– Всегда готов! – Ленц подставил ему свою рюмку. – От коньяка я отказываюсь только в том случае, когда голову не могу оторвать от половицы!

– Вот это по-нашему! – Альфонс налил по третьей.

Отдуваясь, Ленц вернулся к столу. Он вынул свои часы.

– Без десяти восемь «ситроен» был уже в мастерской. Что вы на это скажете?

– Рекорд, – ответила Пат. – Да здравствует Юпп! Я тоже жертвую ему пачку сигарет.

– А ты получишь лишнюю порцию раков! – заявил Альфонс, не отступавший ни на шаг от Готфрида. Потом он вручил нам салфетки величиной со скатерть. – Снимите свои пиджаки и повяжите себе вот это вокруг шеи. Ведь дама позволит, не правда ли?

– Считаю это даже необходимым, – сказала Пат.

Альфонс обрадованно кивнул головой:

– Вы разумная женщина, я так и знал. Раков нужно вкушать со всеми удобствами. Не опасаясь испачкаться. – Он расплылся в улыбке. – А вы получите, конечно, кое-что поэлегантнее.

Кельнер Ганс принес белоснежный кухонный халат. Альфонс развернул его и помог Пат облачиться.

– Вам идет! – с похвалой отозвался он.

– Крепко, – засмеялась она в ответ.

– Рад, что вы это помните, – благодушно заметил Альфонс. – Просто согревает сердце.

– Альфонс! – Готфрид повязал салфетку так, что концы ее торчали далеко в стороны. – Пока что это напоминает парикмахерскую.

– Сейчас все пойдет как надо. Но сначала немного искусства.

Альфонс подошел к патефону. Вскоре грянул хор пилигримов из «Тангейзера». Мы слушали в тишине.

Едва отзвучали последние звуки, как отворилась дверь из кухни и кельнер Ганс внес дымящуюся миску величиной с детскую ванну. Она была полна раков. Он, пыхтя, поставил ее на стол.

– Принеси-ка и мне салфетку, – сказал Альфонс.

– Ты будешь есть с нами, голубчик? – воскликнул Ленц. – Какая честь!

– Если дама ничего не имеет против.

– Напротив, Альфонс!

Пат отодвинула свой стул, и он занял место рядом с ней.

– Вам же хорошо, что я с вами, – сказал он, слегка смущаясь. – Дело в том, что я приноровился довольно ловко разделывать раков, а для дам это скучное занятие.

Он запустил руку в миску и стал с необычайной скоростью разделывать для нее рака. Он управлялся своими огромными ручищами элегантно и ловко, а Пат оставалось только брать с вилки протянутые ей аппетитные куски.

– Вкусно? – спросил он.

– Изумительно! – Она подняла свой бокал. – Ваше здоровье, Альфонс!

Альфонс торжественно чокнулся с ней и медленно выпил свой бокал. Я посмотрел на нее. Я бы предпочел, чтобы она пила что-нибудь безалкогольное. Она почувствовала мой взгляд.

– Салют, Робби! – сказала она.

Она была на редкость красива и вся светилась радостью.

– Салют, Пат! – сказал я и выпил свой бокал.

– Разве здесь не прекрасно? – спросила она, все еще глядя на меня.

– Здесь чудесно! – Я снова наполнил свой бокал. – Твое здоровье, Пат!

Лицо ее осветилось еще больше.

– Твое здоровье, Робби! Ваше здоровье, Готфрид!

Мы выпили.

– Хорошее винцо, – сказал Ленц.

– «Атсберг» урожая прошлого года, – объяснил Альфонс. – Рад, что ты его оценил!

Он взял из миски второго рака и протянул Пат вскрытую им клешню. Она запротестовала.

– Этого вы должны съесть сами, Альфонс. Иначе вам ничего не достанется.

– Еще успею. Я ведь управляюсь быстрее других.

– Ну хорошо. – Она взяла клешню. Альфонс таял от удовольствия, продолжая угощать ее. Это выглядело так, будто огромный старый сыч кормил в гнезде маленького белого птенчика.

Напоследок мы все выпили по рюмке «Наполеона» и стали прощаться с Альфонсом. Пат была счастлива.

– Все было чудесно! – сказала она. – Я вам так благодарна, Альфонс. Все было замечательно! Правда!

Она протянула ему руку. Альфонс, что-то мыча, руку поцеловал. У опешившего Ленца глаза полезли на лоб.

– Заглядывайте! – сказал Альфонс. – И ты, Готфрид!

На улице под фонарем стоял наш маленький, всеми брошенный «ситроен».

– О! – невольно вырвалось у Пат, и она остановилась. По лицу ее пробежала тень.

– После сегодняшнего достижения я окрестил его «Геркулесом»! – сказал Ленц и распахнул дверцу. – Отвезти вас домой?

– Нет, – сказала Пат.

– Так я и думал. Куда же?

– В бар. Или ты не хочешь, Робби? – обернулась она ко мне.

– Конечно, – сказал я. – Конечно, зайдем еще в бар.

Мы не спеша поехали по улицам. Было тепло и ясно.

За столиками у кафе сидели люди. Слышалась музыка. Пат сидела рядом со мной. Мне вдруг показалось непостижимым, что она может быть больна, и хотя меня бросало в жар от одной этой мысли, я отказывался в это верить…

В баре мы застали Фердинанда и Валентина. Фердинанд был в ударе. Он вскочил и бросился Пат навстречу.

– Диана, – воскликнул он, – возвращающаяся с охоты!

Она улыбнулась. Он обнял ее за плечи.

– Смуглая храбрая амазонка с серебряным луком! Что же мы будем пить?

Готфрид отстранил руку Фердинанда.

– Люди патетические всегда не в ладах с тактом, – произнес он. – Дама прибыла в сопровождении двух кавалеров. Ты этого, кажется, не заметил, старый бизон?

– Романтики всю жизнь составляют не сопровождение, а свиту, – непоколебимо парировал Грау.

Ленц ухмыльнулся и обратился к Пат:

– Предлагаю вашему вниманию нечто особенное. Коктейль «Колибри», бразильский рецепт.

Он прошел к стойке бара, намешал там всякой всячины и затем вернулся с коктейлем к столу.

– Ну, каков он на вкус? – спросил он.

– Что-то жидковат для Бразилии, – ответила Пат.

Готфрид засмеялся.

– А ведь крепкий! На роме и водке.

Я сразу понял, что там нет ни рома, ни водки – фруктовый сок, лимонный, томатный и, может быть, несколько капель «Ангостуры». Коктейль совершенно безалкогольный. Но Пат, к счастью, этого не заметила.

Ей дали подряд три «Колибри», и я видел, насколько ей приятно, что с ней не обращаются как с больной. Через час все мы вышли, в баре остался один Валентин. И об этом позаботился Ленц. Он затащил Фердинанда в «ситроен» и уехал с ним. Так что у Пат не могло возникнуть чувства, будто мы уходим раньше других. Все это было очень трогательно, и все-таки на какое-то время у меня стало так тяжело на душе, хоть вой.

Пат взяла меня под руку. Она шла рядом со мной грациозно и плавно, как всегда, я ощущал тепло ее руки, видел, как по оживленному лицу скользят блики от фонарей, – и, убей Бог, не мог себе реально представить, что она больна, днем я это мог еще допустить, но вечерами, когда жизнь становится более нежной и теплой, исполненной обещаний…

– Зайдем еще ко мне? – предложил я.

Она кивнула.

В коридоре нашего пансиона горел свет.

– Черт побери! – сказал я. – Что там еще случилось? Подожди-ка минутку.

Я открыл дверь и заглянул в коридор. Он был пуст, но освещен, как узкая улочка ночью в предместье. Дверь в комнату фрау Бендер была распахнута настежь, и там тоже горел свет. Переднюю, как маленький черный муравей, пересек Хассе, сгибаясь под тяжестью торшера с абажуром из розового шелка. Он переезжал.

– Добрый вечер, – произнес я. – Переезд затянулся?

Он приподнял свое бледное личико с жиденькой щеточкой усов.

– Я всего час как вернулся из конторы. А другого времени на это у меня нет.

– А что, вашей жены нет дома?

Он покачал головой:

– Она у подруги. Слава Богу, у нее теперь есть подруга, с которой она проводит много времени.

Он простодушно улыбнулся и, довольный, потопал дальше. Я впустил Пат.

– Свет не будем зажигать, ладно? – спросил я, когда мы достигли моей комнаты.

– Нет, милый, зажги. На короткое время, а потом снова выключишь.

– Ты ненасытный человек, – сказал я, включив свет. Яркая лампа озарила все багрово-плюшевое великолепие моей комнаты. Я поторопился снова выключить свет.

От деревьев за открытым окном тянуло свежим ночным воздухом, как из леса.

– Хорошо-то как! – сказала Пат, забираясь на подоконник.

– Тебе здесь правда нравится?

– Да, Робби. Здесь летом как в большом парке. Великолепно.

– А ты никогда не обращала внимания на эту комнату, что рядом с моей?

– Нет, а с какой стати?

– Вот этот большой роскошный балкон слева относится к ней. Он со всех сторон закрыт, а напротив нет дома. Если бы ты жила в этой комнате, то могла бы даже без купальника принимать свои солнечные ванны.

– Ну да, если бы я здесь жила…

– Ты можешь здесь поселиться, – просто сказал я. – Как ты видела, комната освобождается.

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

– Думаешь, это было бы хорошо для нас? Постоянно быть вместе? На виду друг у друга весь день?

– Мы вовсе не были бы на виду друг у друга весь день, – возразил я. – Ведь днем меня здесь не бывает. Да и вечером часто тоже. Но если бы мы наконец соединились, нам не нужно было бы вечно торчать в кафе и каждый раз так быстро расставаться друг с другом, как будто мы в гостях.

Пат устроилась поудобнее.

– Милый, ты говоришь так, как будто ты все уже обдумал.

– Так и есть, – сказал я. – Я думаю об этом весь вечер.

Она выпрямилась.

– Ты это серьезно, Робби?

– Да, черт побери, – сказал я. – А ты все еще сомневаешься?

Она немного помолчала.

– Робби, – сказала она потом, голос ее прозвучал заметно глуше, чем прежде, – а почему ты заговорил об этом именно сейчас?

– Я заговорил об этом сейчас, – сказал я, замечая, что не могу скрыть волнение, а волновался я потому, что чувствовал: речь у нас идет о гораздо большем, чем комната, – я заговорил потому, что за последние недели мог убедиться, какое это чудо – быть вместе. Я не могу их больше выносить, эти почасовые встречи! Я хочу больше получать от тебя! Я хочу, чтобы ты постоянно была со мной, мне надоели эти хитроумные прятки любви, они мне противны, они мне не нужны, мне нужна ты, ты и только ты, мне никогда не хватит тебя, и я не хочу обходиться без тебя и минуты.

Я слышал ее дыхание. Она сидела в углу подоконника, обхватив колени руками, и молчала. За деревьями медленно карабкался вверх красный лучик рекламы, осыпая матовым сиянием ее светлеющие в темноте плечи, а затем и юбку, и руки.

– Конечно, ты можешь надо мной смеяться, – сказал я.

– Смеяться? – удивилась она.

– Ну да, потому что я все повторяю: я хочу. Ты ведь тоже в конце концов должна хотеть.

Она подняла глаза.

– Знаешь, Робби, а ты изменился.

– Да?

– Изменился. Это видно из твоих же слов. Ты теперь говоришь: я хочу. Не спрашиваешь так много, как раньше. А просто хочешь.

– Ну, это не так много значит. Ты ведь всегда можешь сказать «нет», сколько бы я ни хотел.

Она внезапно наклонилась ко мне.

– Почему же я должна говорить «нет», – произнесла она нежным, дрогнувшим голосом, – если я тоже хочу?

Я, как-то вдруг опешив, обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.

– Это правда, Пат?

– Ну конечно, милый.

– Черт возьми, – сказал я, – а я представлял себе все это гораздо сложнее.

Она покачала головой.

– Ну что ты, ведь все зависит только от тебя, Робби…

– Я теперь и сам почти верю в это, – растерянно произнес я.

Она обхватила мою шею рукой.

– Иногда так славно ни о чем не думать. Не решать все самой. Иметь опору. Ах, милый, все это, в сущности, очень просто – не нужно только самим осложнять себе жизнь.

Я на миг стиснул зубы. И это говорит она!

– Верно, – сказал я. – Верно, Пат.

И совсем это было не верно.

Мы постояли еще немного у окна.

– Вещи твои перевезем все до единой. Ты ни в чем не будешь нуждаться, – сказал я. – Заведем себе даже чайный столик. Фрида его освоит.

– Чайный столик у нас уже есть, милый. Ведь это мой.

– Тем лучше. В таком случае завтра же начну тренировать Фриду.

Она прильнула головой к моему плечу. Я почувствовал, что она устала.

– Проводить тебя домой? – спросил я.

– Сейчас. Прилягу только немного.

Она лежала на постели спокойно и молча, как будто спала. Но глаза ее были открыты, и порой в них пробегал отблеск рекламы, скользившей по потолку и стенам наподобие северного сияния. За окном все стихло. Только в квартире временами было слышно, как Хассе возится с остатками своих надежд, своего брака и своей жизни.

– Оставайся сразу здесь, – сказал я.

Она приподнялась на постели.

– Только не сегодня, милый…

– А мне бы хотелось, чтобы ты осталась…

– Завтра…

Она встала и бесшумно прошлась по темной комнате. Я вспомнил о том дне, когда она осталась у меня впервые. Тогда она вот так же бесшумно бродила по комнате и одевалась в серых сумерках рассвета. Не знаю почему, но мне показалось, что в этом есть что-то поразительно трогательное и естественное, что-то почти потрясающее, словно отзвук каких-то далеких, канувших в Лету времен, словно немое повиновение закону, которого никто больше не знает.

Она вернулась ко мне из темноты и взяла мое лицо в ладони.

– Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть.

Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить.

Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там был Кестер.

– Садись, – сказал он. – Как дела?

– Да не особенно, Отто.

– Выпьешь чего-нибудь?

– Если я начну пить, то выпью много. А этого я не хочу. Обойдется и так. Лучше бы мне заняться чем-нибудь еще. Готфрид сейчас на такси?

– Нет.

– Отлично. Тогда я покатаюсь несколько часиков.

– Я провожу тебя, – сказал Кестер.

Я взял в гараже машину и простился с Отто. Потом поехал на стоянку. Впереди меня уже были две машины. Позже подъехали Густав и Томми, актер. Вот обе передние машины ушли. Вскоре зафрахтовали и меня – некая девица пожелала в «Винету».

«Винетой» именовался популярный дансинг с телефонами на столах, пневматической почтой и прочими штучками для провинциалов. Помещался он на темной улице, в стороне от других увеселительных заведений.

Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне пятидесятимарковую бумажку. Я пожал плечами:

– К сожалению, у меня нет сдачи.

Подошел швейцар.

– Сколько я вам должна? – спросила девушка.

– Марку семьдесят.

Она обратилась к швейцару:

– Вы не заплатите за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы. Пойдемте.

Швейцар распахнул дверь и прошел с ней к кассе. Потом вернулся.

– Вот…

Я пересчитал деньги.

– Здесь марка пятьдесят…

– Не мели чепухи. Или у тебя еще молоко на губах не обсохло? Двадцать пфеннигов полагаются швейцару. Так что катись!

Бывало, что таксисты давали швейцарам на чай. Но это бывало, когда те приводили им выгодных клиентов, а не наоборот.

– Молоко-то как раз обсохло. Поэтому я получу марку семьдесят.

– Ты получишь в рыло! – рявкнул он. – Мотай, раз сказано! Я здесь не первый год и порядки знаю.

Дело было не в двадцати пфеннигах. Просто я не люблю, когда меня надувают.

– Не пой мне арии, – сказал я. – Отдавай остальные.

Швейцар ударил так резко, что я не успел прикрыться. Увернуться мне в машине и вовсе было некуда. Я врезался головой в баранку. В шоке отпрянул назад. Голова гудела, как барабан, из носа текло. Передо мной маячил швейцар.

– Навесить тебе еще, ты, труп кикиморы?

Я в долю секунды взвесил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Он был сильнее. Чтобы поймать такого на удар, нужно действовать неожиданно. Бить, сидя в машине, нельзя – удар не будет иметь силы. А пока вылезу, он трижды собьет меня с ног. Я смотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром.

– Еще разок врежу – и жена твоя овдовеет.

Я смотрел на него. Только смотрел, не шевелясь, в это широкое, сытое мурло, пожирая его глазами. Я понимал, куда нужно бить, я был от ярости как стальная пружина. Но я не двигался. А только рассматривал эту харю, как в увеличительное стекло, – близко, отчетливо, крупным планом, каждый волосок щетины, каждую пору красной, обветренной кожи…

Блеснула каска полицейского.

– Что здесь происходит?

Швейцар придал лицу угодливое выражение.

– Ничего, господин вахмистр.

Полицейский посмотрел на меня.

– Ничего, – сказал я.

Он переводил взгляд с меня на швейцара.

– Ведь у вас кровь идет.

– Ударился.

Швейцар отступил на шаг. В его глазах играла усмешка. Он решил, что я просто побоялся донести на него.

– Тогда проезжайте, – сказал полицейский.

Я дал газ и поехал обратно на стоянку.

– Ну и видок у тебя, – сказал Густав.

– Пустяки, только нос, – ответил я и рассказал, как все было.

– Пойдем-ка в трактир, – сказал Густав. – Недаром я был санитаром на фронте. Какое, однако, свинство бить человека, когда он сидит.

Он отвел меня на кухню, потребовал льда и с полчаса возился со мной.

– Ну вот, – заявил он наконец, – теперь не останется и следа. Ну а как черепок? Не беспокоит? Тогда не будем терять времени.

Подошел Томми.

– Это такой верзила из «Винеты»? Бузила известный. Куражится, потому что ни разу не проучили.

– Ну, теперь он схлопочет, – сказал Густав.

– Да, но только от меня, – сказал я.

Густав недовольно взглянул на меня.

– Пока ты вылезешь из машины…

– А я кое-что придумал. Не получится – ты успеешь вмешаться.

– Ладно.

Я надел фуражку Густава, к тому же мы сели в его машину, чтобы усыпить внимание швейцара. Да и не разглядит он много в такой-то темноте.

Мы подъехали. На улице не было ни души.

Густав выскочил из машины, помахивая двадцатимарковой купюрой.

– Проклятие, опять нет мелких денег! Швейцар, разменяете? Сколько нужно? Марку семьдесят? Отдайте же ему, а я сейчас.

Он сделал вид, будто направился к кассе. Швейцар покашливая приблизился ко мне и протянул марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку.

– Катись! – буркнул он.

– Гони монету, пес шелудивый! – рявкнул я.

На секунду он остолбенел. Потом слегка облизнул губы и вкрадчиво произнес:

– Пеняй на себя. Запомнишь надолго!

Он размахнулся. Он наверняка нокаутировал бы меня, но я был начеку: отклонился, пригнувшись, и его кулак со свистом пришелся на острые грани стальной заводной ручки, которую я незаметно держал наготове в левой руке. Швейцар взвыл и отскочил, тряся в воздухе рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял совершенно открыто.

Я вылетел из машины.

– Узнал, скотина? – выдохнул я и ударил его в живот.

Он свалился.

– Один… два… три… – стоя у кассы, начал считать Густав.

При счете «пять» швейцар поднялся, глядя на меня остекленевшими глазами. Я снова до мельчайших деталей видел перед собой его физиономию, эту здоровую, широкую, глупую, подлую харю, видел его всего, этакого здорового, крепкого вахлака, этого борова, у которого никогда не будут болеть легкие; и я вдруг почувствовал, как багровая пелена застилает мне мозг и глаза, и я рванулся вперед и ударил, еще и еще, я бил и бил, вколачивая все, что накопилось во мне за эти дни и недели, в это здоровое, широкое, мычащее рыло, пока меня не оттащили…

– Опомнись, ты убьешь его!.. – кричал мне Густав.

Я пришел в себя, огляделся. Швейцар, истекая кровью, барахтался у стены. Вот он будто надломился, упал на четвереньки и, напоминая в своей сверкающей ливрее гигантское насекомое, пополз в сторону входа.

– Ну, теперь у него надолго пропадет охота драться, – сказал Густав. – Однако пора давать деру, пока никого нет. Это уже называется нанесением тяжелых телесных повреждений.

Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и уехали.

– А что, у меня тоже идет кровь? – спросил я. – Или это его?

– Опять нос, – сказал Густав. – У него прошел один красивый удар слева.

– А я даже не заметил.

Густав рассмеялся.

– А знаешь, – сказал я, – на душе как-то полегчало.