Я молча сидел на веранде Красвеллера, пока все это проносилось у меня в голове. Но прежде чем снова заговорить, я смог ясно увидеть, чего требовал от меня долг. Ева и Литтл-Крайстчерчер, чувства и интересы Джека и все желания моей жены должны быть отложены в сторону, а вся моя энергия должна быть посвящена буквальному исполнению закона. Это был проект великого всемирного движения, и если он потерпит неудачу сейчас, в самом начале, когда все уже было готово к работе, то когда еще возникнет надежда? Это было дело, которое требовало законодательной санкции в любой стране, которая могла бы его принять. Ни один деспот не мог попытаться осуществить это, пусть даже его власть была бы весьма прочной. Вся страна восстала бы против него, если бы ей сообщили, в его неведении, о предполагаемом намерении. Этого не смог бы осуществить ни один конгресс, большинство членов которого не были бы моложе сорока лет. Я достаточно видел человеческую природу, чтобы понять ее слабость в этом отношении. Все обстоятельства сложились так, что в Британуле это стало возможным, но все эти обстоятельства могут никогда больше не сложиться. И мне казалось, что теперь все зависит от силы, которую я могу приложить, чтобы вселить мужество в сердце бедного робкого существа, сидевшего передо мной. Я знал, что если бы Британула громко воззвала к Англии, то Англия, с желанием влезть в чужие дела, которое всегда было ей свойственно, вмешалась бы. Но если империя позволит начать действие закона в тишине, то, возможно, Установленный срок можно будет считать делом решенным. Как много, в таком случае, зависело от слов, которые я мог бы использовать!

– Красвеллер, – сказал я, – мой друг, мой брат!

– Я, видимо, не очень-то в этом разбираюсь. Человек не должен так стремиться убить своего брата.

– Если бы я мог занять твое место, Бог мне судья, я бы сделал это с такой же готовностью, с какой юноша бросается в объятия своей возлюбленной. И если за тебя, то почему бы не за брата?

– Вы не знаете, – сказал он. – Вы, по правде говоря, не были испытаны.

– Если бы вы могли испытать меня!

– А мы не все сделаны из такого материала, как вы. Вы говорите об этом до тех пор, пока не получите отставку и уход. Но ведь это не естественное состояние человека. Оглянитесь назад на все века, и вы увидите, что жизнь всегда была дорога лучшим из людей. И вы также поймете, что те, кто доводил себя до самоубийства, сталкивались с презрением своих собратьев.

Я не стал рассказывать ему о Катоне и Бруте, чувствуя, что римскими примерами мне не удастся возбудить в нем душевное величие. Он сказал бы мне, что в те дни, римляне не знали, что:

"О, если бы предвечный нам законом

Не запретил самоубийства!"²

Я должен достучаться до него другими методами, если это вообще возможно.

– Кто может быть более живым, чем вы, – сказал я, – в том, что человек под страхом смерти опускается ниже уровня животных?

– Если так, то он деградирует, – сказал Красвеллер. – Это его природа.

– Но должен ли он оставаться таким? Разве не в наших с вами силах поднять его на более высокий уровень?

– Не с моих, конечно. Я признаю, что я не более чем человек. Литтл-Крайстчерчер так приятен мне, и улыбки Евы, и ее счастье, и мычание моих стад и блеяние моих овец так благодатны для моих ушей, и так сладко моим глазам видеть, как я превратил эту пустыню в рай, что я готов остаться здесь еще немного.

– Но закон, мой друг, закон, – закон, который вы сами так активно создавали.

– Закон разрешает мне еще два года жизни, – сказал он и выражение упрямства, которое я заметил раньше, снова появилось на его лице.

Теперь это была ложь, абсолютная, несомненная, очевидная ложь. И все же это была ложь, которая, будучи просто сказанной, могла быть использована по назначению. Если бы в столице стало известно, что Красвеллер желает получить годовую отсрочку с помощью столь непристойной лжи, годовая отсрочка была бы ему предоставлена. И тогда Установленному сроку придет конец.

– Я скажу вам, в чем дело, – сказал он, желая представить мне свои желания в другом свете. – Граундл хочет избавиться от меня.

– Боюсь, правда на стороне Граундла, – сказал я, решив показать ему, что я, во всяком случае, не соглашусь содействовать распространению лжи.

– Граундл хочет избавиться от меня, – повторил он тем же тоном. – Но он не найдет, что со мной так уж легко справиться. Ева уже совершенно его не любит. Ева считает, что эта затея с предсмертным колледжем отвратительна. Она говорит, что ни один добрый христианин до этого не додумался бы.

– Ребенок – милый ребенок, но все же только ребенок, и воспитанный матерью со всеми старыми предрассудками.

– Я мало что знаю об этом. Я никогда не знал порядочной женщины, которая не была бы христианкой. Ева, во всяком случае, хорошая девушка, раз пытается спасти своего отца, и вот что я вам скажу – еще не поздно. По моему мнению, Джек Невербенд в десяти случаях к одному лучше, чем Абрахам Граундл. Конечно, обещание было дано, но обещания – это как корка для пирога. Разве вы не думаете, что Джек Невербенд достаточно взрослый, чтобы жениться, и что ему нужно только сказать, чтобы он решился на это? Литтл-Крайстчерчер подойдет ему так же хорошо, как и Граундлу. Если он не слишком высокого мнения о девушке, то должен подумать об овцах.

Не высокого мнения о девушке! Как раз в эти дни Джек утром, днем и вечером говорил с матерью о Еве и угрожал молодому Граундлу всевозможными наказаниями, если тот будет упорствовать в своих притязаниях. Только вчера он грубо оскорбил Абрахама и, как у меня были основания подозревать, не раз ездил в Крайстчерч по каким-то тайным делам, о которых, по его мнению, необходимо было держать старика Красвеллера в неведении. И тут ему заявляют, что Джек не слишком высокого мнения о Еве и ему следует отдать предпочтение присмотру за овцами! Он бы пожертвовал всеми овцами в округе ради того, чтобы полчаса побыть с Евой наедине. Но он боялся Красвеллера, который, как он знал, одобрил помолвку с Абрахамом Граундлом.

– Я не думаю, что нам нужно втягивать Джека и его любовь в этот спор, – сказал я.

– Только, знаете ли, еще не поздно. Как вы думаете, можно ли уговорить Джека прислушаться к этому?

Да погибнет Джек! Да погибнет Ева! Да погибнет мать Джека, прежде чем я позволю подкупить себя таким образом, чтобы отказаться от великого смысла всей моей жизни! Это, очевидно, и было целью Красвеллера. Он пытался соблазнить меня своими стадами и отарами. Соблазн, если бы он знал об этом, был бы связан с Евой, – с Евой и настоящей, искренней, честной любовью моего галантного мальчика. Я знал также, что дома я не осмелюсь сказать жене, что мне было сделано предложение и я его отверг. Моя жена не смогла понять, Красвеллер не смог понять, как сильна может быть страсть, основанная на убеждении всей жизни. И честность, простая честность, запретила бы это. Чтобы я заключил сделку с человеком, уже предназначенным к уходу, – чтобы он был выведен из своего славного, почти бессмертного состояния за взятку мне и моей семье! Я называл этого человека своим другом и братом, но как мало он знал меня! Если бы я мог спасти весь Гладстонополис от неминуемого пожара, уступив хоть дюйм в своих убеждениях, я бы не сделал этого в моем тогдашнем состоянии духа; и все же этот человек, мой друг и брат, полагал, что меня можно заставить изменить убеждениям с помощью красивых склонов и тучных стад Литтл-Крайстчерча!

– Красвеллер, – сказал я, – давайте держать эти две вещи отдельно; или, скорее, обсуждая важный вопрос о Установленном сроке, давайте забудем о любви мальчика и девочки.

– Но овцы, и волы, и пастбища! Я еще могу составить свое завещание.

– Овцы, волы и пастбища тоже должны быть забыты. Они не имеют никакого отношения к решению этого вопроса. Мой мальчик дорог мне, и Ева тоже дорога, но ради спасения их молодых жизней я не могу согласиться на ложь в этом деле.

– Ложь! Здесь нет ни капли лжи!

– Тогда не нужно договариваться о Еве, и не нужно обсуждать стада и отары по этому поводу. Красвеллер, вам сейчас шестьдесят шесть, а в следующем году будет шестьдесят семь. Тогда наступит период вашей подготовки, а в следующем году, через два года, заметьте, наступит Установленный срок вашего ухода.

– Нет.

– Разве это не правда?

– Нет, вы перенесли все это на год вперед. Я никогда не был старше вас более чем на девять лет. Я помню все так хорошо, как будто это было вчера, когда мы впервые договорились уехать из Новой Зеландии. Когда вас нужно будет сдать на хранение?

– В 1989 году, – осторожно ответил я. – Мой Установленный срок – 1990 год.

– Точно, а мой на девять лет раньше. Он всегда был на девять лет раньше.

Все это было явной неправдой. Он знал, что это неправда. Ради одного несчастного года он умолял меня согласиться на подлую неправду и пытался придать своей мольбе силу с помощью взятки. Как я мог разговаривать с человеком, который так далеко отошел от достоинства мужественности? Закон был готов поддержать меня, и определение закона в данном случае было подкреплено многочисленными доказательствами. Мне нужно было только обратиться к исполнительной власти, главой которой я сам являлся, потребовать, чтобы в определенных документах был произведен поиск, и потребовать, чтобы тело Габриэля Красвеллера было предано земле в соответствии с принятым законом. Но не было никого другого, кому я мог бы поручить выполнение этой неблагодарной задачи, как само собой разумеющееся. В Гладстонополисе были олдермены, а в стране – магистраты, в обязанности которых, несомненно, входило следить за исполнением закона. Я сам тщательно подготовился к этому. Такие меры, несомненно, будут приняты, когда Установленный срок станет устоявшейся нормой. Но я давно предвидел, что первое отбытие должно быть осуществлено с некоторым блеском добровольной славы. Было бы очень пагубно для дела увидеть, как моего особого друга Красвеллера констебли тащат в колледж по улицам Гладстонополиса, протестующего против того, что бы он был принужден к гибели за двенадцать месяцев до назначенного срока. Красвеллер был популярным человеком в Британуле, и окружающие не будучи осведомлены об этом факте так, как я, и не имели бы тех же причин беспокоиться о точном соблюдении закона. И все же как много зависело от точности соблюдения закона! В первом случае особенно желательным было добровольное послушание, и именно добровольного послушания я ожидал от моего друга Красвеллера.

– Красвеллер, – сказал я, обращаясь к нему с большой торжественностью, – это не так.

– Это так, это так, я говорю вам, что это так.

– Это не так. Книги, которые были напечатаны и под присягой заверены, в которых ты сам и другие согласились, все против тебя.

– Это была ошибка. Я получил письмо от моей старой тети в Хэмпшире, написанное моей матери, когда я родился, которое доказывает ошибку.

– Я хорошо помню это письмо, – сказал я, – ведь мы просматривали все подобные документы, выполняя важную задачу по урегулированию периода. Вы родились в Новом Южном Уэльсе, а старушка из Англии написала письмо только в следующем году.

– Кто это сказал? Как вы можете это доказать? Она вовсе не была женщиной, которая позволила бы себе лишь через год поздравить свою сестру.

– У нас есть ваша собственная подпись, подтверждающая дату.

– Откуда мне было знать, когда я родилась? Пропади оно.

– И, к сожалению, – сказал я, как бы заканчивая тему, – существует Библия, в которой ваш отец указал дату со своей обычной образцовой точностью.

Затем он замолчал на мгновение, словно не имея больше никаких доказательств.

– Красвеллер, – сказал я, – неужели ты не достаточно мужественен, чтобы сделать это прямо и по-мужски?

– Один год! – воскликнул он. – Я прошу только один год. Я думаю, что, как первая жертва, я имею право рассчитывать на то, что мне дадут один год. Тогда Джек Невербенд получит Литтл-Крайстчерч, и овец, и скот, и Еву тоже, как свою собственность на веки вечные, – или, во всяком случае, пока его тоже не поведут на казнь!

Жертва и казнь! Такими словами говорить о великой системе! Для себя я твердо решил, что, хотя я буду с ним мягок, я не уступлю ни дюйма. Закон, во всяком случае, был на моей стороне, и я пока не думал, что Красвеллер согласится с теми, кто говорит о вмешательстве Англии. Закон был на моей стороне, как и все те, кто в Ассамблее голосовал за Установленный срок. Тогда был энтузиазм, и различные пункты были приняты большинством голосов. Была принята дюжина различных пунктов, каждый из которых касался различных сторон вопроса. Был определен не только срок, но и деньги на колледж, был определен режим жизни в колледже, были одобрены развлечения стариков, и, наконец, что не менее важно, был определен сам способ ухода. Теперь колледж был изящным зданием, окруженным растущими кустарниками и широкими приятными дорожками для стариков, с кухней, где их вкусы должны были учитываться, и с часовней для тех, кто хотел бы молиться; и все это стало бы посмешищем для Британулы, если бы этот старик Красвеллер отказался войти в ворота.

– Это должно быть сделано, – сказал я решительным, твердым тоном.

– Нет! – воскликнул он.

– Красвеллер, это должно быть сделано. Закон требует этого.

– Нет, нет! Не я. Вы и молодой Граундл вместе участвуете в заговоре, чтобы избавиться от меня. Я не собираюсь сидеть в тюрьме целый год до срока.

С этими словами он скрылся внутри дома, оставив меня одного на веранде. Мне ничего не оставалось, как включить электрическую фару моего трехколесного велосипеда и с грустным сердцем отправиться обратно в Дом правительства в Гладстонополисе.