СЕБАСТЬЯН БРАНТ И «КОРАБЛЬ ДУРАКОВ»

Себастьян Брант был первым ребенком члена городского совета Страсбурга и трактирщика «Великого общежития Золотого льва» Диболта Бранта Младшего и его жены Барбары Брант, уроженки Страсбурга.

Его отец умер в 1468 году, о жизни самого Бранта ничего не известно, пока он не начал учиться в Базеле в 1475 году: в зимнем семестре 1475-1476 года Брант изучал искусство и право в муниципальном базельском университете. В 1478 году Брант получил степень бакалавра права, а после завершения учебы женился на гражданке Базеля Элизабет Бургис. Ее отец был гильдмастером Базельской столовой фабрики.

В 1489 году Брант получил докторскую степень и с тех пор являлся полноправным членом коллегии профессоров. Он преподавал оба права, то есть каноническое (церковное) и римское (гражданское) право, кроме того, с 1484 года регулярно писал стихи.

В литературной сфере базельские годы Бранта характеризовались активной публикационной активностью, начавшейся с 1490-х годов. Помимо стихов, он издавал специальную литературу и занимался листовками и брошюрами. Между 1490 и 1500 годами он прославился в литературе благодаря «Кораблю дураков» (1494) и множеству стихотворений.

В 1501 году Брант переехал в Страсбург. Проработав некоторое время юристом, он был назначен городским секретарем и канцлером, став, таким образом, высшим административным должностным лицом. После этого литературная деятельность Бранта изменилась: он больше выступал как пропагандист чужих литературных произведений, но почти не публиковал свои собственные творения.

***

«Корабль дураков» (нем. Narrenschiff, оригинальное название в XV веке – Daß Narrenschyff ad Narragoniam), книга, в которой Брант очень зло и метко бичует пороки и глупость своих современников, пользовалась огромной популярностью благодаря здравому смыслу, прямоте и остроумию, а также знанию жизни и людей, которыми она проникнута. Она многократно издавалась и переделывалась и была переведена не только на латинский, но и на большинство европейских языков.

В книге «Корабль дураков» всевозможные пороки рассматривались Брантом как разновидности глупости, глупцы выступали как олицетворение пороков. «Дураки» Бранта – сто одиннадцать разновидностей человеческой глупости. Каждый из персонажей персонифицирует какую-то одну человеческую слабость (себялюбие, стяжательство, дурные манеры, бражничество, прелюбодеяние, зависть и т. п.), но все пороки, с точки зрения автора, проистекают вследствие природной человеческой глупости.

Персонажи Бранта лишены индивидуальности (имен, биографий, характеров), так как образ создается исключительно тем, что наделяется всепоглощающей страстью. Герой не выступает в повествовании в одиночестве, а всегда в сообществе ему подобных.

Галерея образов дураков многолика. Это и дурачки-старички, обучающие молодых всяческому вздору; это и волокиты, готовые терпеть любые издевки плутовки Венеры; это и сплетники, интриганы и склочники. На «корабле» находятся и самовлюбленные, подхалимы, игроки, лже-святоши, врачи-шарлатаны и блудницы.

Изображая вереницу дураков разных сословий и профессий, собирающихся отплыть в царство глупости, Брант обличает невежество и своекорыстие, мир торжества «господина Пфеннига», забвение князьями, попами, монахами, юристами заботы об общем благе. Нравоучительные сентенции, народные пословицы и поговорки пронизывают всю ткань его произведения. Брант остро ощущает необходимость и неизбежность перемен в жизни общества.

Став «зерцалом» многообразнейшей и всеобщей человеческой глупости, книга положила конец жанру средневековой «сословной сатиры». Ее новизна заключалась в бодрящей, живой авторской интонации, исполненной оптимизма и гуманистической идеи улучшения мира.

По материалам П. Ардашева и Й. Хейзинги

Эразм Роттердамский
ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Эразм Роттердамский – своему милому Томасу Мору¹ – привет.

В недавние дни, возвращаясь из Италии в Англию и не желая, чтобы время, проводимое на лошади, расточалось в пустых разговорах, чуждых музам² и литературе, я либо размышлял о совместных ученых занятиях, либо наслаждался мысленно, вспоминая о покинутых друзьях, столь же ученых, сколь любезных моему сердцу. Между ними и ты, милый Мор, являлся мне в числе первых: вдали от тебя я не менее наслаждался воспоминаниями, нежели, бывало, вблизи – общением с тобою, которое, клянусь, слаще всего, что мне случалось отведать в жизни. И вот я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и задумал я сложить похвальное слово Глупости. «Что за Паллада внушила тебе эту мысль?» – спросишь ты. Прежде всего, навело меня на эту мысль родовое имя Мора, столь же близкое к слову мория³, сколь сам ты далек от ее существа, ибо, по общему приговору, ты от нее всех дальше. Затем мне казалось, что эта игра ума моего тебе особенно должна прийтись по вкусу, потому что ты всегда любил шутки такого рода, иначе говоря – ученые и не лишенные соли (ежели только не заблуждаюсь я в оценке собственного моего творения), и вообще не прочь был поглядеть на человеческую жизнь глазами Демокрита⁴. Хотя по исключительной прозорливости ума ты чрезвычайно далек от вкусов и воззрений грубой толпы, зато благодаря необыкновенной легкости и кротости нрава можешь и любишь, снисходя до общего уровня, играть роль самого обыкновенного человека. А значит, ты не только благосклонно примешь эту мою ораторскую безделку, эту памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; отныне, тебе посвященная, она уже не моя, а твоя.

Найдутся, быть может, хулители, которые станут распространять клевету, будто легкие эти шутки не к лицу теологу и слишком язвительны для христианского смирения; быть может, даже обвинят меня в том, что я воскрешаю древнюю комедию или, по примеру Лукиана⁵, подвергаю осмеянию всех и каждого. Но пусть те, кого возмущают легкость предмета и шутливость изложения, вспомнят, что я лишь последовал примеру многих великих писателей. Сколько веков тому назад Гомер воспел Батрахомиомахию⁶, Марон – комара и чесночную закуску⁷, Овидий⁸ – орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил Исократ⁹, Главк восхвалял неправосудие¹⁰, Фаворин – Терсита¹¹ и перемежающуюся лихорадку, Синесий¹² – лысину, Лукиан – муху и блоху¹³, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия¹⁴, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом¹⁵, Лукиан и Апулей – похождения осла¹⁶ и уже не помню кто – завещание поросенка¹⁷ по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает св. Иероним¹⁸.

Если же всего этого мало, то пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине. В самом деле, разрешая игры людям всякого звания, справедливо ли отказывать в них ученому, тем более если он так трактует забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечет отсюда более пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения? Вот один в терпеливо составленной из разных кусков речи прославляет риторику и философию, вот другой слагает хвалы какому-нибудь государю, вот третий призывает к войне с турками. Иной предсказывает будущее, иной поднимает новые вопросы – один другого пустячнее и ничтожнее. Но ежели ничего нет нелепее, чем трактовать важные предметы на вздорный лад, то ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью. Конечно, пусть судят меня другие: однако коль скоро не вконец обольстила меня Филавтил¹⁹, то сдается мне, что я восхвалил Глупость не совсем глупо. Что же касается пустого упрека в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана. Но если кто судит жизнь человеческую, не называя имен, то почему, спрошу я, видеть здесь непременно язвительное издевательство, а не наставление, не увещание? А в противном случае сколь часто пришлось бы мне обращаться с укорами и порицаниями к самому себе! И, наконец, кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился. Итак, если кто теперь станет кричать, жалуясь на личную обиду, то лишь выдаст тем свой страх и нечистую совесть. Куда вольней и язвительней писал св. Иероним, не щадивший и имен порою! Я же не только избегал повсеместно имен собственных, но сверх того старался умерить всячески слог, дабы разумному читателю сразу же было понятно, что я стремлюсь скорее к смеху, нежели к злому глумлению. Я не хотел по примеру Ювенала²⁰ ворошить сточную яму тайных пороков и охотнее выставлял напоказ смешное, нежели гнусное.

Того, кто не удовлетворится всем сказанным, прошу вспомнить для утешения, что весьма почтенно служить жертвою нападок Глупости, от лица которой я взял слово. Впрочем, стоит ли говорить все это такому искусному адвокату, как ты²¹; и без того ты сумеешь отстоять наилучшим образом даже и не столь правое дело. Прощай же, мой красноречивейший Мор, и Морию твою защищай всеусердно.

Писано в деревне, 10 июня 1508 г.²²

ГЛАВА I

Глупость говорит:

Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, – мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, – все же я дерзаю утверждать, что мое божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей. Наилучшее тому доказательство – перед вами: едва взошла я на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица просияли небывалым, необычайным весельем, все подались вперед и повсеместно раздался радостный, ликующий смех. При взгляде на вас кажется мне, будто я вижу богов Гомеровых, охмелевших от нектара, настоянного на непенте²³, а ведь только что вы сидели печальные и озабоченные, словно воротились недавно из Трофониевой пещеры²⁴. Подобно тому как утреннее солнце, показывающее земле свой прекрасный золотой лик, или как ранняя весна, веющая приятными зефирами после суровой зимы, всему сообщают новый цвет и вид и новую юность, так и у вас при взгляде на меня совсем иными сделались лица. В то время как даже великие риторы лишь при помощи длинной, старательно обдуманной речи понуждают вас стряхнуть с души тяжелые заботы, я достигла этого сразу, единым моим появлением.

ГЛАВА II

Чего ради выступаю я сегодня в несвойственном мне обличий, об этом вы узнаете, ежели будете слушать внимательно, – не так, как слушают церковных проповедников, но как внимают рыночным скоморохам, шутам и фиглярам или так, как наш друг Мидас слушал некогда Пана²⁵. Ибо захотелось мне появиться перед вами в роли софиста, но только – не одного из тех, которые ныне вколачивают в головы мальчишкам вредную чушь и научают их препираться с упорством, более чем бабьим. Нет, я хочу подражать тем древним грекам, которые, избегая позорной клички мудрецов, предпочли назваться софистами²⁶. Их тщанием слагались хвалы богам и великим людям. И вы тоже услышите сегодня похвальное слово, но не Гераклу и не Солону²⁷, а мне самой, иначе говоря – Глупости.

ГЛАВА III

Воистину не забочусь я нисколько о тех любомудрах, которые провозглашают дерзновеннейшим глупцом всякого, кто произносит хвалы самому себе. Ладно, пусть это будет глупо, если уж им так хочется, – лишь бы зазорно не было. Кому, однако, как не Глупости, больше подобает явиться трубачом собственной славы и самой себе подыгрывать на флейте? Кто может лучше изобразить меня, нежели я сама? Разве что тот, кому я известна ближе, нежели себе самой! Сверх того, действуя таким образом, я почитаю себя скромнее большинства великих и мудрых мира сего. Удерживаемые ложным стыдом, они не решаются выступить сами, но вместо того нанимают какого-нибудь продажного ритора или поэта-пустозвона, из чьих уст выслушивают похвалу, иначе говоря – ложь несусветную. Наш смиренник распускает хвост, словно павлин, задирает хохол, а тем временем бесстыжий льстец приравнивает этого ничтожного человека к богам, выставляет его образцом всех доблестей, до которых тому, как до звезды небесной, далеко, наряжает ворону в павлиньи перья, старается выбелить эфиопа и из мухи делает слона. Наконец, я применяю на деле народную пословицу, гласящую:

 
«Сам выхваляйся, коли люди не хвалят».
 

Не знаю, чему дивиться – лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охотниках сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном, напыщенные славословия Бусиридам, Фаларидам²⁸, перемежающимся лихорадкам, мухам, лысинам и тому подобным напастям. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.

ГЛАВА IV

Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в желании блеснуть остроумием по примеру большинства ораторов. Ведь те, – дело известное, – когда читают речь, над которой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, то дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет.