Надеюсь, Вы не заподозрите меня в неподобающем вмешательстве, если я признаюсь, что весь комплекс спорных вопросов связан с фигурой Брехта и с Вашим к нему доверием и что он тем самым затрагивает и принципиальные вопросы материалистической диалектики, такие как понятие потребительской стоимости, за которыми я сейчас (как и ранее) не могу признать центральную роль⁶¹.

Адорно надеялся, что «с началом работы над “Парижскими пассажами”» сложности отступят, и работа Беньямина пойдет «без оглядки на атеизм Брехта»⁶², но это оказалось лишь иллюзией. В дальнейшем Адорно неоднократно повторял свои сомнения относительно «Берты», как он называл Брехта, «и её труппы»⁶³ примерно в таких выражениях:

Просто я думаю, что будет настоящей бедой, если Брехт окажет какое-либо влияние на эту работу (говорю это без предубеждения к Брехту, – но здесь и именно здесь, уже находится предел), в равной степени я буду считать несчастьем, если будут сделаны какие-либо уступки по отношению к Институту⁶⁴.

То, что Адорно говорил о своих опасениях с Максом Хоркхаймером, директором Института, подтверждается сообщением последнего:

Я уже обсуждал это с Беньямином. Он полностью отвергает предположение, что содержание его трактата как-либо связано с Брехтом. Я разъяснил ему на примере нескольких мест в тексте обоснованность моих, а также Ваших, возражений. Он ещё поработает над этим до начала перевода⁶⁵.

Лишь после смерти Беньямина, впервые в разговоре со своим учеником Рольфом Тидеманном, Адорно открыто высказал неприязнь, и его тогдашнему высказыванию было суждено стать предметом яростного спора. Он заявил, что Беньямин написал эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», как он сам говорил Адорно, «чтобы радикальностью превзойти Брехта, внушавшего ему страх»²³. В Frankfurter Rundschau [Франкфуртское обозрение] от 6 марта 1968 года Адорно подтвердил сказанное им Тидеманну, но только частично: «Я ясно помню слова Беньямина, что “Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости” должно было превзойти Брехта в радикализме»⁶⁶. Однако Адорно не упомянул о страхе Беньямина перед Брехтом²⁴. А история взаимоотношений Беньямина и Брехта во всех подробностях красноречиво свидетельствует об обратном: они были свободны от страха. Адорно дошел до заведомого искажения фактов, как показывает следующее высказывание о Беньямине: «Когда он писал работы, не связанные напрямую с Брехтом, он показывал их мне, а не Брехту – от того не приходилось ждать ничего хорошего»²⁵. Даже там, где Адорно признавал «дружбу», он все же подчеркивал дистанцию:

В зрелом Беньямине были меньше всего заметны надменность или стремление к доминированию. Его характеризовала предельная и исключительно совершенно очаровательная вежливость… В этом он напоминал Брехта; без этого качества дружба между ними вряд ли продлилась бы долго⁶⁷.

Мнение Адорно о важности Брехта для Беньямина недвусмысленно выражено молчанием: в основных работах о Беньямине имя Брехта едва упомянуто. Эта лакуна вовсе не случайна и не может быть объяснена только тем, что творчество Беньямина получает, в основном, философское осмысление. Адорно, достопочтенному издателю и «уготованному судьбой толкователю трудов Беньямина», как и Шолему, так и не было дано непредвзятое, адекватное понимание дружбы Беньямина и Брехта⁶⁸.

Зигфрид Кракауэр и Эрнст Блох еще больше дистанцировались от этой дружбы. Их ехидные и насмешливые суждения дошли до нас в частных письмах, не предназначенных для публикации. Послушав, как Беньямин рассказывал о своих отношениях с Брехтом, Блох написал Кракауэру (возможно, летом или ранней осенью 1929 года):

Сегодня я провел два часа с Беньямином, он опять совершенно невозможен. [Плохая] погода долго не продержалась. Я почти добился того, чтобы он выразил, в чём заключены чары, наложенные на него Брехтом. Он не имеет никакого представления об их, в конечном счете, абсолютно личных причинах. Такая зачарованность возникала и в других известных мне случаях, сейчас это Брехт (а когда-то был Клее) ²⁶.

Около 1930 года Блох, говоря об участии в проекте журнала Krise und Kritik [Кризис и критика], называл «созвучие александрийского гения Беньямина и плебейского гения Брехта» «безмерно забавным»⁶⁹. Через несколько лет, 5 июля 1934 года, Кракауэр написал Блоху в похожем тоне:

Беньямин рассказал мне о своей переписке с Вами. Он уехал в Данию навестить своего бога, и Гамлет воспользовался бы случаем сказать несколько слов об этой парочке. Кстати, Verlag fьr Sexualpolitik теперь открылось и в Копенгагене ²⁷.

До 1933 года в Берлине Кракауэр очень резко поспорил с Беньямином «о его рабски-мазохистском отношении к Брехту»⁷⁰, о чем он в 1965 году упомянул в письме Шолему. Замечания Кракауэра намекали на слухи о зависимости Беньямина от Брехта или даже подчинении ему, причем в гомо-эротическом духе. Эта интерпретация была близка упрекам Шолема и Адорно. Психологизирующие высказывания Блоха и Кракауэра, похоже, заходят намного дальше, чем изыски Адорно и Шолема. Однако их необходимо оценивать в контексте тесного дружеского круга, для которого они были предназначены. Адорно и Шолем обнародовали свои суждения в середине шестидесятых, и обсуждение дружбы Беньямина и Брехта долгое время находилось под влиянием их трактовок. Блох и Кракауэр, с другой стороны, при жизни высказывались частным образом, и их утверждения оказали намного меньшее воздействие. Кроме того, ехидные наблюдения в письмах Кракауэра и Блоха, ставшие известными только посмертно, имели совсем другой резонанс, чем суждения об интеллектуальной зависимости, сделанные близкими друзьями – Шолемом и Адорно, – которые ретроспективно дискредитировали Беньямина, хотя пытались его защитить.

Гюнтер Андерс (Штерн, троюродный брат Беньямина и первый муж Ханны Арендт), был одним из немногих современников и коллег мужского пола, высказывавших проницательные и непредвзятые суждения об этой дружбе. Андерс, знавший Брехта с конца двадцатых годов, причислял Беньямина, наряду с Карлом Коршем, Фритцем Штернбергом и Альфредом Дёблином, к своим «артистически или интеллектуально независимым друзьям»⁷¹. В мемуарах «Берт Брехт», где Брехт описан как «образцово вежливый человек», он вспоминал:

Содержание разговоров (например, с Беньямином), даже споров, временами становилось просто взрывоопасным, но их непосвящённым случайным свидетелям могло бы показаться, что два джентльмена выполняют конфуцианский ритуал⁷².

Восприятие Андерсом этого церемониального поведения не только как выражения любезности, но и как проявления дистанции, вызванной различиями между ними, подтверждается более поздним отрывком, описывающим их общение с определенным недоумением:

Я видел вместе обоих, Брехта и Беньямина, всего несколько раз в Берлине до 1933 года. По прошествии более пятидесяти пяти лет я не помню, о чем шла речь, зато отлично помню, что Беньямин понимал Брехта намного лучше, чем Брехт Беньямина. Беньямин поднаторел в литературном анализе; хоть энтузиазм Брехта и бил ключом, он не привык к сложности мысли ВБ. Их «дружба» была, так сказать, асимметричной. Я не мог понять её. Кроме того, интерес Беньямина на протяжении десятилетий так сильно был сосредоточен на Франции и французской литературе, что в разговоре – а говорили мы много – он постоянно переходил на тему Парижа, даже если отправная тема была совершенно иной. Для Брехта, напротив, Франция и французская культура были малозначимы – в этом он стоял особняком в послевоенной немецкой литературе. (И наоборот, важную для Брехта англо-саксонскую литературу Беньямин оставлял без внимания.) Если бы мне не было доподлинно известно, что эти двое, следовавшие настолько разными путями и настолько разные по стилю и социальному происхождению, были так близко связаны между собой… если бы этот факт был только слухом, я бы в это нипочем не поверил⁷³.

Воспоминания Гюнтера Андерса раскрывают нам многое. С одной стороны, тесные отношения Беньямина с Брехтом вызывали удивление и недоумение даже у тех, кто хорошо относился к обоим. С другой, характеристика отношений как «асимметричных» заставляет задуматься о различии весовых категорий и попытаться различить ведущего и ведомого. Наконец, Андерс вполне доброжелательно говорит о значительном несходстве двух друзей – по характеру, складу ума, стилю и литературным предпочтениям, – которое нужно учитывать при анализе объединяющих и разделяющих их факторов.

Замечательно, что понимание ценности этих отношений проявляли, прежде всего, женщины: Ханна Арендт, Ася Лацис, Маргарет Штеффин, Хелена Вайгель, Элизабет Гауптманн, Рут Берлау, голландская художница Анна Мария Блаупот тен Кате и Дора Беньямин, сестра Вальтера Беньямина²⁸. Вовсе не совпадение и то, что все они, за исключением Ханны Арендт и Блаупот тен Кате, были помощницами и партнерами Брехта. Для женщин было проще судить об этой «мужской дружбе»²⁹ без раздражения, подтверждая продуктивность их интеллектуальной близости. Среди близких друзей Брехта также были мужчины, свободные от ревности к другим, – Карл Корш, Ханс Эйслер, Бернард фон Брентано, но они не оставили свидетельств об общении Брехта и Беньямина, хотя и видели их вместе³⁰.

Маргарет Штеффин. 1940

Карола Неер. Ок. 1930

Хелена Вайгель. Середина 1930-х

Гретель Карплус (Адорно). Март 1931

Бертольт Брехт. 1920-е

Дружба между Беньямином и Брехтом едва ли оценивалась кем-либо настолько позитивно и даже восторженно, как Ханной Арендт, которая встречала Брехта только от случая к случаю, зато близко дружила с Беньямином. Дружба с Брехтом оказалась, по её мнению, «подарком судьбы» для Беньямина, Брехт был для него «в последнее десятилетие жизни, прежде всего в парижской эмиграции, важнейшим человеком». «Дружба Беньямина и Брехта уникальна, ведь крупнейший из живущих поэтов встретился с наиболее значительным критиком того времени. <…> Странно и печально, что уникальность этой встречи так и осталась непонятной старым друзьям, даже тогда, когда оба, Брехт и Беньямин, уже давно ушли из жизни»⁷⁴.

Ханна Арендт не скрывала горечи, вызванной небрежностью, с которой, по её мнению, Адорно и члены Института социальных исследований обращались с материалами Беньямина и его интеллектуальным наследием³¹. Её оценка дружбы с Брехтом осознанно противоречила мнению Адорно, но при этом она критиковала отношение Беньямина к марксизму, хотя и с других позиций. Ханна Арендт видела в Беньямине неудачника и одиночку, приписывая его мышлению сопротивление любой идеологии, и это, скорее, соответствовало её собственным антитоталитарным концепциям, чем политическим намерениям Беньямина³².

Ася Лацис, связанная с Брехтом театральной работой в Мюнхене над пьесой «Эдвард II» и с Беньямином любовными отношениями начиная с лета на Капри в 1924 году, писала, что «продуктивная дружба»⁷⁵ возникла в результате встречи, устроенной ею лично.

Переписка между Маргарет Штеффин и Беньямином пронизана интересом к его дружеским рабочим отношениям с Брехтом. Она поддерживала связь, ведя переписку за недостаточно пунктуального Брехта. Крайне важное для развития дружбы посредничество началось со встречи с Беньямином в Париже осенью 1933 года. Это не просто деловая переписка; Штеффин общалась с Беньямином не только как помощница и соавтор Брехта, но и независимо от него как писатель и переводчик. Брехт знал о переписке Беньямина и Штеффин и передавал через нее просьбы и информацию для Беньямина³³.

То, как Брехт упоминается в переписке Беньямина с Элизабет Гауптманн, показывает, что она считала общение Беньямина и Брехта равноправным и взаимовыгодным. Она давала Беньямину советы относительно его работы о Брехте, пыталась заинтересовать творчеством Беньямина и Брехта издателей в США и просила Беньямина о посредничестве, когда её отношения с Брехтом сталкивались с трудностями. Доверительный тон её писем Беньямину основан на его осведомленности о связи Гауптманн с Брехтом⁷⁶. Наверняка Беньямин надеялся, что станет для Гауптманн кем-то бульшим, чем просто приятель Брехта³⁴. Она охарактеризовала их отношения в письме в Иерусалим от 22 мая 1934 году своему другу Отто Натану. Из контекста понятно, что местоимение первого лица множественного числа относится также и к ранее упомянутым Брехту и Эйслеру: «Нас самих связывает с Беньямином (сейчас живущим в Париже) долгая и тесная литературная дружба»⁷⁷.

Хелена Вайгель также поддерживала с Беньямином сердечные отношения, возникшие в ходе встреч в Берлине и в летние месяцы в Свендборге. Беньямин восхищался ею как актрисой, она поддерживала его подарками и гостеприимством, заполняя недостаток общения между ним и Брехтом. Она выразила свои впечатления в 1966 году, в письме невестке Беньямина, Хильде Беньямин (вдове его брата Георга):

Мы уже говорили о Вальтере Беньямине раньше, и я рассказывала Вам, что он бывал у нас в Дании и близко дружил с Брехтом и мной; мы дружили и в Берлине до 1933 года ³⁵.

Свидетельство Рут Берлау безоговорочно противоречит любым домыслам, будто Беньямин боялся Брехта или зависел от него. В разговоре с Хансом Бунге она сообщила:

Мы уже говорили с Вами о Беньямине, что всякий раз, когда он встречался с Брехтом в Дании, у них немедленно возникала непринуждённая атмосфера. Брехт невероятно обожал Беньямина, он просто был влюблен в него. Я думаю, они понимали друг друга без слов⁷⁸.

Анна Мария Блаупот тен Кате, впервые встретившаяся с Беньямином на Ибице в 1933 году, познакомилась с Брехтом и Маргарет Штеффин в Париже осенью 1933 года. В её рассказе также нет упоминаний о пугающей зависимости одного от другого или об опасном влиянии. Она знала, что друзья работали вместе в Париже на протяжении нескольких недель⁷⁹. Весной 1934 года в письме Вальтеру Беньямину она спрашивала:

Вы говорите о предстоящем вскоре путешествии в Данию. Я очень надеюсь, что Вам понравится поездка, и Вы сможете хорошо поработать. Так или иначе, общение с Брехтом порадует и вдохновит Вас. И я могу понять, как вы ждете встречи со Штеффин. Кстати, как её здоровье? Пожалуйста, передавайте привет ей и Брехту – ладно?⁸⁰

Дора Беньямин, проведшая последние годы с братом в Париже, писала после его смерти в письме Карлу Тиме:

Кстати, я успела посмотреть «Галилея»… Я была особенно увлечена и тронута выразительностью реплик, и я верю – и, возможно, не ошибаюсь, – что могу различить отзвук сотрудничества моего брата с Брехтом – как Вы, наверное, знаете, – очень насыщенного на протяжении нескольких лет. Живя в Париже, мой брат проводил лето с Брехтом в Дании – в последний раз в 38 году⁸¹.

«Последствия сотрудничества» с Беньямином не столь очевидны, так как во время работы над пьесой Брехт не поддерживал с ним никаких контактов, но, возможно, Дора Беньямин имела в виду что-то другое. Так или иначе, стоит обратить внимание на это свидетельство близости и совместной работы двух друзей.