Этот мир… Как обозначить его размеры? Тогда мы всё определяли по сравнению с человеком. Наше тело было для нас единицей измерения – пальцы, локти, ноги, шаги, – так что мы представляли расстояние по сравнению с ним. Другая мера зависела от глаза. Если мы обозревали отдаленное, то наталкивались на границу – предел видимого. Что находилось за ним? Да и было ли там что-нибудь? Да, было, потому что по мере приближения горизонт отдалялся: мы не касались его, мы его отодвигали. Ноги и глаза были заодно. Мои ноги сообщали мне, что земля не ограничивается зримым пейзажем; что назавтра мое передвижение продлит его. Невидимое сводилось к еще не увиденному.

Где ты, Нура?

– Спроси у Бога горы. Чего бы ты ни хотел – совета, здоровья, богатства, женщину, – спроси Бога горы.

Свой совет крестьянин подтвердил многозначительным кивком. Его братья, кузены и дядья согласно пробубнили:

– Попытайся.

– Пади ниц перед Залмоксисом.

– Он поможет тебе.

Я уже наслушался подобных советов; но теперь, скитаясь по затененным хвойными лесами ложбинам, я вот уже несколько дней предчувствовал, что произойдет нечто необычное. Редко случалось мне слышать столько обнадеживающих историй об исцелениях, толкованиях снов, посредничестве предков и примирениях с Духами природы. К тому же эти пейзажи, напоминавшие мне землю моего детства, ее реки, леса, медведей, волков и рысей, внушали мне непринужденность в общении с местными жителями, которая раскрывала для меня суть их верований.

Когда при мне впервые упомянули Залмоксиса, я пожал плечами. Этот образ вызывал такой восторг, что говорившие в смущении сбивались. Кем был этот Залмоксис, человеком или Богом? Царем или Демоном? Обожествленным самозванцем или реальной властью? Впрочем, постепенно я и сам начал испытывать почтение, которое вызывало это необыкновенное существо, и, хотя даже враги уверяли, что время от времени он требует человеческих жертв, решил нанести ему визит. Что мне было терять? То, что я мог потерять, я уже потерял: Нуру. Я ничем не рисковал, желая получить какие-то сведения от этого знаменитого Залмоксиса.

Так что я в сопровождении своего пса предпринял паломничество на гору Когайонон^[16].

Она находилась в регионе умеренного климата, на юге горной системы, которую позже назвали Карпатами. Долины там пестрели всеми оттенками зеленого: желтовато-зелеными были луга, нежно-зелеными – молодые лужайки, коричневато-зелеными – мхи, темно-зелеными – хвойные деревья, а далекие горные вершины – голубовато-зелеными; белые известняковые склоны отливали столь нежными сероватыми нюансами, что не будоражили, а привлекали.

Мои проводники, двое братьев из соседней деревушки, сообщили мне, что здесь повсюду полно пещер, однако мы располагаем только временем, необходимым, чтобы посетить ту, где пребывает Залмоксис. По пути они рассказали, что Бог не пьет ни вина, ни пива, никогда не ест мяса и ввел для своего окружения вегетарианскую диету. Одна подробность изумляла их: отвращение Залмоксиса к детям; он запрещал им приближаться к нему.

Мы миновали естественные своды, созданные Духами камня, и оказались перед мощной скалой. Подход к ней закрывала деревня, дома которой были построены из еловых бревен. В нескольких загонах содержались козы и куры.

Путь нам преградили трое стражей. Мои проводники по-братски обнялись с ними. По тому, как чрезмерно они выражали дружеские чувства, я предположил, что угодить этим держимордам – необходимый этап. Провожатые посоветовали мне вручить первый подарок. Я преподнес шкуру рыси. Довольные стражи приняли мех, проводили меня до пролома в скале и передали четырем жрецам, каковые забрали мой второй дар – бронзовую чашу – и велели ждать.

Прежде чем удалиться, проводники предупредили меня, что Залмоксиса не принято тревожить во время дневного отдыха. «Бог, который спит? – подумал я. – Это попахивает мистификацией».

Жрецы уселись по-турецки и задремали. Солнце лениво склонялось к горизонту. Роко скучал, я тоже. На далеких вершинах этот опытный охотник не углядел серн, соревновавшихся в акробатике. Когда цвета поблекли и между скалами пробежал ледяной ветер, жрецы указали мне вход, а сами поймали Роко и привязали его к колышку.

Успокоив пса, я проник в расселину.

Мои зрачки не сразу приспособились к темноте, контрастировавшей с вечерним светом. Я не мог сориентироваться и натыкался то на каменную стену, то на какие-то выступы и углы. Моя ладонь сдавила что-то теплое и мягкое, оно забилось, затрепетало, вырвалось у меня из руки и упорхнуло, расправив крылышки: летучая мышь вернулась на потолок.

Выйдя из этого тесного коридора, я ступил в сырой и холодный просторный зал. Это логово мне удалось разглядеть, или, скорее, представить себе, благодаря десятку поставленных на пол светильников; их колышущиеся огоньки своей дрожью оживляли стены, превращая их в паруса.

– Подойди, – произнес хриплый голос.

Я вгляделся туда, откуда прозвучало приказание.

В глубине пещеры в ореоле трепещущих огней возник Залмоксис. Его завершающаяся капюшоном широкая мантия цвета воронова крыла сливалась с окружающей тьмой и спадала до самого низа престола. Я не мог различить его лица и разглядел только седую бороду и два блестящих пятна, которые должны были быть глазами.

– Чего ты хочешь?

В надтреснутом голосе слышалась усталость; казалось, каждое слово дается ему с трудом. Следуя полученному совету, я встал на колени и склонил голову.

– Я обращаюсь к тебе, потому что ищу свою жену.

– Она бросила тебя?

– Ее похитили какие-то люди.

– Когда?

– С тех пор прошли годы.

– Сколько?

Я впервые подсчитал время, проведенное в поисках.

– Шесть.

Ответом моему признанию было молчание. То и дело с потолка падали капли и шлепались на пол, и этот равномерный звук немного успокаивал меня.

Я ощутил, что взгляд Залмоксиса изменился, и поднял голову. Его глаза пожирали меня. Я чувствовал, что он как будто притягивает меня. Он проблеял:

– Подойди ближе.

Едва я поднялся на ноги, как Залмоксис резко спросил:

– Ноам?

Я замер. Меня пронзила очевидность. Передо мной был истинный Бог, ибо он угадал мое имя. Почему же я сомневался? Какой глупец!

– Ноам, это ты?

– Да, – уверенно подтвердил я, – я Ноам!

Из-под плаща выпростались и потянулись ко мне две тощие руки.

– Ноам, наконец-то!

Я пребывал в полной растерянности.

Правая рука, такая худая, что казалась чересчур длинной, схватилась за капюшон и открыла лицо, морщинистое, как засохшее яблоко. Несмотря на почти голый череп, внешность покойника, мертвенно-белые губы и заострившиеся черты, я узнал нос, рот и общее благородство.

Передо мной был Тибор.

Прежде всего и незамедлительно Тибор хотел услышать из моих уст, что Нура жива. Когда я подтвердил ему это, его глаза под истончившимися покрасневшими веками увлажнились. При упоминании о дочери его жалкое, иссохшее тело еще оказалось способно производить слезы.

Я поведал ему, как вновь обрел, потом потерял, затем снова обрел и опять потерял Нуру. Похищение дочери не слишком взволновало Тибора – ему было важно знать, что она жива.

– Я знал! Я знал, что в той пещере на островке она получила тот же дар, что и ты. Я знал, что где-то на земле и сейчас дышит моя дочь.

Своей заскорузлой ладонью он ухватил меня за руку.

– Ты, Ноам, ищешь ее шесть лет, но и я искал ее до изнеможения. Тщетно!

В потрясении, еле переводя дух, Тибор откинулся на спинку своего престола. Я воспользовался паузой, чтобы внимательно рассмотреть старца. Куда делся тот Тибор, которого я знавал прежде, – высокий, горделивый, стройный, сероглазый, с обильной шевелюрой? Тот, кто, собирая лекарственные травы, неустанно бродил по лесным тропкам? Тот, кто неизменно носил в своих бесчисленных карманах инструменты и снадобья? Прекрасный Тибор не стал уродливым – он просто исчез. Я смотрел даже не на смутное воспоминание о нем, а на незнакомца, на съежившегося под слишком широкой для него мантией исхудалого старика: покрытая корками, наростами, кровоподтеками и бородавками, грязная, хотя он наверняка мылся, кожа да кости.

– Тибор, объясни мне: как получилось, что ты не… что ты по-прежнему…

– Живой? – усмехнулся он.

Я кивнул. Его лицо приобрело свирепое выражение.

– Живой, ты называешь это «живой»? Нет, живой – это ты, это жрецы, которые меня охраняют, больные, которые приходят ко мне за советом. А я не живой, я умирающий. Умирающий вот уже много веков.

И подобно тому, как блюют желчью, Тибор вывалил на меня свою историю. Расставшись со мной сразу после потопа, чтобы отыскать дочь, он вдоль и поперек исходил очерченные волнами новые берега. Этим поискам он отдал все свои силы зрелого мужчины, а затем крепкого старика. В те времена он старел обычным образом, как все. Однако, увы, пришла пора, когда, несмотря на снадобья, его тело обессилело, а ноги ослабели. Разбитый ревматизмом, отравленный болеутоляющими, он уже не мог передвигаться. Его суставы отказывали, мышцы таяли, кости ломались.

– Это не я остановился: меня остановили мои недуги. Я понял, что умру, сдохну, так и не вернув себе Нуру. Ярость моя была сильнее печали. Только гнев придавал мне капельку силы. Я дотащился сюда, Ноам. Зная, что хоронить меня некому, я решил, что эта пещера станет мне могилой. В тот вечер разразилась гроза. Она началась, когда я пробирался через узкое отверстие. Каждое мгновение рискуя разбиться, я кое-как протиснулся вовнутрь. Сердце сдавало, я умирал – в этом я был убежден.

Он выставил указательный палец.

– Видишь? Отверстие там, наверху. Щель, сквозь которую проникает луч света. Оттуда лился холодный дождь. Я захотел напиться в последний раз. Я пополз, принялся лакать из лужи, и тут ударила молния.

– Что?

Он пристально посмотрел на меня.

– Молния! Как тогда, с тобой и Нурой. Пришедшая с небес молния обрушилась на меня. Она передала мне свою энергию, чтобы я не угас.

– Так, значит… и ты тоже?

– Что «я тоже»? Ничего общего, Ноам! Вы получили дар, я – кару. Ты посмотри, посмотри на меня. Тебе двадцать пять лет, а мне девяносто пять. Я остаюсь таким, каким был, когда в меня ударила молния. Разложение начало свою работу, но так и не завершило ее. И вот теперь для жизни я слишком слаб, а для смерти – недостаточно. Я умираю уже не одно десятилетие, Ноам. И буду умирать еще долгие века. По правде сказать, боюсь, я буду агонизировать вечно.

Он схватил меня за горло.

– Я страдаю. Со всех сторон меня ранят кинжалы боли, меня одолевает множество хворей. Я с большим трудом перевариваю пищу, я больше не испытываю жажды, не потею и постоянно дрожу от холода. Небытие гложет меня, но не поглощает.

– Я позабочусь о тебе, Тибор. Буду тебя мыть, растирать, приносить тебе целебные травы и поить укрепляющим медом. Я снова разбужу в тебе жизнь.

– Бесполезно. Я всего лишь живой мертвец.

– Тибор, ты живой. Старый и живой. Так приказали Боги, потому что тебя коснулась молния.

– Боги…

Он прищелкнул языком, издав странно пустой звук. Его глаза потухли. Откинувшись назад, Тибор погрузился в молчание и невозмутимость. Я отступился и пробормотал себе в оправдание:

– Я ухожу, чтобы ты немного поспал.

Он проворчал:

– Я никогда не сплю.

– Никогда? А вот твои жрецы попросили меня дождаться конца твоего дневного сна.

Послышался смешок, перешедший в кашель, а затем в отхаркивание.

– Я не спал, я курил…

Он указал на бронзовый поднос с горкой пепла и растительных волокон. Я узнал коноплю, которую всегда предпочитал Тибор, его любимое снадобье.

– Единственное мое удовольствие. Разумеется, я оказываю помощь страждущим, назначаю целебные травы, даю советы, разъясняю. Думаю, некоторые почитают меня как Бога…

В его глазах блеснул недобрый огонек. Он передернулся от холода и, чтобы согреться, поплотнее запахнул мантию.

– Слава о тебе разносится далеко, Тибор. Или, скорее, о Залмоксисе.

– Вот ведь забавно! – присвистнул он. – Впрочем, это помогает мне выжить. Дары, любовь, посещения.

– Мне рассказывали про человеческие жертвоприношения.

Он бросил на меня злобный взгляд. Я настаивал:

– Неужели Залмоксис требует убийства невинных?

Он неприязненно отвернулся. Я вздрогнул:

– Тибор, ты не можешь требовать такого! Это невозможно! Скажи, что меня обманули! Ты целитель! Ты как никто другой почитаешь жизнь.

– Чью жизнь?

Он пристально посмотрел на меня. Я, ошеломленный подобной жестокостью, не сводил с него взгляда.

Его скрюченные и желтые, как у курицы, пальцы взялись за коноплю, но он вдруг замер в замешательстве. Я воскликнул:

– Положись на меня! Я был воспитан некогда превосходным целителем. Как же его звали? Думаю, Тибор. Это был самый умный, самый сведущий, самый великодушный и самый достойный уважения человек из всех, кого я знал. Позволь мне действовать.

Он схватил меня за руку, оцарапав своими крючковатыми когтями.

– Не занимайся мной, Ноам, не трать время зря. Отыщи Нуру, скажи, что я ее жду, и верни ее мне. Я уверен, стоит мне увидеть ее, и все мои боли уйдут. Вот тогда ты излечишь меня. И я смогу умереть. Какое это будет облегчение! Большинство людей умирает от страданий, а мне уготована особая доля, и я умру от радости!

И он изо всех своих старческих сил оттолкнул меня:

– Иди, Ноам, иди. Обогни море, спустись до Страны Кротких вод. По слухам, там что-то происходит. Нура либо живет там, либо туда придет.

– Страна Кротких вод? Единственное место, где я еще не успел побывать…

– Уходи, умоляю тебя. Найди свою жену, приведи ко мне мою дочь. Если ты клянешься, что сделаешь это, я продержусь. Буду сопротивляться без…

– Без чего?

Он умолк и опустил свои отечные веки. Спустя несколько мгновений по тому, как замедлилось его дыхание, я понял, что он задремал.

– Клянусь, – пятясь к выходу, прошептал я^[17].

* * *

Тибор меня изменил. Я снова стал тем, кто однажды утром с ужасом обнаружил, что Нуру похитили. Внезапно шести лет как не бывало. Шести лет, когда я во время своих скитаний слишком привык к скитаниям. Шести лет, за которые мое странствие в конце концов утратило иную цель, кроме самого странствия. Шесть лет, в течение которых моя воля, мое унаследованное от матери стремление к счастью одержало верх.

От нежелания страдать я заставил себя как можно меньше думать об утрате Нуры и стал безгранично наслаждаться природой. Какая-то часть меня постоянно требовала свойственного мне кочевничества, и оно вновь и вновь вызывало во мне неуемный восторг. Тибор пробудил другую часть меня: встревоженного любовника. Я снова болезненно ощутил отсутствие Нуры, свою крайнюю нужду в ней.

– Я скоро вернусь, Тибор, – заверил я его, прежде чем покинуть.

Он улыбнулся:

– Скоро? Это слово для меня ничего не значит. Время нельзя измерить.

Затем его скрутила судорога, лицо исказилось. После долгих стенаний Тибор прошептал:

– Да. Время исчисляется страданием. А теперь, прошу, уходи, дорогой Ноам, иди как можно быстрее.

Благодаря ему я вновь стал самим собой: я понял, что одной земли, как она ни прекрасна, мне мало, – мне нужна Нура.

Чтобы попасть на юг, мне предстояло воротиться к началу пути, я развернулся и двинулся по своим следам.

Подойдя к постоялому двору, я не услышал ни звука рожка, ни своего слетевшего с улыбающихся губ имени. Миновав дуб, в ветвях которого никто не прятался, я обнаружил безлюдный постоялый двор. Его покинули недавно – об этом свидетельствовали зола и уже начавшие подгнивать плоды.

С порога я все же окликнул хозяек. Я звал долго. Уловив мое беспокойство, Роко из солидарности залаял.

Может, женщины отправились на прогулку?

Я расстелил соломенный тюфяк и стал ждать.

Следующий день выдался дождливым, горизонт расчистился только к закату солнца: светлое, почти прозрачное пространство поочередно окрашивалось в желтый, красный и фиолетовый, пока не растворилось в темно-синем, – зрелище, казавшееся невозможным в течение тусклого серого дня.

На следующее утро я сделал вывод, что женщины, по-видимому, окончательно покинули постоялый двор и обосновались где-то в другом месте.

Прежде чем продолжить свою экспедицию в направлении, которое мне указал Тибор, я вспомнил о водопаде, где мы с Нурой провели наши счастливые месяцы. Я страстно желал вновь посетить его, хотя и опасался, что возвращение в то волшебное место пробудит во мне самые противоречивые чувства. Ностальгия терзает столь же сильно, сколь ласкает.

Я взбирался по склону и радовался, вдыхая знакомые ароматы, по памяти выбирая наиболее короткий путь, предвосхищая появление какого-то гребня и получая подтверждение своей догадки. Я был до такой степени насыщен новизной, что знакомое перестало быть мне знакомым…

Меня опьяняло величие пейзажа, однако разбросанные среди него воспоминания жалили: с этой скалы мы ныряли; за этими зарослями папоротников заметили телящуюся дикую косулю; на вершине этой пихты я обнаружил мед, которым полакомилась Нура; на этой подстилке из мха мы любили друг друга. Все это множество деталей опрокидывало меня в прошлое, но природа жила только в настоящем. В ветвях скакали белки, небо затмевали крылья хищных птиц, стремительные воды источников с оглушительным рокотом обрушивались на нас и отпугивали моего пса, который приближался к ним только с глубоким почтением.

– Тебе интересно, Роко?

Услышав свой голос в подобной ситуации, я оценил, насколько сильно изменился: я разговаривал с животным! Во времена Нуры я никогда не разболтался бы со зверем. Неужто я превратился в нелепого одиночку? Неужто эти годы лишили меня разума? Какая разница! Роко, подарок Нуры, был ее полномочным представителем.

Я добрался до водопада и, подняв пса на руки, скользнул за водяной занавес.

Раздался крик. Из глубины ко мне метнулись две тени. Мелькнули бронзовые лезвия. Роко рванулся, я потерял равновесие и упал. Кинжалы пролетели мимо. Я выпустил собаку и, готовый к бою, поднялся.

– Ноам?

Мать и дочь с облегчением рассмеялись. Я дал им время убрать кинжалы и прийти в себя после испуга и уселся, чтобы выслушать их объяснения.

– Мы спрятались здесь от солдат…

История казалась им слишком длинной, они принялись договариваться, кто будет рассказывать. Пока женщины спорили, я успел заметить, как расцвела Нура-два. Нежность, сила, роскошная, пламенеющая, ухоженная шевелюра. Как такую стройную и белокожую красавицу могла породить грузная и чернявая мать? Вдобавок у старухи черты лица были тяжелыми и грубыми, а у дочери – утонченными. Нура-два поразила меня; и от нее не ускользнул мой интерес…

Девушка склонилась ко мне:

– Далеко от нас, на земле солнца, есть один царь, очень великий царь, который построил Бавель, огромную деревню, самую большую на свете. Его зовут Нимрод.

– Бррр… Нимрод!^[18] Это имя наводит на меня ужас, – пробормотала сквозь зубы ее мать.

– Грозный ловец, – подхватила дочь. – Он охотится на зверей, на многих зверей, и все ради забавы, потому что он их не ест. Еще он ловит человеков и гонит их на работы в Бавель. Но и этого ему мало. Он отправляет своих солдат, чтобы они привели ему самую прекрасную женщину на земле.

Я вздрогнул. Мать продолжила: