Глава X

Дон Альваро выехал из замка сразу же за Мартиной и, направившись в сторону Понферрады, поднялся на гору Аренас, затем повернул налево, пересек Боэсу и, не въезжая на территорию командорства, свернул на Корнатель. Он двигался по берегу реки Силь там, где она впадает в Боэсу, под первыми лучами рассвета, пересекая городки и долины, ласкающие взгляд путника, наполненные в этот час песнями бесчисленных птиц. Он проезжал то сквозь ореховую рощу, то через поле льна, голубоватые цветы которого напоминали воды лагуны, то через прохладные зеленые пастбища, а иногда и по дороге, затененной как занавесом виноградной лозой. Слева поднимались склоны гор, местами отвесные, а где-то пологие, которые формируют горный хребет Агианы. Их подножья покрывали виноградники, а справа до самой реки простирались зеленеющие тополиные рощи и сады. Воздух быстро и безмятежно рассекали стайки лесных голубей, напыщенные иволги и яркие сойки порхали среди деревьев, пестрые щеглы и наглые воробьи ходили вразвалку в зарослях ежевики. Деревенское стадо уже вышло на пастбище, позвякивая колокольчиками, и молодой пастух наигрывал на деревянной флейте легкую, нежную мелодию.

Если бы дон Альваро не был погружен в горе и тоску, которые отравляли его душу, он, без сомнения, насладился бы этим пейзажем, что столько раз пленял его чувства в более радостные дни. Но сейчас его единственным желанием было как можно быстрее достигнуть замка Корнатель и переговорить с комендантом крепости, командором Салданьей.

Наконец, повернув налево и въехав в глубокое овражистое ущелье, по дну которого бежал небольшой ручей, он увидел на вершине горы громаду замка, залитого солнечным светом, в то время как в окрестностях ущелья еще царил сумрак и клубился утренний туман. Караульный вышагивал вдоль стены, и при каждом шаге оружие в его руках отбрасывало яркие блики. Трудно представить себе более внезапную смену ощущений, чем та, которую испытывает путник, оказавшийся в этом глубоком ущелье: на фоне дикой и суровой природы этих мест сам замок, стены которого разрезают синеву неба, кажется узкой башней среди огромных холмов и скал, окружающих его. Хотя крепостной ров уже засыпан, а внутренние помещения обрушились под тяжестью лет, сама крепость до сих пор еще стоит и представляет собой зрелище, которое издалека можно было увидеть и в ту пору.

Дон Альваро пересек ручей и начал взбираться по вьющейся по крутому склону дороге, которая после многочисленных поворотов закончилась у внешних построек замка. В душе он боролся со своими неопределенными надеждами и желаниями, но при этом был полон решимости принять любое предложение командора Салданьи даже в том случае, если речь будет идти о чем-то большем, чем его собственная жизнь. Решив сохранить свои замыслы в тайне от всех и уверенный, что сдержанность и благочестие дяди не позволят оказать ему помощь, все свои чаяния и надежды он возлагал только на коменданта крепости Корнатель. С одной стороны, его собственный замок Бембибре не смог бы обеспечить необходимой секретности для совершения задуманного, что ставило под угрозу мир в этих спокойных землях, с другой – никакая завеса секретности не могла быть прочнее и надежнее, чем та пугающая таинственность, которая окружала все, что было связано с орденом.

Командор, следуя своей неискоренимой привычке, с рассветом был уже на ногах. Завидев кабальеро, поднимавшегося по склону, и узнав его, когда тот подъехал ближе, он вышел приветствовать столь знатного гостя с почти отеческим чувством, поскольку, как и все тамплиеры, видел в нем надежную опору своему ордену в этих землях. Это был дон Гуттиэре де Салданья, мужчина уже в летах, обычного телосложения, и хотя волосы и бороду уже посеребрила седина, движения его были сильными и ловкими как у юноши. Его лицо вселяло бы лишь благоговение, если бы не тревога и беспокойство, лишавшие этот римский профиль безмятежности и покоя, которые столь естественно украшают всякую старость. У него были миндалевидные живые глаза и взгляд невероятной силы, а на его высоком лбу, как в зеркале, отражались мысли, словно грозовые тучи над горами, которые иногда рассеиваются, разгоняемые ветром, а иногда разражаются грозой, пугая всю равнину. Любой, увидев его, сказал бы, что страсти разрушили эту природную силу и энергию, но из тех страстей, что будоражили его в юности, столь загадочной и неизвестной для всех, осталась, будто дама его сердца, лишь одна, глубокая и бездонная как пропасть. Этой страстью была его любовь к своему ордену и желание приумножить его славу и богатство, не стесняясь в выборе средств для достижения этого. Всю свою жизнь он провел в Святой земле, в бесчисленных битвах с неверными, в междоусобных распрях с рыцарями Святого Иоанна^[11] и князьями, наносивших столь свирепые удары по власти христиан в Сирии^[12], и завершил военную карьеру на руинах Сен-Жан д’Акр, или Птолемаиды, последнего оплота святого креста в тех дальних краях. Тогда он вернулся в Испанию, на свою родину, с израненной бунтующей душой, думая о Святой земле, навсегда потерянной его братьями, и борясь с теми пороками, в которых не без оснований обвиняли воинов Храма. Однако, поскольку Европа довольно прохладно взирала на заморские завоевания, ему казалось, что только тамплиеры сохраняли веру в подобные замыслы. Тогда в бреду своего негодования и гордыни командор начал представлять себе, как вся Европа, превращенная в монархию под властью Великого магистра, под звуки труб ордена снова двинется, воодушевленная единой волей, спасать Гроб Господень. Пример тевтонских рыцарей в германских землях разжег его пылкую фантазию и снова повернул его взор к Иерусалиму. Он неустанно трудился над расширением своего братства и искал союзников и поддержку везде, где только можно, поэтому друзья превратились для него в любимых детей, а их противники – в ненавистных созданий, порожденных самим адом. Это была душа угрюмая и отчаянная, ожесточенная неудачами, но при этом далекая от самоотречения и покорности, истинный представитель своего ордена, движимый местью и гордыней – самыми сильными мотивами всех его действий. Но, как бы то ни было, вера все еще озаряла эту пропасть, хотя свет ее только еще больше подчеркивал мрак в его душе.

Этот необыкновенный человек любил дона Альваро всей душой не только за поддержку ордена, но и за рыцарские качества и острый ум. Казалось, что в этой благородной и мужественной фигуре ему виделось отражение своих собственных юношеских дней. Вплоть до того, что в его голосе была заметна плохо скрываемая страстная горячность благородного молодого человека, что было необычно для его сурового и угрюмого характера. Недавние события во Франции добавили последние штрихи к его странным замыслам, поскольку, по его понятиям, бросив вызов королям, могущественный орден тамплиеров обязан будет вступить в великую битву, которая должна привести к полному покорению Европы и вслед за этим к освобождению Иерусалима. Однако сколько бы мрак гордыни и заблуждений не затмевал его рассудок, временами истина посылала ему луч света, хотя и слишком слабый, чтобы развеять эту темноту, но вполне достаточный, чтобы заронить в его душе подозрение и беспокойство. Поэтому он стал более хмурым и менее дружелюбным, чем обычно, и, то ли из уважения к его раздумьям, то ли по менее благочестивым причинам, рыцари и кандидаты старались избегать разговоров с ним.

Итак, командор прохаживался в одной из западных башен, когда своим орлиным взором и со своей привычкой различать объекты на больших расстояниях в бескрайних пустынях Сирии завидел нашего кабальеро, который вместе со своим оруженосцем быстро поднимался по каменистому склону, ведущему к замку. Командор спустился прямо к воротам, чтобы встретить его, не столько из учтивости, приличествующей его сословию, сколько из искренней сердечности, которую всегда в нем вызывал этот молодой человек.

– Откуда вы так рано, добрый рыцарь? – спросил он, крепко обнимая дона Альваро.

– Из моего замка в Бембибре, – ответил кабальеро.

– Из Бембибре! – воскликнул комендант восхищенно. – То есть вы хотите сказать, что ехали всю ночь, а значит, ваша спешка, должно быть, связана с чем-то очень важным и безотлагательным.

Дон Альваро утвердительно кивнул головой, и старик, окинув его изучающим взглядом, сказал:

– Ради Гроба Господня, у вас такое выражение лица, как у тамплиеров в тот день, когда нас выслали в Европу! Что произошло за этот месяц, что я вас не видел?

– Я и сам не знаю, как объяснить вам это, – ответил дон Альваро, – особенно здесь, – добавил он, бросая взгляд вокруг.

– Да, да, вы правы, – ответил Салданья и, схватив его за руку, поднялся с ним на ту башню, в которой был до этого.

– Так что же случилось? – опять спросил командор.

Вместо ответа молодой человек достал из-за пазухи письмо доньи Беатрис и протянул ему. Поскольку оно было коротким, командор одним взглядом пробежал его и, нахмурив брови, сказал почти свирепо, хотя и тихо:

– Тьфу ты, пропасть! Вот же подлецы! Зачем они хотят загнать нас в угол и к тому же разбить сердца людей, которые во всем превосходят их самих? Ну и что вы надумали? – спросил он дона Альваро.

– Я задумал вырвать ее из этого монастыря, даже если для этого мне придется биться со всеми рыцарями Кастилии, но привезти ее в мой замок – это значит подвергнуть ее огромному риску, вот почему я и решил просить вашей помощи и совета.

– Ни того, ни другого делать нельзя. Вам нужно действовать осторожно, поскольку если вы привезете ее в свой замок, то либо будете вынуждены открыть двери любому, кто будет искать ее, либо разгорится война, которая принесет много невзгод вашему дяде и сейчас вообще никому не пойдет на пользу.

– Если бы я мог спрятать ее поблизости, пока уляжется первая суматоха, – продолжил дон Альваро, – потом я бы смог переправить ее в монастырь Пуэбла-де-Санабрия, где служит настоятельницей одна моя родственница.

– В таком случае, – ответил Салданья, – привозите ее в Корнатель, потому что если начнут искать, здесь ее никто не найдет. Неподалеку от ручья в зарослях кустарника рядом с каменным крестом находится вход в шахту, через которую вы сможете пройти в замок. В мои покои никто не входит, и никто ее не обнаружит. Но, как сказано в письме, вам нужно действовать быстро, чтобы предотвратить то, что должно свершиться завтра.

– В таком случае, – ответил дон Альваро, – я собираюсь сделать это прямо сегодня ночью. И рассказал ему о визите Мартины и выработанном с ней плане, который показался командору довольно разумным.

Оба стояли молча, словно поглощенные созерцанием того великолепного вида, который открывался с этой небольшой узкой крепости, похожей на орлиное гнездо, царящее над равниной. С восточной и западной сторон она была окружена отвесными скалами и глубокими ущельями, по дну которых с глухим и далеким шумом, казавшимся непрерывным стоном, бежал ручей, который только что пересек дон Альваро. На северо-западе можно было увидеть часть заросшего деревьями берега реки Силь, за ним простиралась равнина Бьерсо с ее лесами и пастбищами, упираясь в горы, венчавшие этот прекрасный плодородный амфитеатр. Слева от подножия горного хребта среди бесчисленных рощ и садов бежала река Куа, словно целуя развалины античного Бердигума и омывая стены монастыря Карраседо. И наконец, к западу простиралось голубое прозрачное озеро Каруседо, гораздо более полноводное, чем в наши дни, как будто служившее зеркалом для лесов, мягко опоясывавших его, и всего того, что украшало его берега. У самого края воды росли могучие дубы со склонившимися как у ив ветвями, которые сохранились до сих пор, стройные тополя, раскачивающиеся при малейшем дыхании ветра, и крепкие каштаны с круглыми кронами. Время от времени стая диких уток и цесарок пролетала над ними, медленно описывая круги, а затем то бросалась в заросли камыша на берегу, то взлетала, исчезая, к алеющим вершинам Лас-Медулас.

Взгляд Салданьи был прикован к озеру, в то время как дон Альваро, вглядываясь в берега реки Куа, безуспешно пытался разглядеть очертания монастыря Вильябуэна, скрытого за лесами.

– Блаженны берега Мертвого моря! – вздохнул в конце концов старый командор. – Насколько же более восхитительны и благословенны для меня их пески, чем свежесть и цветущий вид этих нарядных берегов!

Это резкое восклицание, обнажившее суть долгих размышлений командора, вывело дона Альваро из его задумчивости.

Приблизившись к тамплиеру, он спросил:

– Вы не верите в то, что кони рыцарей Храма еще вернутся напиться воды из Кедрона^[13]?

– Верю ли я! – воскликнул рыцарь громовым голосом. – Что еще, кроме этой уверенности, поддерживает костер моей юности под снегом моих седин? Для чего еще я держу при себе этот меч, как не ради надежды смыть с него ржавчину унижения в водах Иордана и не ради победы.

– Признаюсь, – ответил дон Альваро, – что, увидев грозу, которая, судя по всему, надвигается на вас, я временами начинаю сомневаться не только в будущей славе, но даже в самом существовании вашего ордена.

– Да, – с горечью ответил храмовник, – это та награда, которую даровал Филипп во Франции тем, кто спас его из лап мятежной толпы. Такую же, без сомнения, нам готовит король дон Хайме^[14] за то, что мы вырастили в нашем гнезде орла, который в победном полете приземлился на мечети Валенсии и горы Майорки^[15]. Возможно, то же самое Фердинанд IV припас для тех единственных рыцарей, кто не встал в один ряд с голодными кастильскими волками, нападавшими на его плохо охраняемое стадо. Но мы выйдем из тени клеветы, как солнце выходит из сумрака ночи, мы уничтожим высокомерных и возвысим смиренных, мы соберем весь мир у подножия Голгофы и там для нас начнется новая эра.

– Вы слышали когда-нибудь рассуждения моего дяди?

– Ваш дядя – кристально чистая звезда на небосклоне нашего ордена, и возможно, он прав, – ответил командор, – но при этом он забывает, – добавил он с гордым воодушевлением, – что первый дар божий – это ценность, которая еще живет в сердцах тамплиеров как в святая святых. Возможно, это правда, что гордыня развратила нас. Но кто пролил больше крови во славу Бога? Где ждали нас тепло домашнего очага, благородный пыл познания и монастырский покой? Что нам оставалось, если не могущество и слава? Какова бы ни была наша вина, мы снова смоем ее кровью и нашими слезами на руинах дворца Давида. И кто они – эти жалкие черви, что оставили Гроб Господень в руках неверных, чтобы судить нас, тех, которым едва хватило всех сил рая и ада, чтобы изгнать их с тех берегов?

Затем, помолчав некоторое время, он взял за руку своего собеседника и произнес почти растроганно:

– Дон Альваро, ваша душа благородна и вы все понимаете, но вы не знаете, что значит быть хозяевами этой чудесной земли и потерять ее. Вы не можете представить себе Иерусалим в расцвете его славы и величия. И сейчас, – продолжил он со слезами на глазах, – сейчас эта земля, оставшись в одиночестве, непрерывно рыдает в ночи, и слезы катятся по ее щекам. И лютни менестрелей, и арфы пророков смолки, и теперь и те и другие стонут под шум ветра в ивах Вавилона. Но мы вернемся из изгнания, – добавил он почти триумфально, – и вновь возведем эти стены с мечом в одной руке и мастерком в другой и будем петь песнь Моисея у подножия креста, на котором умер Сын Божий.

Своим пылающим, изборожденным годами лицом, благородной фигурой, в прекрасном белом одеянии, что так подходило его возрасту, воодушевленный огнем подлинной страсти и глядящий на пропасти Корнателя, которые своей глубиной и мраком могли сравниться с долиной смерти, он был подобен пророку Иезекиилю, призывающему мертвых из их гробниц на Страшный суд. Дон Альваро, которого так легко было покорить благородными эмоциями, крепко сжал руку старика и сказал потрясенно:

– Блажен тот, кто вносит вклад в святое дело. Вы всегда можете рассчитывать на мой меч.

– Вы многое можете сделать! – ответил Салданья. – Да увенчает Бог наши благородные старания!

Затем они спустились в покои командора, которые состояли из нескольких комнат с грубыми каменными стенами, в одной из них находилась лестница, ведущая в шахту. Салданья передал дону Альваро ключи от ворот и наружной двери и, спустившись вместе с ним, показал все подземные ходы и галереи. Вернувшись в покои, они скромно поужинали, и на закате дон Альваро со своим оруженосцем уехали. Салданья предложил ему в помощь несколько верных копейщиков для сопровождения, но молодой человек благоразумно отказался, убедив командора, что он больше рассчитывает на хитрость удара, нежели на его силу, и все, что привлечет внимание, может повредить успеху дела. Таким образом, он направился вдвоем со своим оруженосцем к берегу реки Силь, которую пересек на лодке из Вильядепалос. Затем он углубился в поля, занимавшие большую часть Бьерсо, и, сделав большой крюк, чтобы избежать пути через Карраседо, к ночи добрался до Вильябуэны.