1

Что сказать о девушке, умершей в двадцать пять лет?

Что она была красивая. И умная. Что любила Моцарта и Баха. И битлов. И меня.

Однажды, когда она включила меня в компанию этих музыкантов, я спросил, в каком порядке они у нее стоят, и она с улыбкой ответила: «В алфавитном». Я тогда тоже улыбнулся. А теперь сижу и думаю: если бы я был у нее в списке под своим именем – шел бы за Моцартом, а если под своей фамилией – тогда пролез бы перед Бахом и битлами. В любом случае первым бы не шел, что по какой-то дурацкой причине меня огорчает, я ведь рос с представлением, что везде должен быть первым. Семейное, понимаете?

Осенью на последнем курсе я повадился ходить в библиотеку Рэдклиффа^[3]. Не только чтобы поглазеть на чувих, хотя и за этим тоже. Читальня была тихая, никаких знакомых, и спрос на ходовые книги меньше. За день до экзамена по истории я еще не приступал к чтению первой книги в списке – эндемическая болезнь Гарварда. Я не спеша подошел к столу выдачи, чтобы попросить том, который поможет мне выпутаться завтра. За столом работали две девушки. Одна высокая, теннисного типа, другая мышастенькая, в очках. Я выбрал шуструю четырехглазку.

– У вас есть «Осень Средневековья»?^[4]

Метнула на меня взгляд. Спросила:

– У вас есть своя библиотека?

– Слушай, Гарвард разрешает пользоваться библиотекой Рэдклиффа.

– Я не о формальностях, новенький. Я об этике. У вас там пять миллионов книг. У нас – несчастные несколько тысяч.

Тоже мне высшее существо! Думают, что Рэдклифф относится к Гарварду как пять к одному и девушки в пять раз умнее. Вообще, таких я съедаю без соли, но мне позарез нужна была чертова книжка.

– Слушай, мне нужна чертова книжка.

– Можно без сквернословия, мажор?

– Почему ты решила, что я мажор?

– С виду глупый и богатый, – сказала она, сняв очки.

– Ошибаешься, – запротестовал я. – На самом деле умный и бедный.

– Нет-нет, умная и бедная – это я.

Она смотрела мне в глаза. У нее были карие. Ладно, пусть я выгляжу богатеньким, но какой-то барышне из Рэдклиффа – даже с красивыми глазами – не позволю называть меня глупым.

– А ты отчего такая умная?

– Потому что не пошла бы с тобой пить кофе.

– Знаешь, я бы и не предложил.

– Вот поэтому ты глупый, – сказала она.

Позвольте объяснить, почему я пригласил ее выпить кофе. Ловко капитулировав в решительный момент – то есть притворившись, что мне вдруг захотелось кофе, – я получил книгу. А поскольку она не могла уйти до закрытия библиотеки, у меня хватило времени выцедить важные фразы о том, как в одиннадцатом веке влияние церкви на монархов сменялось влиянием юристов. На экзамене я получил пять с минусом – и столько же, кстати, поставил ногам Дженни, когда она вышла из-за стола. Не могу сказать, что дал высокий балл ее наряду – на мой вкус, немного чересчур богемному. Особенно противной была индейская штука, служившая сумочкой. К счастью, я не высказался – как выяснилось позже, это было ее собственное творение.

Мы пошли в ресторан «Лилипут», где кормили сэндвичами, и, вопреки названию, не только малорослых. Я заказал два кофе и шоколадное пирожное с мороженым (для нее).

– Я Дженнифер Кавильери, – сказала она. – Американка итальянского происхождения.

Как будто я не догадался.

– Специальность – музыка, – добавила она.

– Я Оливер.

– Это имя или фамилия?

– Имя, – ответил я и затем признался, что полное имя – Оливер Баррет. (Отбросив какие-то мелочи.)

– А, – сказала она. – Баррет – как поэтесса?^[5]

– Да, – сказал я. – Не родственница.

Последовала пауза, и я порадовался про себя, что она не продолжила вопросом: «Баррет – как Холл?», потому что особая для меня заноза – быть родственником того, кто построил Баррет-Холл, самое большое и уродливое здание на «Гарвардском дворе», – колоссальный памятник моим семейным капиталам, тщеславию и самодовольному гарвардизму.

После этого она заметно успокоилась. Неужели мы так быстро исчерпали темы для беседы? Или я ее разочаровал – что не родственник поэтессы? А? Она сидела напротив меня с полуулыбкой. Чтобы чем-то заняться, я просмотрел ее блокноты. Почерк был интересный: мелкие угловатые буквы без заглавных (кем она себя считает – э. э. каммингсом?)^[6]. И предметы взяла крутые: Сравн. лит. 105, Музыка 150, Музыка 201…

– Музыка двести один? Разве это не выпускной курс?

Она кивнула, не очень умело скрывая гордость:

– Ренессансная полифония.

– Что такое полифония?

– К сексу не относится, колпачок.

Почему я это терпел? Она что, не читает «Кримсон»?^[7] Не знает, кто я такой?

– Э, ты не знаешь, кто я такой?

– Ну как же, – ответила она с легким пренебрежением. – Это тебе принадлежит Баррет-Холл.

Действительно не знала.

– Он мне не принадлежит, – уточнил я. – Это мой прадедушка подарил его Гарварду.

– Чтобы его правнучка наверняка приняли?

Это уже был край.

– Дженни, если ты так уверена, что я баран, зачем выставила меня на кофе?

Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась:

– Мне нравится твое тело.

Привыкший к победам должен уметь проигрывать. Парадокса в этом нет. Это типично гарвардское умение: превратить поражение в победу.

«Не повезло, Баррет. Ты шикарно сыграл».

«Да? Рад, ребята, что вы так к этому отнеслись. Понимаю, как вам нужен был выигрыш».

Конечно, настоящая победа предпочтительнее. То есть если бы выбор был за тобой, то желательно, чтобы в конце счет был в твою пользу. И, провожая Дженни к общежитию, я все же верил в конечную победу над этой рэдклиффской цацей.

– Слушай, нахальная рэдклиффская фря, в пятницу вечером хоккейный матч с Дартмутом.

– Ну?

– Хочу, чтобы ты пришла.

Ответила с обычным рэдклиффским почтением к спорту:

– На черта мне смотреть дурацкий хоккей?

Я небрежно ответил:

– Потому что я играю.

Короткая пауза. Казалось, слышу, как падает снег.

– За кого? – сказала она.

2

Оливер Баррет IV старший

Ипсвич, Масс. Филлипс Эксетер

20 лет; 1 м 79 см; 83 кг

Спец.: социальные науки

Отл.: 61, 62, 63

Сборная Лиги плюща: 62, 63

Карьера: юриспруденция

К этому времени Дженни уже прочла справку в программе. Я очень постарался, чтобы менеджер Вик Клейман доставил ей программку.

– Черт, Баррет, это у тебя первая, что ли?

– Заткнись, Вик, если не хочешь жевать свои зубы.

Пока мы раскатывались, я ей не помахал (еще чего!) и даже не поглядел в ее сторону. Но думаю, она думала, что я на нее поглядываю. В смысле: когда играли гимн, она сняла очки из уважения к флагу?

К середине второго периода мы выигрывали у Дартмута 0: 0. То есть мы с Дейви Джонсоном уже готовы были прорвать им сетку. Зеленые почувствовали это и заиграли жестче. Может, поломали бы косточку-другую до того, как откроем счет. Болельщики уже орали, требовали крови. В хоккее это в самом деле кровь, на худой конец – гол. Долг обязывает – я их этого никогда не лишал.

Ал Реддинг, дартмутский центр, пересек нашу синюю линию, и я врезался в него, забрал шайбу и покатил. Публика заорала. Я видел Дейви Джонсона слева, но хотел протащить шайбу сам – их вратарь был трусоват, я запугал его, еще когда он играл за Дирфилд. Бросить я не успел – на меня перли оба их защитника, и пришлось проехать за воротами, чтобы не потерять шайбу. Дальше началась возня втроем у борта. Моя система была – не жалеть локтей, молотить куда попало любого в чужой форме. Где-то у нас под ногами находилась шайба, но сейчас мы были заняты только одним – валтузили друг друга.

Судья свистнул:

– Ты, две минуты на скамейке!

Я поднял голову. Он показывал на меня. Я? За что мне штраф?

– Ты что? Что я сделал?

Он не пожелал продолжать диалог. Подъехал к судейскому столу и сцепил руки:

– Седьмой номер, две минуты.

Я запротестовал, но больше для порядка. Зрители ждут протеста, даже при явном нарушении. Судья погнал меня жестом. В расстройстве я подъехал к калитке. Стуча коньками по дереву, услышал объявление:

– Баррет, Гарвард. Две минуты за задержку.

Зрители загудели; несколько гарвардцев шумно усомнились в зрении и честности судьи. Я сидел, стараясь отдышаться, и даже не смотрел на лед, где Дартмут играл в большинстве.

– Почему ты сидишь здесь, когда твои друзья играют?

Это был голос Дженни. Я игнорировал ее и подбадривал наших.

– Давай, Гарвард, вколоти им!

– Что ты сделал не так?

Я обернулся и ответил. Все же это я ее пригласил.

– Я перестарался.

И продолжал наблюдать, как наши сдерживают Ала Реддинга, рвущегося к воротам.

– Это очень позорно?

– Дженни, подожди, не мешай сосредоточиться.

– На чем?

– Как я выключу этого Реддинга!

И снова повернулся к площадке, морально поддержать ребят.

– Ты грязно играешь?

Мой взгляд был прикован к воротам, вокруг которых роились зеленые черти. Я не мог дождаться, когда меня выпустят на лед. Дженни не отставала:

– И меня когда-нибудь захочешь выключить?

Ответил не обернувшись:

– Прямо сейчас, если не умолкнешь.

– Я ухожу. До свидания.

Когда я обернулся, ее уже не было. Встал, чтобы увидеть подальше, и в это время сказали, что две штрафные минуты истекли. Я выскочил на лед.

Публика приветствовала мой выход. Баррет на краю, команда в полном составе. Где бы Дженни ни стояла сейчас, она слышала, с каким энтузиазмом встретили мой выход. Да какая разница, где она там.

Где?

Ал Реддинг щелчком запустил убийственную шайбу, наш вратарь отбил ее в сторону Джина Кеннауэя, тот отпасовал на ход мне. Я погнался за шайбой и на долю секунды отвлекся – посмотреть, где там Дженни. Увидел. Там. На трибуне.

И в следующую секунду очутился на заду.

Два зеленых гада врезались в меня, и я ехал сидя – черт! – сгорая от стыда. Баррета уронили. Слышал стоны верных гарвардских болельщиков и ехал на заду. И кровожадные дартмутские скандировали:

– Дави! Дави!

Что подумает Дженни?

Дартмут снова был в нашей зоне; вратарь отбил шайбу, Кеннауэй пропихнул ее Джонсону, тот запустил мне (я уже был на ногах). Болельщики завелись. Гол назревал. Я подхватил шайбу и на скорости вошел в их зону. Оба их защитника устремились ко мне.

– Жми, Оливер! Рви!

Сквозь ор прорвался пронзительный вопль Дженни. Исключительно свирепый. Я увернулся от одного защитника, а в другого врезался с такой силой, что сбил ему дыхание – и, вместо того чтобы бросить, стоя на одном коньке, отправил шайбу Дейви Джонсону. И Дейви вогнал ее в сетку.

Гарвард повел!

Через секунду мы уже обнимались и целовались. Я, Дейви Джонсон и остальные. Обнимались, целовались, хлопали друг друга по спине и прыгали (на коньках). Публика кричала. А дартмутский, в которого я врезался, еще сидел на льду. Болельщики бросали на лед свои программки. Дальше Дартмут посыпался. (Это метафора; их защитник встал на ноги, когда отдышался.) Мы размазали их 7: 0.

Если бы я был сентиментален и настолько обожал Гарвард, чтобы повесить на стену фотографию, это был бы не Уинтроп-Хаус, не Мемориальная церковь, а Диллон. Диллон-Филд-Хаус^[8]. Если бы у меня было духовное пристанище в Гарварде – то этот дом. За эти слова Нат Пьюси^[9] мог бы отобрать у меня диплом. Но библиотека Уайденера значила для меня гораздо меньше, чем Диллон. Каждый день моей студенческой жизни я входил в этот дом, обменивался с ребятами похабными приветствиями, сбрасывал оковы цивилизации и превращался в спортсмена. Какое удовольствие – надеть ракушку, наплечник и свитер с номером 7 (мечтал о том, что после меня его выведут из употребления; не вывели), взять коньки и отправиться на Ватсон-Ринк.

Возвращение в Диллон было еще приятнее. Стаскиваешь пропотевшие доспехи, голый идешь к столу выдачи за полотенцем.

– Как прошло сегодня, Олли?

– Хорошо, Ричи. Хорошо, Джимми.

Потом в душ, слушать, кто кому заделал сколько раз в прошлую субботу вечером.

– Мы склеили там свинок из Маунт-Айды, слышь?..

А у меня была привилегия отдельного помещения для медитации. Повезло: непорядок с коленом (да, повезло – видели мое призывное свидетельство?) – после игры приходилось сидеть в гидромассажной ванне. Я сидел, смотрел на водоворот вокруг колена и мог подсчитывать синяки и ссадины (почему-то с удовольствием) и типа думать о чем-нибудь или ни о чем. Сегодня мог думать о своей шайбе и голевом пасе и о том, что практически гарантировал себе в третий раз подряд место в сборной Лиги плюща^[10].

– Принимаем джеку-кузи?

Это был Джеки Фелт, наш тренер и самозваный духовный наставник.

– А на что еще это похоже, Фелт, – на дрочку?

Джеки хрюкнул и расцвел дурацкой улыбкой.

– Олли, знаешь, что не так с твоим коленом?

Я побывал у каждого ортопеда на Востоке, но Фелту было виднее.

– Ты неправильно питаешься.

Мне было не очень интересно.

– Ты мало соли ешь.

Подыграть ему – может быть, отстанет.

– Ладно, Джек, буду есть больше соли.

Как же он был доволен, черт! Он ушел с выражением полного довольства на своем идиотском лице. Слава богу, я остался один. Я погрузил приятно побитое тело в водоворот, закрыл глаза и сидел по шею в тепле. Аа-аа.

Черт! Дженни, наверно, ждет на улице. Надеюсь! Сколько я тут кайфовал, пока она торчит на кембриджском холоду? Я поставил новый рекорд по скорости одевания. Не высохнув толком, я распахнул центральную дверь Диллона.

Холод набросился на меня. Черт, какая стужа! И темень. Еще стояла кучка болельщиков. Поклонники хоккея, выпускники, мысленно не сбросившие доспехов. Такие, как старожил Джордан Дженкс, не пропускающий ни одной игры – ни дома, ни на выезде. Как они умудряются? В смысле, Дженкс – большой банкир. И почему они так?

– Тебе досталось, Оливер.

– Да, мистер Дженкс. Вы знаете, какой у них стилек.

Я искал взглядом Дженни. Ушла, отправилась одна в Рэдклифф?

Я отошел на три-четыре шага от ребят и в отчаянии вертел головой. Вдруг она вынырнула из-за кустов, лицо замотано шарфом, только глаза видны.

– Слушай, тут адский холод.

Как же я ей обрадовался!

– Дженни!

Инстинктивно, что ли, я легонько поцеловал ее в лоб.

– А я тебе разрешала?

– Что?

– Сказала, что можно поцеловать?

– Извини. Меня занесло.

– Меня – нет.

Мы были совсем одни, и было темно, холодно и поздно. Я снова ее поцеловал. Но не в лоб и не легонько. Это длилось довольно долго. Когда перестали целоваться, она продолжала держать меня за рукава.

– Мне это не нравится, – сказала она.

– Что?

– То, что мне это нравится.