Цитаты из книги «Скажи мне, что ты меня любишь…: роман в письмах»

Милая моя, мысли – это тени наших ощущений, всегда более темные, более пустые и более простые, чем сами ощущения. А слова, написанные слова – это тени теней, еще более пустые и еще меньше по размеру…

Ты была двусмысленной; но я был трехсмысленным.

черное пламя горит иногда жарче светлого.

Твоя жизнь – это моя жизнь, а моя – это твоя, ты возьмешь на себя тяготы из моей жизни, а я из твоей; они сделаются прозрачнее, останутся по-прежнему нашими, но не будут больше лежать в нас мертвым грузом. Тяготы эти будут связаны воедино и снова подключены – к жизни, они растворятся в ней, но, поскольку мы так любим их и так о них горевали, они необъяснимым путем дадут нам теперь куда больше прежнего, и это будет еще прирастать, у каждого будет на одно лицо больше, и любимые тени странным образом сплетутся с любимой жизнью.

…а еще пироги со сливами, и пироги с черникой, и воспоминания, и прошлое, и молодость, и Вестфалия, и Берлин, голубые горы и бесконечные горизонты, звучащая буря и звучащее сердце… я хотел привезти тебе кое-что из этого, но, может быть, оно невкусное или испортилось, – тогда только посмотри на него и вспомни о последнем, вкусном, и о том, где и когда это было…

Мне известно также, каково это – протянуть руку… – при том, что можно разглядывать цветы магнолии в старой вазе эпохи Хань… можно одарить какого-нибудь ребенка шоколадом… – быстро взять твое одеяло из шерсти викуньи и укрыться им перед сном, зажав в ладони твою маленькую статуэтку св. Христофора; она была при мне, когда моя машина перелетела через придорожный снежный вал… Самая терпимая изо всех разновидностей тоски – спать под твоим одеялом…

Это вовсе не страх, любимая. От страха мы все давно отвыкли.

Тогда я усаживаюсь где-то в углу на ковре перед горящим огнем и смотрю на него, и звезды снаружи падают в мою руку, и тучи нежно укладываются на мое плечо, и я несу всякий вздор, и потом не могу больше этого выдержать, и беру собак, и выбегаю из дома, и завожу машину, и мы несемся на ней вдоль берега озера, сквозь мертвую тишину итальянских городов; но ни разу это не завершилось хрустом гравия под колесами от неожиданно резкой остановки, о которой я без устали мечтал, резкого торможения от крика: это ты, это твои руки и твое дыхание, и это чудо, разливающееся окрест, – потому что здесь, на этой чужой дороге, появилась ты, потому что ты ждала нас здесь, потому что ты найдена здесь, ах, драгоценная моя, ты жизнь моего нежелания жить, ангел, молния Предвозвещения, мадонна моей крови, ах, я хочу выйти из дома, и ехать в машине, и искать тебя на всех улицах, тебя, Никогда-не-представимую, и, может быть…

мягче их, кроме твоих рук и твоих губ; мы побывали бы внутри египетских гробниц[24], полных голубого света тысячелетий, любовались бы черными тенями сфинксов, словно высеченными взмахами дамасских сабель, и фиолетовыми миражами пустыни, ты повсюду была бы рядом со мной, и мое сердце горело бы подобно факелу, всегда освещая наш путь вперед…

Ты видела бы вместе со мной табуны лошадей в блестящей траве пушты, вспуганных и скачущих галопом, бегущих в лунном свете жеребцов, у которых такие мягкие ноздри, что нет в мире предмета