Силы оставили мое вялое покачивающееся тело. Вокруг меня благоденствовала равнодушная природа, струились ручьи и подмигивали небесной лазури, радостно щебеча на все лады, порхали птицы, по поросшим густой травой склонам проносились дикие лошади.

Я рухнул под раскидистым дубом недалеко от постоялого двора.

В висках гудело, в носу жгло, я едва отваживался осмыслить произошедшее… Наверное, Нура прождала долгих три дня и в бешенстве ушла. А может, в первое же утро поднялась в пещеру и обнаружила меня на скальном выступе галлюцинирующим, неадекватным, осовелым и замаранным испражнениями. Что для меня могло бы быть хуже? В любом случае я ее потерял. Я зашелся в рыданиях, мощных и опустошительных, исходящих откуда-то из глубины моего существа, из самого моего нутра, из детства. Это были конвульсивные слезы мальчишки, осознавшего свое несовершенство и переставшего видеть себя героем. Пощечина осознания.

После стенаний над своей жалкой персоной я оценил отчаяние Нуры. Я разочаровал ее! Эта мысль обожгла меня. Даже не стыд за себя, а страдание Нуры убивало меня. Я почувствовал головокружение, стал задыхаться – и внезапно мне явилось решение: я должен суметь положить конец своим дням.

– Подожди!

Я вздрогнул. Действительно ли я что-то слышал? Я постарался затаить дыхание и пристально осмотрел окрестности. До меня доносился шепот, отчетливый шепот – не шелест листвы, не шуршание травы, не посвистывание пташек – шепот, показавшийся мне человеческим.

– Подожди!

На сей раз у меня не осталось сомнений. Я поднял голову.

В ветвях прятались двое, листва наполовину скрывала их. Едва поняв, что я их заметил, они затихли. Мы бесконечно долго смотрели друг на друга. Не будучи знакомы, мы испытывали одинаковое удивление: что мы здесь делаем – они там, наверху, а я у подножия дерева?

Одетые в бурую холщовую одежду перепуганные женщина и девочка, прерывисто дыша, цеплялись за ствол и смотрели настороженно. У старшей, малорослой, без шеи, с крепкими руками и ногами, было широкое лицо в красных прожилках с выступающими скулами и широко раскрытыми глазами. Девчушке, рыжеволосой, тоненькой, скроенной по другим меркам, я бы дал лет десять.

– Спускайтесь. Я вас не трону.

Женщина смерила меня недоверчивым взглядом, будто мой вид свидетельствовал об обратном. И не шелохнулась.

– Мама, пи́сать… – шепнула девочка.

– Подожди!

В знак добрых намерений я вытянул вперед руку ладонью кверху:

– Ничего не бойтесь.

Девчушка шевельнулась. Ее мать рявкнула:

– Я сказала, позже!

– Писать…

– Хочешь по морде?

Угроза усмирила мочевой пузырь девочки. Мы были сбиты с толку, растеряны, боялись пошевелиться. И снова обменялись пристальными взглядами. Положение становилось абсурдным.

Я поднялся на ноги, отступил на несколько шагов, чтобы дать им свободу действий, и попытался наладить разговор, начав с банальной фразы:

– Вы здешние?

В смятении женщина еще больше замкнулась, зато девочка кивнула.

Я продолжал:

– Я ищу Нуру.

– Нуру? – прервала свое молчание ворчунья.

– Она держит этот постоялый двор.

Упрямица озадаченно выставила челюсть вперед. И тут мне показалось, что я узнал служанку, которую заприметил, когда шпионил за Нурой: то же тяжелое тело, та же непреклонность, тот же бурый цвет лица.

– Ты у нее работаешь.

Та с возмущением покачала головой:

– Я работаю у Ресли. Постоялый двор содержит Ресли.

Я догадался, что это псевдоним Нуры. Сделав вид, что признаю свою ошибку, я хлопнул себя по лбу:

– Ну конечно! И почему я сказал «Нура»? Ресли!

– Мне больше нравится Нура, – едва слышно прошептала девчушка.

– Плевать я хотела! – прикрикнула мать, чтобы заткнуть дочери рот.

Шло время. Женщина с опасливым негодованием смотрела на меня, не имея ни малейшего представления о дальнейшем, – будто курица, которая напыжилась, чтобы показать свою значимость, и ждет, чтобы расправились ее перья. В паузу между нашими репликами курица успела бы снести яйцо.

– Здесь ли Ресли? – рискнул я.

– Ресли ушла! – всхлипнула девочка. – Ресли увели какие-то люди. Злые люди.

В моем мозгу заметались самые разные мысли, и одна вытеснила все остальные: Нура не покидала меня; в ее отсутствии повинны какие-то люди, а не я! Во мне возрождалась надежда.

– Заткнись! – злобно приказала мамаша. – Нечего рассказывать об этом невесть кому!

Девочка взглянула на меня и покачала головой.

– Он не невесть кто, – склонившись, чтобы лучше разглядеть меня, возразила она. – Ты… Ноам?

Ее слова ошеломили меня. За этим тонюсеньким голоском я различил голос Нуры, она говорила со мной, моя нежная и внимательная Нура.

– Ноам, – трепеща, подтвердил я. – Кто сказал тебе мое имя?

– Писать!

На сей раз я широко распахнул руки, чтобы она прыгнула. Прежде чем мать успела отреагировать, девочка бросилась в пустоту. Когда я прижал ее к себе, она рассмеялась от радости. Ее неповоротливая, запутавшаяся в ветвях мать задыхалась от злобы:

– Я тебе не разрешила…

Я поставил девочку на землю; она резво зашевелила худенькими ножками и исчезла в зарослях. Я развернулся к матери:

– Может, тебе помочь?

– Обойдусь.

Ее резкость успокоила меня: если бы эта глыба, которая сейчас, неловко цепляясь за ствол, ворочалась в ветвях, пытаясь выбраться, обрушилась сверху, как ее дочь, она бы меня раздавила.

Девчушка воротилась, медленно и мечтательно сорвала колокольчик, поднесла его к губам и, хлопая ресницами, посмотрела на меня:

– Это имя, которое она кричала три дня назад, когда те люди уводили ее. Она звала: «Ноам! Ноам! Ноам!» И озиралась – видно, думала, что ты совсем рядом, что придешь и защитишь ее.

Я вздрогнул:

– Кто эти люди?

Позади нас раздался шум падения. Я обернулся: мать, широко расставив ноги, сидела на траве и, довольная, что не провалилась сквозь землю, потирала копчик. Она выкрикнула:

– Чужаки! Они забрали Ресли и все ее вещи. Навьючили на ослов. И удрали.

Девочка потянула меня за руку.

– Одного я уже прежде видела.

– Нет! – рявкнула ее мать.

– Да! Много раз. Он старался понравиться Ресли.

– Все они стараются понравиться Ресли.

– Этого я запомнила, потому что у него глаз косит.

– Поди ж ты, все-то она заметит! – проворчала женщина, восхищенная наблюдательностью дочки.

Меня терзал один вопрос, крайне неуместный, однако я не удержался:

– Как Ресли ведет себя, когда мужчины пытаются подступиться к ней, такой прекрасной?

Приподняв свой увесистый зад, женщина бросила:

– Поначалу Ресли внушает почтение. Вот так-то… ее наряды, манеры, поведение, слова. Перед ней мужчины чувствуют себя мелкотой, сопляками. А потом появляется цветок.

– Цветок, от которого храпят, – взвизгнула девочка.

– От которого спят! – поправила ее мамаша. – Ресли добавляет его им в вино. Это их оглушает. И они валятся на тюфяки. Одни.

Я в то же мгновение изменил одно из своих суждений: из отцовского обучения Нура запомнила то, что ей было нужно. Женщина зевнула и поскребла ляжку.

– В то утро эти мужчины не пожелали ни есть, ни пить, ни отдыхать. Они пришли за ней.

– А что вы?

– Мы прятались на дереве. Ресли часто требовала, чтобы мы здесь сидели. И наблюдали. И предупреждали ее звуком рожка. В то самое утро, едва мы дали сигнал, Ресли вышла и радостно воскликнула: «Ноам!»

Я отвернулся. Неожиданно прозрев, женщина вытаращила заплывшие глаза:

– Так это тебя она ждала!

Девочка схватила мать за руку, прижалась к ней и указала на меня:

– Он ее возлюбленный, мама.

– У Ресли нет возлюбленного.

– Есть! Вот уже несколько лун она куда-то ходила. Она встречалась со своим возлюбленным.

Мамаша рассердилась. Проницательность дочери не укладывалась в ее неповоротливых мозгах. Постаравшись придать своему голосу самый издевательский тон, она выкрикнула:

– Выходит, я, когда отлучаюсь, встречаюсь со своим любовником?

– Ты же никогда не уходишь!

– Вот видишь!

– Потому что у тебя нет возлюбленного. – И девчушка подытожила свою мысль: – Если уходишь, у тебя есть возлюбленный. Если нет – у тебя нет возлюбленного.

Женщина затрясла головой:

– Эта девчонка выведет меня из себя.

Она нахмурилась и резко спросила:

– Ты, что ли, любовник Ресли?

– Да.

Она проглотила эту новость и бросила дочери:

– А я-то думала, она не любит мужчин.

– Мужчин она не любит, а вот его – любит.

Мамаша что-то пробурчала. Девочка подмигнула мне, что означало: «Уж я-то вас с Нурой понимаю».

Больше никаких сведений вытянуть из них мне не удалось, они не знали, по какой причине Нуру похитили. Я мог опасаться худшего… И все же кое-какие детали не позволяли пессимизму полностью завладеть мной: если похитители тщательно собрали одежду Нуры, если они сложили ее вещи в сундуки, чтобы унести их, значит ими руководила не жестокость, это был обдуманный поступок. Сценарий больше походил на похищение, чем на изнасилование. Они действовали не импульсивно, а по плану.

Я топтался на месте, не зная, какое принять решение. Броситься в погоню за ними? В каком направлении? Они опережали меня на три дня…

– Мама, надо отдать Ноаму подарок.

Девочка схватила меня за руку и потащила в лес. И через несколько мгновений остановилась перед сделанным на скорую руку загоном. Часть луга была обнесена соединенными бечевкой кольями.

– Она держала его для своего возлюбленного.

– А что же она мне-то ничего не сказала? – возмутилась догнавшая нас мамаша.

– Потому что истории про своего возлюбленного она доверяла мне.

Девчушка обволокла меня волнующим взглядом, это напомнило мне, как смотрела на меня Нура. Я смутился и опустил глаза.

– Для тебя! – объявила она, указывая на что-то посреди загона.

На нас с лаем бросилась собака. Несмотря на загородку, мать попятилась. Девочка вздрогнула. Я присел на корточки. Прекрасный пес среднего размера, полный сил, с прямой спиной, подняв хвост трубой, двигался с необыкновенной легкостью. Мое лицо оказалось на уровне его морды, и я прищурился, что на собачьем языке означает улыбку. Он заколебался, склонил голову на бок, пригнул стоящие торчком треугольные уши, внимательно и добродушно оглядел меня, убедился в моих добрых намерениях, вздохнул и улыбнулся мне своими ореховыми глазами.

Тогда я хлопнул в ладоши, и он радостно заметался по загону. Я отпер калитку, подобрал палку, сунул ему под нос и изо всех сил швырнул на опушку. Прижавшись брюхом к земле, пес ринулся за деревяшкой, схватил ее и горделиво принес мне. Чтобы позабавиться, я принялся отнимать ее, стараясь вырвать из его пасти. Он зарычал, я тоже, это его развеселило, и мы продолжали возиться.

Мамаша с отвращением скривилась. Я услышал, как девочка объясняет ей:

– Нура говорила, что ее возлюбленный обожает собак.

– Он их ест?

– Он их любит живых.

– Какой ужас!

– Мама, он не ест их живьем! Он с ними живет.

Вместе с принявшим меня неугомонным озорником я подошел к ним:

– Как его зовут?

Обе озадаченно уставились на меня. Я уточнил:

– Этого пса. Как зовут эту собаку?

Мамаша злобно ответила:

– Собаки не разговаривают.

После чего склонилась к дочери и со вздохом, без малейшего стеснения, высказалась в мой адрес:

– Может, это и ее любовник, но не больно-то он сообразительный.

Этот разговор вернул меня в детство. В отличие от своих современников, мой отец страстно интересовался собаками, что делало его всеобщим посмешищем – отпустить шуточку в его адрес могли сельчане, мои сестры и даже моя мать. Желая наладить контакт с собаками, он присматривался к ним, отбирал тех, которые могли бы пригодиться в деревне, и наслаждался возней с ними. Я разделял его горячее увлечение. Меня потрясло, что Нура об этом вспомнила! Ее продуманный приветственный подарок делал мою несостоятельность еще более отвратительной. Я страдал от того, что не появился вовремя, что не противостоял ее похищению, что спустя три дня оказался лишен каких бы то ни было улик или знаков, чтобы…

Тут меня осенило. Я кликнул пса:

– Ко мне, собака!

Я побежал. Он охотно последовал за мной. Решив, что мы затеяли соревнование на скорость, пес обогнал меня, затем сообразил, что мы направляемся в какое-то определенное место, и приноровился к моему шагу.

Я кинулся к постоялому двору, обшарил его, отыскал позабытое похитителями платье и сунул его псу под нос.

– Ищи, собачка, ищи!

Его нос учуял запах, однако в его глазах читалось недоумение. Я ладонями потер ткань перед ним.

– Ищи!

В качестве примера я поднес платье к своим ноздрям, понюхал, шумно втянул запах и насторожился. В собачьем взгляде блеснул огонек понимания: пес получил подтверждение того, что и так подозревал. Я опять сунул ткань ему под нос. Прикрыв глаза, он обнюхал ее, тявкнул и выскочил из дому.

Мы рванули с постоялого двора. Пес, уткнувшись носом в землю и задрав кверху хвост, без колебаний выбрал одну из тропинок. Я позволил себе сделать небольшой крюк, только чтобы прихватить свою оставшуюся у подножия дуба котомку.

– Ты куда? – окликнула меня девочка.

– Догонять Нуру!

Пес мчался напролом. Две мои ноги не могли соперничать с четырьмя собачьими лапами, обеспечивавшими их обладателю бешеную скорость. К счастью, светлый кончик его хвоста, подобно трепещущему белому вихру, сиял в подлеске, словно знак единения; время от времени псу становилось совестно; тогда он бежал назад, сворачивал вправо, вглядывался во тьму слева, топтался по кругу – и это позволяло мне догнать его, прежде чем он снова пустится рысью.

Когда тропинка разветвилась, меня посетило опасение, что он собьется и совершит ошибку. Однако он решительно выбрал один из двух путей и в несколько прыжков оказался на краю канавы, где принялся нетерпеливо фыркать и захлебываться лаем. Я подбежал и обнаружил то, что привело его в такое возбужденное состояние: в траве лежала заколка для волос. Заколка, принадлежавшая Нуре.

Взбудораженный пес внимательно посмотрел на меня. Полагая, что задача выполнена, он ждал моих похвал. Я присел и в смятении стал вертеть в пальцах медное украшение. Нура обронила заколку на этом перекрестке специально, чтобы я ее нашел. Меня охватило волнение: Нура рассчитывает на меня, она по-прежнему меня ждет.

На глазах у меня выступили слезы. Пес удивился, понюхал мои мокрые веки и боязливо их лизнул.

Я благодарно взглянул на него и энергично потрепал шерсть на его груди; сперва мои прикосновения показались ему странными, но затем стали приятны. Вскоре, блаженно закрыв глаза, он уже замер в моих объятиях. Когда же от непомерного наслаждения ему сделалось не по себе, я прекратил свои ласки, вынул из котомки копченого муфлона, отгрыз кусок и протянул псу. И тут я увидел, как разделилась его сущность: резцы инстинктивно схватили мясо, отправили вглубь пасти, где коренные зубы шумно размололи его; а собачьи глаза, как если бы они парили где-то над плотоядными инстинктами хищника, с благодарностью смотрели на меня.

После этой краткой передышки я снова достал платье Нуры и сунул его под черный блестящий нос, давая псу понять, что нам надо продолжать поиски.

Не стану в подробностях описывать два последующих дня. На каждом пересечении тропок Нура оставляла какой-то аксессуар из своей прически; ошибиться было невозможно, мы неизбежно догоним Нуру и ее похитителей. Желание доказать ей, что она сделала правильный выбор, стремление схватиться врукопашную с бандитами удесятеряли мою энергию, и я делал минимум остановок. Хотя пес предпочел бы просто пошляться по лесу или вздремнуть, он, жаждущий убедить меня, что достоин звания верного товарища, выказывал не меньшую настойчивость, чем я.

На третью ночь мы остановились на краю поляны. Я развел устрашающий костер, который позволил бы псу ослабить бдительность и поспать. Прижавшись друг к другу, мы тут же уснули под одной накидкой, защищавшей нас от сильного холода.

Когда наутро я открыл глаза, меня ослепила неожиданная белизна: выпал снег. Вокруг царила тишина.

Пес рывком вскочил, сунулся носом в рыхлый снег и принялся кусать его, отплевываться, валяться в нем, от восторга он вилял хвостом и возбужденно без цели метался под белыми хлопьями.

Я же помрачнел. Теперь я уже ничего не смог бы различить, а пес потерял обонятельный след. Вдобавок толстый слой снега покрыл оставленные Нурой метки.

В течение целого дня я спорил с судьбой. И все же, погружаясь в болото, соскальзывая с обледенелой скалы, проваливаясь в лисью нору, был вынужден признать очевидное: под этим белесым ковром я не найду ни одного ориентира.

Нура томилась в плену, а я не знал где.

* * *

Таяние заняло неделю.

Снег изменил пространство, очертил тропинки.

Едва появилась почва, грязная, размокшая, скользкая, я понял, насколько мы заблудились… Мы с собакой находились посреди леса. Тогда в надежде добраться до низины я отправился вдоль ручейков: Нура говорила, что караванный путь никогда не отдаляется от реки.

Однако едва я определил, где он проходит, как мою надежду вмиг рассеял перекресток, от которого расходились три тропы. Несмотря на то, что я обшарил не только их, но и прилегающие канавы, мне не удалось обнаружить никакой вещицы: то ли похитители положили конец уловкам Нуры, то ли у нее закончились предметы, которые она могла бы оставлять мне как подсказку.

Несколько дней меня терзали сомнения. Что делать? Необходимо было что-то предпринять, но что?

Пес исследовал окрестности, рыл землю, вынюхивал, охотился на зайцев, крыс, землероек. Он частенько приносил мне в зубах свой трофей, теплый трупик. Признаюсь, его наивная гордость ненадолго вырывала меня из лап меланхолии, и я горячо хвалил его.

Именно тогда я дал ему имя. Я крикнул: «Гад!» Он не отреагировал. Затем я попробовал «Миф», «Дор»^[11], но он и глазом не моргнул, хотя я произносил эти имена громко и властно. Я бросил: «Роко». Пес с интересом поднял голову. Я повторил: «Роко», – и он, довольный и покорный, поскуливая, подошел ко мне. Понравилось ли ему это имя? Или он уже прежде на него откликался? Не знаю, что произошло в его прекрасном плоском черепе… С того дня он стал именоваться Роко.

Вечером полнолуния я наконец принял решение: буду бороздить землю до тех пор, пока не отыщу Нуру.

Обойду всю землю. Перерою ее всю.

Я двинулся по караванным путям.

Тропа – это память, которую земля хранит о людях. Она создана не для того, чтобы идти, – скорее, она создана идущими. В масштабе вселенной путники со своими ослами ничего не весят, они проходят; однако их прикосновения пригибают траву, их шаги полируют глину, их быстрые ноги формируют борозду. Самое ничтожное в конце концов выдалбливает свой знак^[12].

Тропа отличается от дороги – в те времена дорог не существовало. Тропа остается путем, добытым с позволения и согласия пейзажа, ибо она следует его движениям, а отвлеченно замысленная геометрами дорога перерезает его и наносит ему ущерб. Тропа сочетается с пейзажем – дорога его оскверняет.