Мы постояли так еще немного. Потом подошли к булочнику. Портрет его жены поразил меня. Голова получилась замечательно. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором едва можно было что-либо разобрать, Фердинанду удалось написать портрет еще молодой женщины, взирающей на мир серьезными, несколько растерянными глазами.

– Да, – сказал булочник, не оборачиваясь, – это она. – Он сказал это скорее для себя, и мне показалось, что он даже не заметил, как у него это вырвалось.

– Вам достаточно света? – спросил его Фердинанд.

Булочник не ответил.

Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом, отойдя, кивнул мне, приглашая к себе в каморку рядом с мастерской.

– Вот уж не думал, – сказал он с удивлением, – что и такой несгораемый сейф, как он, может рыдать. Его проняло…

– Рано или поздно пронимает всякого, – возразил я. – Да только его – слишком поздно…

– Слишком поздно, – сказал Фердинанд, – это всегда бывает слишком поздно. Уж так устроена жизнь, Робби.

Он медленно прошелся по комнате взад и вперед.

– Пусть пока побудет наедине с собой. Можем тем временем сыграть партию в шахматы.

– У тебя золотая душа, – сказал я.

– При чем здесь это? – Он остановился. – Его душе от этого не будет ни прибытка, ни убытка. Да и нельзя все время думать о подобных вещах – не то бы люди на земле разучились улыбаться, Робби…

– И опять ты прав, – согласился я. – Ну, давай сгоняем партийку.

Мы расставили фигуры и начали игру. Фердинанд выиграл без особых усилий. Поставил мне мат слоном и ладьей, даже без помощи ферзя.

– Ну и ну, – сказал я. – Выглядишь ты так, как будто три ночи не спал. А играешь при этом как заправский морской пират.

– Я всегда хорошо играю, когда на меня нападает меланхолия, – заметил Фердинанд.

– А отчего это она на тебя напала?

– Да так, без всяких причин. Потому что стемнело. Порядочный человек всегда впадает в меланхолию, когда вечереет. И не по какой-либо определенной причине. Просто так…

– Но только в том случае, если он одинок, – сказал я.

– Разумеется. Это час теней. Час одиночества. Час, когда особенно хорошо пьется коньяк. – Он достал бутылку и две рюмки.

– Не пора ли нам к булочнику? – спросил я.

– Сейчас. – Он наполнил рюмки. – Будь здоров, Робби! Ибо всем нам когда-нибудь подыхать!

– Будь здоров, Фердинанд! Ибо пока-то мы еще живы!

– Ну, – сказал он, – все не раз висело на волоске. Да обходилось. Выпьем-ка и за это!

– Идет.

Мы вернулись в мастерскую. Стемнело. Булочник, вобрав голову в плечи, все еще стоял перед портретом. В большом голом помещении он выглядел жалким, потерянным, мне даже показалось, что он уменьшился в росте.

– Завернуть вам картину? – спросил Фердинанд.

Он испуганно вздрогнул.

– Нет, нет…

– В таком случае я пришлю ее вам завтра.

– Нельзя ли оставить ее пока здесь? – поколебавшись, спросил булочник.

– Почему? – с удивлением спросил Фердинанд, подходя к нему. – Вам не нравится?

– Нравится. Но мне бы хотелось, чтобы она побыла пока здесь…

– Не понимаю…

Булочник взглянул на меня в поисках помощи. Я понял – он боялся повесить портрет дома, где хозяйничала теперь чернявенькая стерва. А может, ему было неловко перед покойницей.

– Но, Фердинанд, – сказал я, – портрет ведь может повисеть и здесь, если он будет оплачен…

– Ну, это само собой…

Булочник с облегчением вынул из кармана чековую книжку. Они с Фердинандом подошли к столу.

– За мной оставалось четыреста марок? – спросил булочник.

– Четыреста двадцать, – сказал Фердинанд, – с учетом скидки. Хотите квитанцию?

– Да, – сказал булочник. – Порядка ради.

Оба молча занялись писанием – один чека, другой квитанции. Оставшись у окна, я огляделся. В сумеречном полусвете со стен мерцали лица невостребованных и неоплаченных портретов в золоченых багетах. Это походило на собрание потусторонних призраков, и казалось, что все они уставили неподвижный взгляд на портрет у окна, который должен был к ним присоединиться и на который вечернее солнце бросало последний отблеск жизни. Странное настроение создавала эта картина – двое согбенных и пишущих за столом, тени и многочисленные немые портреты.

Булочник снова подошел к окну. Его красноватые, воспаленные глаза походили на стеклянные шары, рот был полуоткрыт, нижняя губа отвисала, и были видны нечистые зубы – фигура печальная и смешная. Этажом выше кто-то стал наигрывать на пианино, всего несколько повторяющихся тактов, для разминки пальцев. Звуки были высокие и царапающие. Фердинанд Грау, оставшись у стола, зажег себе сигару. Спичка, вспыхнув, осветила его лицо. Из-за маленького красноватого огонька залитое синими сумерками помещение показалось невероятно огромным.

– А можно еще изменить кое-что в портрете? – спросил булочник.

– Что именно?

Фердинанд подошел поближе. Булочник показал на драгоценности.

– Можно их убрать?

Та самая тяжелая брошь, на которой он настаивал, когда делал заказ.

– Конечно, – сказал Фердинанд, – да они и мешают. Портрет только выиграет, если они исчезнут.

– Вот и мне кажется. – Он помялся. – А во что это обойдется?

Мы с Фердинандом обменялись взглядами.

– Это ничего не будет стоить, – великодушно произнес Фердинанд. – Напротив, кое-что причитается вам назад. Ведь работы становится меньше.

Булочник встрепенулся. На миг показалось, что он согласится с этим. Но потом он решительно заявил:

– Нет, нет, оставьте, ведь вам пришлось это все рисовать…

– И это правда…

Мы ушли. На лестнице, глядя на сгорбленную спину булочника, я растроганно думал, что в этой истории с брошью в нем заговорила совесть. И было как-то не по себе от мысли, что я нагреваю себе руки на «кадиллаке». Но потом я подумал о том, что частью своей искренней скорби по усопшей жене он обязан только тому, что эта чернявенькая, что ждала его дома, оказалась такой стервой, и снова приободрился.

– Мы могли бы потолковать о деле у меня дома, – сказал булочник, когда мы вышли на улицу.

Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочник хоть и полагал, что в своих четырех стенах он будет сильнее, но я-то рассчитывал на поддержку брюнетки.

Она уже поджидала нас в дверях.

– Приношу вам свои самые сердечные поздравления, – сказал я, не давая булочнику раскрыть рот.

– С чем же? – быстро спросила она, метнув на меня юркий взгляд.

– С вашим «кадиллаком», – ответил я как можно непринужденнее.

– Киса! – бросилась она на шею булочнику.

– Но это все еще вовсе не… – пытался он выпутаться из ее объятий и объясниться. Но она не отпускала его, а, пританцовывая, крутилась с ним по комнате, не давая ему говорить. Передо мной попеременно возникала то ее хитрая, подмигивающая мордочка, то его постная и укоризненная, тщетно протестующая головка мучного червя.

Наконец ему удалось высвободиться.

– Да мы вовсе еще ничего не решили, – выдохнул он.

– Решили! – сказал я со всей сердечностью. – Положитесь на меня – выторгую я у него эти последние пятьсот марок. Вы заплатите за «кадиллак» всего семь тысяч – и ни пфеннига больше! Согласны?

– Конечно! – поспешно воскликнула чернявенькая. – Ведь это и впрямь недорого, киса…

– Да постой ты! – Булочник протестующе поднял руку.

– Ну что с тобой опять! – напустилась она на него. – То говорил, что берешь машину, то опять вдруг не хочешь!

– Да хочет он, – вставил я, – мы уже обо всем договорились.

– Ну вот, киса, к чему ж ты тогда… – Она опять прильнула к нему своей обширной грудью, а он опять забарахтался, пытаясь освободиться. Лицо он сделал сердитое, однако сопротивление его заметно слабело.

– «Форд»… – произнес он.

– Будет, конечно же, принят в счет оплаты…

– Четыре тысячи марок…

– Стоил он когда-то, не так ли? – спросил я самым участливым тоном.

– Пойдет в счет оплаты за четыре тысячи марок, – твердо заявил булочник. Наконец-то он обрел точку опоры для контратаки против ошеломительного натиска. – Машина ведь почти новая…

– Новая, – подхватил я, – после колоссального ремонта…

– Сегодня утром вы сами со мной соглашались…

– Сегодня утром речь шла о другом. Новое и новое – это большая разница, и зависит она от того, покупаете вы или продаете. Чтобы стоить четыре тысячи марок, ваш «форд» должен иметь бамперы из чистого золота.

– Четыре тысячи – или ничего не выйдет, – упрямо заявил булочник. Он вернулся к своему старому образу и, казалось, твердо намерен стереть всякие следы недавнего наплыва сентиментальности.

– В таком случае – желаю здравствовать! – заявил я и обратился к черноволосой его сожительнице: – Сожалею, сударыня, но соглашаться на убыточные сделки я не могу. Мы и без того не зарабатываем ни пфеннига на «кадиллаке», не можем же мы при этом брать «форд» по такой чудовищной цене. Прощайте…

Она меня удержала. Из глаз ее посыпались искры, и она приступила к булочнику с такой яростью, что он онемел.

– Сам ведь сто раз говорил, что за «форд» теперь ничего не получишь… – прошипела она под конец своей тирады, прерывая ее плачем.

– Две тысячи марок, – сказал я, – две тысячи, хотя и это похоже на самоубийство.

Булочник молчал.

– Ну ты что, воды в рот набрал? Что стоишь как пень? – кипятилась она.

– Господа, – обратился я к ним, – я отправлюсь за «кадиллаком». А вы пока обсудите это дело между собой.

У меня было такое чувство, что мне лучше всего удалиться. Черноволосая леди и без меня довершит мое дело.

Час спустя я вернулся к ним с «кадиллаком». И сразу заметил, что их спор разрешился способом наипростейшим. У булочника был усталый, помятый вид, на костюме его повис пух от перины, а чернявая, напротив, сияла, победно покачивая грудями, улыбаясь предательски и плотоядно. Она переоделась, теперь на ней было тонкое шелковое платье, плотно облегавшее фигуру. Улучив момент, она кивком и подмигиванием дала мне понять, что все в порядке. Мы совершили пробную поездку. Вальяжно раскинувшись на широком сиденье, чернявенькая без умолку болтала. Я бы с наслаждением вышвырнул ее в окно, но понимал, что без нее мне не обойтись. Булочник с меланхолическим видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел по своим деньгам, а уж эта скорбь – самая натуральная на свете.

Мы вернулись к дому булочника и снова прошли в его квартиру. Булочник вышел в соседнюю комнату за деньгами. Выглядел он теперь как старик, и я заметил, что волосы у него крашеные. Чернявенькая оправила на себе платье.

– Ловко мы это обделали, а?

– Да, – согласился я против воли.

– Сто марок на мою долю…

– Вот как… – сказал я.

– Скряга паршивый, – доверительно прошептала она, подойдя поближе. – Деньжищ у него куры не клюют! Но он скорее ими подавится, чем выпустит из рук лишний пфенниг! Даже завещания писать не хочет. Вот и отойдет все к детям, а я останусь с носом. А много ли удовольствия жить со старым хрычом…

Она, играя бюстом, придвинулась еще ближе.

– Так я зайду завтра насчет этой сотни. Когда вас можно застать? Или лучше вы заглянете сюда? – Она хихикнула. – Завтра после обеда я буду одна…

– Я вам пришлю их, – сказал я.

Она снова хихикнула.

– Лучше занесите сами. Или боитесь?

Видимо, она сочла меня слишком робким и для поощрения слегка погладила по руке.

– Не боюсь, – сказал я. – Просто я занят. Как раз завтра мне нужно к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Страшно отравляет жизнь…

Она отскочила как ужаленная, чуть не опрокинув плюшевое кресло. В эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на брюнетку. Потом отсчитал мне деньги, складывая их на стол. Считал он медленно и нерешительно. Тень его покачивалась на розовых обоях комнаты, будто считая вместе с ним. Подписывая квитанцию, я вспомнил, что все это сегодня уже было, только на моем месте был Фердинанд Грау. И хотя в этом не было ничего особенного, ситуация показалась мне несколько странной.

Выйдя на улицу, я вздохнул с облегчением. Воздух был по-летнему теплым. У тротуара поблескивал «кадиллак».

– Ну, старик, спасибо, – сказал я, похлопав его по капоту. – Поскорей возвращайся для новых свершений!