, что та чуть не сгибается. Да, работа у Джима – больное место. Задолго до того, как они сошлись с мамой, его буйство и пьянство так гремели на весь город, что теперь отчима никто даже полы мыть не возьмет, кроме Фрэнка, а корячиться на старшего брата для него – как серпом по сердцу. Наверное, особенно потому, что Фрэнка все любят, а Джима считают мерзавцем. Я не могу сказать, что я не согласна.

От Джесса не укрывается, как противник вцепился в вилку, и губы его искривляются в ядовитой улыбке. Этот парень вообще все замечает и не пропускает случая подколоть.

– А вот скажи-ка, Джим… – начинает он.

Но мама не дает им больше ничего сказать.

– Ладно, все уже, хватит, Джесс Рэй. Не умеешь по-человечески вести себя хотя бы за столом, ступай к себе в комнату. Мы целый день трудимся не для того, чтобы вечером получать неблагодарность.

В глазах брата загораются гневные огоньки.

– Он же первый…

– Не перечь матери, – язвительно ухмыляется Джим. Он доволен: мама снова на его стороне.

Джесс пристально смотрит на них обоих, стараясь подавить ярость и совладать с собой. И наконец говорит сдавленным от боли голосом:

– Можешь сколько угодно читать мне нотации, мама, но я знаю, что вы двое сделали, и я этого не смогу забыть! – Он резко отталкивается от стола – даже посуда звенит – и с топотом удаляется из кухни. – Хотела, чтоб я стал нормальным мужчиной, так вышла бы за такого замуж! – доносится уже из коридора.

Джим порывается идти за Джессом, но мама останавливает его, положив руку ему на плечо.

– Оставь, Джим. Не надо.

Конечно, я понимаю, что́ брат имел в виду: их якобы давнюю любовную связь. Но это неправда. Еще когда мы с Джимом только съехались, я спросила маму, было ли между ними что-нибудь до папиной смерти, и та ответила: нет, конечно же, нет.

– Мама, почему Джесс так упорно считает…

– И ты оставь, Шейди. Хватит! – рявкает она. – Лучше нарежь сестренке кусочек куриной грудки.

Я кривлю губы, с мясом мне возиться противно, но осознаю: лучше не спорить.

Джим же никак не остынет.

– Гнешь-гнешь спину целыми днями, приходишь домой, а тут такая встреча, – бормочет он, вставая из-за стола, забирает едва початую тарелку с собой в гостиную и там опять на полную громкость врубает телик.

Звенящую тишину трейлера снова прорезает монотонный рев гоночных машин – все по кругу, по кругу, по кругу. Очень подходящая метафора нашей семейной жизни.

Мама сидит, уставившись в свою недоеденную тарелку. Она устала, ей грустно, ее снедает чувство вины. Хани балуется с едой, к счастью для всех нас, решительно не обращая внимания ни на крики и ссоры, ни на то, что они прекратились. Я заставляю себя проглотить еще несколько водянистых картофелин, но дольше уже не могу оставаться за этим столом.

– Пойду немного воздухом подышу.

– Ладно, детка, давай. – Мама избегает моего взгляда.

И вот, едва выбравшись наружу, я набираю полные легкие ночного соснового аромата, с размаху плюхаюсь на ступеньку трейлера и затылком прислоняюсь к входной двери. Но механический рык из телевизора здесь по-прежнему слышен, поэтому я встаю и бреду по грунтовке, бегущей мимо нашего дома, вдоль частокола высоких деревьев, тени от которых тянутся за мной, как обрывки темных снов. Добравшись до конца этой короткой дорожки, выбираюсь на другую, тоже без асфальта, но пошире – она упирается в шоссе. На пару сотен метров удаляюсь по ней.

Черные сосны остаются позади, а впереди открывается коровий выгон, и я вглядываюсь в противоположную его сторону, ищу глазами дерево, которое с некоторых пор полагаю своим. Это выжженный молнией дуб, скрученный, как выжатая половая тряпка, с бледной гладкой корой и ветвями, из последних сил тянущимися вверх, словно узловатые пальцы старухи. Большинству он, наверное, кажется уродливым, а мне вот – прекрасным, хотя дерево мое иссушено, бесплодно и одиноко. Я люблю представлять себе, как оно – мертвое – переживет всех нас и даже через много-много лет после нашего ухода будет стоять тут, нисколько не сетуя на отсутствие листьев и желудей, не страдая от того, что не способно дать, как другие дубы, благодатную тень путникам. Всякий раз, как я его вижу, меня к нему тянет, словно мы родня.

Раньше мы с папой часто проезжали мимо на машине, и папа всегда на этом месте затягивал себе под нос старинную балладу из цикла «Об убийствах». По папиным словам, она так и называлась: «Старинный дуб», хотя слов никаких не было, только печальная переливчатая мелодия, которая мне очень нравилась.

Сегодня над головой сияет множество тусклых и далеких звезд. Лес позади меня дремлет, дыхание его спокойно, даже самые верхние ветки самых высоких сосен уснули на безветрии. Ощущение – совершенно такое же, как когда папа играл на скрипке: будто вся природа замерла и ждет, что же откроет ей музыка.

Жду я, ждут деревья и призраки, подрагивающие в воздухе, несмотря на весеннее тепло, но все мое естество настроено на такую частоту, где ум улавливает лишь белый шум, помехи статического электричества. Сколько ни прислушивайся, безмолвие в мелодию не переходит.

* * *

Я готовлюсь ко сну, но чувствую себя все еще взвинченной и, можно сказать, даже на грани срыва. Все еще вихрем гуляет во мне музыкальный отрывок, услышанный перед ужином тогда, в роще. Все еще чувствую, как ду́хи настороженно прислушиваются к нему вместе со мной. Так я вряд ли смогу уснуть… Но нет, оказывается, вечерние переживания и перебранка все-таки порядком меня измотали. Свалившись на постель ровно в десять часов, от беспокойных мыслей переношусь сразу под сень шумящей тенистой рощи в поток знакомых сновидений.

Вот я лежу еще в своей старой двуспальной кровати, еще в старом – настоящем, родном – доме. В открытое окно врывается сырой осенний ветер. У меня даже ступни окоченели, но закрывать окно не хочется – ведь из рощи доносится голос папиной скрипки. Тихая, заунывная, неизвестная мне мелодия сливается с обычной музыкой ночной природы – наоборот, хорошо знакомой. Мотив грустный, но меня он успокаивает, умиротворяет, веки слипаются…

Вдруг дверь спальни со скрипом отворяется, и я резко пробуждаюсь (во сне). Наверное, просто призрак какой-то забрел, ничего особенного. Натягиваю стеганое одеяло повыше – сначала на грудь, потом чуть не до самого носа, – но тут слышу скрип половиц под шагами тяжелыми, ничуть не похожими на привычную, легкую и торопливую, поступь привидений. Поворачиваю голову к дверному проему – там стоит высокая темная фигура. Черт, лица не разглядеть – свет из коридора бьет сзади.

Сердце мое начинает бешено колотиться.

– Папа? – спрашиваю я, хотя тут же понимаю: это не папа, ведь его скрипка по-прежнему плачет в роще, и продолжаю гадать: – Джесс?

Нет. Силуэт для брата слишком длинный.

Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Я уже догадалась. Уже знаю, кто это там, в дверях.

Он молчит. Он вплывает в комнату бесшумно, как чернила растекаются по бумаге, он приближается к изголовью моей кровати, вот он уже надо мной и заглядывает мне прямо в лицо. Я гляжу на него снизу вверх – как случалось уже десятки раз раньше, – не в силах вымолвить ни слова, даже вздохнуть. У него нет лица. Он пустота. Он – ничто.

Рука тянется к моему горлу. Я понимаю: надо сопротивляться, надо кусаться, пинаться, царапаться, но тело не слушается, оно оцепенело. Конечности отяжелели, как гири, – не сдвинуть с места. Кончики пальцев чужака уже легонько пробегают по моей глотке, и только тут где-то внутри меня рождается крик. Он вырывается изо рта, прорезает тьму спальни и заставляет темную фигуру отдернуть темную руку.

А я все ору, ору, и вот я уже никакая не девочка, не человек, состою не из плоти и крови, а из одних только звука и страха, несущихся в ночи.

Чья-то теплая ладонь ложится на плечо и легонько трясет его.

– Шейди. Проснись. Открой глаза.

Я снова в трейлере, в нашем общем с Хани закутке, надо мной лицо брата. Напряжение во взгляде Джесса сменяется облегчением: я его узнала. Меня еще не отпустило – лежу как парализованная, однако могу оглядеть глазами помещение: не спряталась ли где фигура из теней?

– Ты так вопила, – сообщает Джесс. – Я думал, тебя душат прямо в постели.

– Так и было. – По лицу моему сбегает теплая слеза. Я отираю ее ладонью и понимаю, что снова могу двигаться. Сажусь на постели, вся разбитая, голова кружится. – А где Хани?

В кровати напротив моей ее нет.

– Наверное, заснула у мамы, – отвечает брат, осматривая меня. – У тебя что… опять эти сны, как… тогда?

Он не в состоянии произнести «до смерти папы».

– Кошмары бывают у всех, – отвечаю.

Но безотчетный ужас опять поселился у меня в груди и не отпускает, он тяжек, как тело взрослого человека. Вот уже четыре года, как я его прогнала – пришлось прогнать. Со дня папиной гибели не нападал на меня Черный Человек, выскальзывающий из полумрака и исчезающий в нем, в сумеречном пространстве между сном и явью. Между удушающим кошмаром и воплем пробуждения.

Если теперь он вернулся, значит ли это, что вернутся и остальные персонажи снов? Мертвая девочка на потолке, осы со жгучими жалами? Меня бросает в дрожь, глаза непроизвольно зажмуриваются. Почему именно сейчас? Зачем ему понадобилось возвращаться?

– Шейди, что случилось? – В дверях возникает мама.

Наверняка я перебудила весь дом.

Овладеваю собой. Отвечаю ровным голосом:

– Просто дурной сон увидела. Все хорошо. Иди спать.

Джесс с ней не разговаривает – встает и протискивается в свою комнату. Мама, пробормотав «спокойной ночи», тоже уходит, и я остаюсь одна с физически отчетливым ощущением холодных пальцев на шее, звуков скрипки в ушах и тайны, в которую мне самой поверить страшно.

Черный Человек вернулся.