Отсюда и происходит чуждая нам однобокость в излагаемой советскими историками точке зрения и рассмотрении исторической перспективы, а также категоричность в изложении исторических процессов в соответствии с их мировоззрением. Что же касается феномена партизанской войны в Советской России, ее развития и сути, то для советской интерпретации истории, определяемой идеологией, это явление служило лишь в качестве подкрепления тезиса о том, что народ, обладающий с точки зрения классовой борьбы растущим классовым самосознанием, при установлении над ним капиталистического господства империалистов неизбежно должен подняться на революционную освободительную борьбу. Подобное положенное в основу суждение определяло и оценку отдельных мероприятий и операций партизан, а само рассмотрение исторического процесса становилось закостенелым и загонялось в раз и навсегда установленные рамки, исключая любую возможность инакомыслия.

Такое понимание основывалось на учении марксизма-ленинизма, согласно которому политики без классовых интересов просто не существует. Соответственно нет и войны, которая не преследовала бы определенные политические цели конкретного класса. И если политические направляющие линии государства являются империалистическими, то есть нацеленными на завоевание и угнетение других народов, то и вытекающие из такой политики военные столкновения выступают как империалистические, а следовательно, абсолютно несправедливые.

Только политика государства, в котором ее определяет сам народ и которая соответственно служит интересам всего народа, является прогрессивной и поэтому справедливой. И если подобная политика приводит к войне, то такая война всегда справедлива, поскольку отвечает требованиям прогресса и стремлениям к дальнейшему подъему в развитии всего прогрессивного человечества. Согласно такому учению, историография Советского Союза различает справедливые и несправедливые войны. Причем в ходе войны ее оценочные характеристики могут в корне измениться, и тогда бывшая вначале несправедливой война, в конце концов, превращается в справедливую. При таком подходе Франко-прусская война 1870–1871 годов первоначально считалась для Германии справедливой, но с началом проведения ею аннексионной политики превратилась в несправедливую. При этом право определения характера войны в Советской России принадлежало правящей партии.

С точки зрения советской историографии Вторая мировая война тоже из вначале несправедливой и империалистической, служившей лишь осуществлению империалистических целей, с вступлением в нее Советского Союза превратилась в справедливую войну по освобождению всех народов от фашистской угрозы. Причем, по мнению советских историков, даже у империалистических западных держав не оставалось иного выбора, как, несмотря на все идеологические противоречия, присоединиться к освободительному фронту во главе с СССР.

Согласно учению В. И. Ленина, если народ оказывается затронутым империалистической захватнической войной, то он должен вести тотальную оборонительную войну всеми доступными средствами. А поскольку противник на оккупированных территориях по всем соображениям будет проводить империалистическую эксплуататорскую политику, то его угнетательские мероприятия неизбежно укрепят классовое сознание народа и доведут его желание оказать сопротивление до активного мятежа. Вслед за этим неизбежно должно последовать всеобщее восстание народа как единого класса угнетенных.

Тем не менее неопровержимость утверждений данного учения по опыту, полученному на территории Советского Союза, не подтвердилась. В своем отображении истории Второй мировой войны официальная советская историография допустила далекоидущую оплошность, забыв принять во внимание, какой слабой и отнюдь не спонтанной на самом деле оказалась воля к сопротивлению у советского народа, который, согласно ленинской теории, должен был превратиться в единый политически реагирующий класс. Вместо этого его пришлось поднимать на партизанскую войну путем проведения соответствующей политически организованной работы.

Эта слабая воля к сопротивлению сохранялась у советских людей до тех пор, пока немецкие эксплуататорские мероприятия не стали довольно чувствительными. Но и тогда у населения все еще сохранялась слабая надежда на введение новых политических и государственных норм жизнеустройства. В результате советский народ выказал, особенно на немецкой территории, не такое всеобщее единодушие с политической системой Советского государства, как ожидалось. И хотя немецкая политика, по ленинскому учению, являлась империалистической, спонтанного восстания народа, особенно в то время, когда от него требовалась помощь Красной армии, над которой нависла смертельная угроза, не произошло.

Факты, свидетельствующие о том, что в ходе войны к активному сотрудничеству с Германией склонилось более миллиона советских граждан, тоже говорят сами за себя и опровергают утверждения ленинского учения. По немецким сведениям, число состоявших на службе у Германии советских граждан летом 1944 года составляло как минимум миллион человек. Но эти данные являются далеко не полными, поскольку многие немецкие воинские части точное количество своих помощников из числа местного населения умалчивали. Вдобавок у командующего частями русских добровольцев в середине 1944 года находилось в подчинении около 650 000 человек. Сюда следует отнести и 35 000 казаков под командованием Панвица^[1], 18 000 ополченцев в составе ландштурма (ополчения второго разряда), дислоцировавшихся в селе Доманов^[2]. Кроме того, имелось 70–80 русских батальонов, из которых была образована армия Власова^[3]. В эти части влилось около 110 000 туркестанцев, 110 000 кавказцев и 40 000 татар. И это не считая гражданских добровольных помощников в частях сухопутных войск, военно-морского флота и люфтваффе.

Только после того, как проявились истинные политические намерения национал-социалистического государства, когда мероприятия по подавлению местного населения стали невыносимыми и более отчетливо проступило стремление национал-социалистического руководства оценивать людей из числа славян как «недочеловеков» с одновременным отрицанием любых устремлений к формированию новых условий жизни, когда отдельные устои германского господства и немецкая военная мощь ослабли, а события на фронтах поставили под вопрос вероятность победы Германии, организаторам сопротивления удалось во все возрастающем масштабе привлечь население к выступлениям на стороне Советского государства, которое должно было предстать в глазах народа как единственный защитник его образа жизни.

В конечном счете именно отказ немецкого руководства от любой политической борьбы за привлечение на свою сторону народа и его нежелание привести свои принятые раз и навсегда установки в соответствие с иными политическими требованиями способствовали тому, что коммунистическим агитаторам и организаторам движения Сопротивления без всякой борьбы было предоставлено широкое поле для осуществления их деятельности по оказанию соответствующего влияния на народные массы. Естественно, что в таких условиях организационная работа по развертыванию партизанского движения в оккупированных советских областях оказалась довольно эффективной.

В изображении подчиненных своей идеологии коммунистических историков партизанская война в Советской России представляется лишь как выражение «высокого политического сознания» советских людей, их нерушимой верности социалистической родине, коммунистической партии и «бессмертному делу» В. И. Ленина. Любое же иное толкование процесса исторического развития расценивается как сознательное «очернительство советского народа» или как «искажение истории». (Чтобы убедиться в справедливости слов автора, достаточно прочитать работу А. А. Курносова и Е. С. Лагутина «Партизанское движение во время Великой Отечественной войны в буржуазной историографии».)

При всем уважении к достижениям советской исторической науки, которая внесла выдающийся вклад в изучение русской истории, подобный идеологизированный подход при рассмотрении исторической перспективы представляется, по меньшей мере, как неразумный и неверный.

Ретроспективный взгляд на события Второй мировой войны и в особенности на отношение германской армии к населению в оккупированных советских территориях позволяет сделать весьма логичный вывод о том, что с началом войны советское правительство попыталось повсеместно поднять весь советский народ на борьбу с агрессором и активизировать ее, что соответствовало характеру борьбы за существование.

Вместе с тем, если руководство какого-либо государства, в данном случае советское правительство, решит призвать народ к партизанской борьбе и использовать это тактическое и психологическое средство в ведении войны, то оно должно понимать, что делает. Оно обязано отдавать себе полный отчет в ужасающих последствиях этого шага, в том, что террор вызывает ответный террор, и нести за это ответственность.

Уже только сама политическая задача, которую ставило перед собой германское руководство, делала завоевание доверия среди русского населения невозможным и нежелательным, о чем, в частности, свидетельствует «Меморандум о политических целях Германии в Советском Союзе», подготовленный доктором Отто Бройтигамом 25 октября 1942 года. Перед войной он являлся немецким генеральным консулом в Баку, а с конца 1941 года занимал руководящую должность в главном управлении «Политика» имперского министерства оккупированных восточных территорий^[4]. Этот документ в материалах Нюрнбергского процесса имеет отметку PS 294. Об отношении германского руководства к населению на оккупированных советских территориях косвенно подтверждает и высказывание доктора Геббельса, содержащееся в его дневниках за 1942–1943 годы, которое звучало следующим образом: «Лично я придерживаюсь мнения, что нам необходимо коренным образом изменить нашу политику в отношении народов на Востоке. Мы наверняка сможем значительно уменьшить опасность, исходящую от партизан, если нам удастся завоевать определенное доверие у этих народностей».

Не случайно в нарушение всех правил ведения войны еще в самом ее начале немецкая сторона во исполнение своих радикальных завоевательных намерений приняла соответствующие законодательные акты, среди которых выделяется пресловутый приказ в отношении комиссаров. Поэтому в ходе партизанской войны немецкая сторона все больше прибегала к таким средствам, которые для создания основы будущего господства на оккупированных восточных областях были направлены на искоренение всех политических противников при помощи военной силы.

Однако, независимо от подходов в рассмотрении партизанской войны, неопровержимым является тот факт, что по опыту Второй мировой войны она в значительной степени превратилась в доминирующее боевое средство в современных конфликтах и в будущем станет оказывать существенное влияние на ведение любой войны.