Глава VIII

Дни, последовавшие за заточением доньи Беатрис, стали для сеньора Бембибре, как мы от него и слышали, действительно тягостными и мучительными. Однако его кипучая и порывистая натура не могла мириться с этим, просто страдая в бездействии, поэтому день и ночь он строил планы, с каждым разом все более отчаянные. То он собирался среди бела дня штурмовать во главе отряда под своими знаменами мирный приют в Вильябуэне с оружием в руках. То собирался отправить вызов на дуэль графу де Лемусу. Он даже представлял, как попросит помощи у одного из рыцарей-тамплиеров, например у командора Салданьи, коменданта крепости Корнатель, который, без сомнения, помог бы из чувства ненависти к общему врагу. И уже под конец, как мгновенная вспышка, потрясшая его до глубины души, ему пришла в голову идея союза с главарем банды преступников по прозвищу Кузнец, который время от времени появлялся в этих местах во главе горстки людей, оставшихся участников междоусобных распрей, еще недавно сотрясавших королевство Кастилии.

Как бы то ни было, всем этим несбыточным планам противостояли то благородный образ доньи Беатрис, возмущенной его дерзостью, то почтенное лицо его дяди магистра, который сохранял выдержку, несмотря на все те опасности, которые угрожали ордену, то, наконец, непреклонный голос его собственной чести, воспрещавший ему подобные планы. Тогда кабальеро возвращался к борьбе со своими терзаниями, оберегая свою единственную надежду и мучаясь от неопределенности. В этом состоянии и произошла сцена, о которой мы рассказали в предыдущей главе, и дон Альваро был вынужден отказаться от своих отчаянных намерений, пожалуй, даже пристыженный тем, что твердость духа одинокой беззащитной девушки подает ему такой пример выдержки и терпения. В любом случае, этот разговор, который лишний раз продемонстрировал добродетель и красоту сердца его возлюбленной, немало успокоил его душу, окруженную страхами и мраком.

Прошло некоторое время, в течение которого дон Алонсо не тревожил свою дочь, следуя совету жены и благочестивой настоятельницы, а донья Беатрис в свою очередь не жаловалась на судьбу, став объектом нежности и сочувствия для всех монахинь, чему немало способствовали ее красота и кроткий характер. Обладая, как мы уже упоминали, достаточной свободой, она прогуливалась по садам и рощам вокруг монастыря, и ее израненному сердцу доставляло несказанное удовольствие созерцать, как невозбранно идёт в рост умиротворяющая природа. Ее дух в одиночестве становился тверже, и эта и так по своей сути чистая страсть в горниле страданий становилась еще чище и безупречнее, пуская свои корни, словно мистическое дерево в пустыне, и поднимая свои засохшие ветви в поисках росы щедрого неба.

Однако это спокойствие продлилось недолго. Граф де Лемус вновь предъявил свои права, и дон Алонсо объявил дочери свое окончательное решение. Поскольку это было ожидаемо, девушка не выказала ни удивления, ни огорчения и удовлетворилась лишь тем, что упросила отца дать ей возможность поговорить с графом самой, на что дон Алонсо был вынужден согласиться.

Поскольку читателю придется ближе познакомиться с этим персонажем в ходе нашей истории, следует немного представить его. Дон Педро Фернандес де Кастро, граф де Лемус, был человеком, который получил свой титул в беспокойное время смут и междоусобиц. По праву наследования он был самым влиятельным сеньором в Галисии, поскольку его предшественники ради процветания своего дома использовали любые выпадавшие им возможности в тот момент, когда трон славного Святого Фердинанда^[7] потемнел от крови внутренних распрей в руках его сыновей и внуков. В свою очередь дон Педро, придя в этот мир в эпоху, наиболее приспособленную к подобного рода замыслам, достиг в смутные времена беспорядков при несовершеннолетнем Фердинанде Призванном^[8] значительного увеличения как своих владений, так и числа вассалов при помощи инфанта дона Хуана^[9], который, не стесняясь в выборе средств, правил в королевстве Леон. Это было в то время, когда де Лемус, угрожая перейти на сторону узурпатора, добился от королевы доньи Марии получения в дар богатых земель Монфорте и тут же покинул ее, пополнив ряды ее врагов. Это предательство было делом столь громким и публичным, что стало известно всем, и потому расширение графом своих владений было несопоставимо с этим подлым поступком. Его бессердечие в сочетании с гигантскими амбициями в стремлении к власти и богатству, с которыми он прокладывал себе дорогу, одних пугали, других заставляли заискивать перед ним, но большинством были ненавидимы. Его имя стало объектом презрения для всех людей, наделенных честью и благородством. Однако, несмотря на свои пороки и поступки, он обладал и блестящими качествами: его чрезмерная гордость превращалась в отвагу всякий раз, когда того требовал случай, его манеры были благородны и непринужденны, и он был вполне щедр и великодушен во многих обстоятельствах, хотя тщеславие и расчет были тайным мотивом его действий.

Таким был человек, с которым должна была соединить свою судьбу донья Беатрис. В день встречи одна из комнат для посетителей в монастыре была тщательно украшена, чтобы принять такого влиятельного сеньора и будущего мужа ближайшей родственницы настоятельницы. Свита графа, состоявшая из дона Алонсо и ещё одного местного небогатого идальго, заняла места в отдалении, в то время как он, сидя в кресле у решетки сада, с некоторым нетерпением и даже беспокойством ожидал появления доньи Беатрис.

Наконец она вошла в сопровождении тети, одетая, как подобает случаю, и, слегка поклонившись графу, села в кресло напротив, предназначенное для нее во внутренней части за решёткой. Настоятельница, выслушав вежливые приветствия и комплименты кабальеро, удалилась, оставив их наедине. Донья Беатрис тем временем внимательно наблюдала за выражением и чертами лица человека, который уже доставил ей столько неприятностей и был способен причинить еще больше. Это был среднего роста молодой человек лет тридцати, его лицу с довольно правильными чертами не хватало привлекательности или, лучше сказать, оно отталкивало выражением иронии, игравшей язвительной усмешкой на его тонких губах. В переменчивом блеске его блуждающего взгляда не было и намека на искренность и честность, а его высокомерный, чуть нахмуренный лоб носил скорее следы интриг и злых страстей, чем печали и раздумий. Он был роскошно одет и носил на шее крест Сантьяго^[10], висящий на золотой цепи. Граф стоял и смотрел на это прекрасно видение, которое, без сомнения, превзошло все его ожидания. Донья Беатрис предложила ему сесть жестом, преисполненным достоинства.

– Я не могу этого сделать, прекрасная сеньора, – ответил он учтиво, – поскольку ваш вассал никогда не сравнится с вами, той, которая во всех турнирах мира была бы королевой красоты. Как бы мне хотелось, чтобы вы оказались столь же прекрасны и в любви!

– Вы очень любезны, – ответила донья Беатрис, – иного я и не ожидала от настоящего кабальеро, но вы же знаете, что королевы любят, когда им подчиняются, и потому я жду, что вы все-таки присядете. Я также должна вам сказать кое-что о том, что касается нас обоих, – добавила она с уже большей серьезностью.

Граф сел, немало озабоченный тем, какой оборот принимает разговор, и донья Беатрис продолжила:

– Простите, что я говорю вам о рыцарских обязанностях и что столь откровенно открываю перед вами свою душу. Когда вы просили моей руки, ни разу не увидев меня и не убедившись, что я достойна такой чести, вы оказали мне доверие, за которое я могу отплатить вам только тем же самым. Вы со мной не знакомы и потому не влюблены в меня.

– В таком случае и вы меня должны простить, – ответил граф. – Сожалею, что до сегодняшнего дня я не видел вашей чудесной красоты, которую все так расхваливают, и не знал о ваших прекрасных душевных качествах, которые не остались незамеченными во всей Кастилии, но уверен, что они станут главным гарантом той страсти, которую вы мне внушаете.

Донья Беатрис, с огорчением обнаружив только лишь учтивую галантность там, где она хотела бы проявления полной искренности, сказала с твердостью и достоинством:

– Но я не люблю вас, граф. Надеюсь, что вы весьма благородны, и полагаю, что вы не примете в дар мою руку, не получив моей души.

– Почему нет, донья Беатрис? – спросил он с холодной учтивостью. – Когда вы станете моей женой и поймете, какое место вы занимаете в моем сердце, вы простите мне такую настойчивость в стремлении обрести счастье, назвав вас своей. И тогда, без сомнения, вы полюбите человека, который полностью посвятит свою жизнь тому, чтобы предугадывать все ваши желания и капризы, получая в награду лишь один взгляд этих глаз.

Донья Беатрис в душе сравнила эту напыщенную речь, которая не задела ни единой струны в ее душе, со страстными порывами и простотой слов дона Альваро. Осознав, что ее судьба бесповоротно предрешена, она решительно ответила:

– Я никогда не смогу полюбить вас, потому что мое сердце уже не принадлежит мне.

В те времена строгость домашних устоев и подчинение дочерей воле родителей были таковы, что граф был поражен, увидев глубину такого чувства, превосходившего все пределы допустимого для такой скромной, застенчивой девушки. Он кое-что знал о несчастной любви, которая сейчас стала препятствием на пути его честолюбия, однако привык видеть, как все подчиняются его воле, и был обескуражен, увидев столь могущественного противника в такой мягкой и деликатной на вид девушке. При этом, будучи весьма настойчивым, он никогда не отступал перед какими-либо препятствиями и потому, быстро придя в себя, он ответил не без легкой язвительности, которую, как он ни старался, скрыть не удалось.

– Я что-то слышал о вашей странной симпатии к этому местному идальго, но никогда не поверю, что вы не подчинитесь решению вашего отца и тем обязанностям, которые на вас возлагает ваше происхождение.

– Тот, кого вы так презрительно называете «этот идальго», – невозмутимо ответила донья Беатрис, – не менее знатен, чем вы, а благородство его крови равно благородству его поступков. Даже если мой отец решит, что мое поведение достойно осуждения, я не думаю, что он передал вам ту власть надо мной, которую я признаю только за ним.

Некоторое время граф оставался в задумчивости, словно в душе его боролись противоречивые чувства, пока наконец, как обычно и случалось, не победила сущность его натуры, и он сдержанно ответил с оттенком притворного сожаления:

– Мне очень жаль, сеньора, я не знал, что ваше сердце уже занято. Но вы же видите, что все зашло так далеко, и потому разрыв помолвки не сделает чести ни вашему отцу, ни мне, выставив нас на всеобщее посмешище.

– Вы хотите сказать, – с горечью ответила донья Беатрис, – что вы скорее пожертвуете мной, чем вашей гордостью? И вот таким образом вы защищаете несчастную девушку? Зачем же вы тогда носите на шее этот символ испанского рыцарства? Знайте же, – добавила она, бросая на него взгляд оскорбленной королевы, – что это не тот путь, которым можно завоевать мое сердце. Идите с богом, и да хранит вас небо, поскольку мы никогда больше не увидимся.

Граф хотел было возразить ей, но попрощался, высокомерно сжав губы, и, поднявшись, удалился, сбитый с толку больше голосом собственной совести, нежели вспышкой гнева доньи Беатрис. Тем не менее присутствие дона Алонсо и остальных кабальеро быстро вернуло его в привычное состояние, и он заявил, что нет никаких помех, препятствующих тому счастью, которое он представляет себе в объятиях сеньоры, являющейся образцом красоты и благоразумия. Сеньор де Арганса, услышав это, решил, что, возможно, намерения дочери изменились, и поспешно вошел в комнату для посетителей.

Девушка все еще стояла у решетки, и ее лицо пылало от гнева, однако при виде входящего отца, который, несмотря на всю свою суровость, был очень дорог ее сердцу, ужасное настроение сменилось невероятной нежностью. В порыве она упала перед ним на колени и, протягивая руки сквозь прутья решетки и заливаясь слезами, горько воскликнула:

– Отец, отец мой! Не отдавайте меня этому недостойному человеку! Не низвергайте меня в пучины отчаяния и ада! Помните, что вы будете в ответе перед Богом и за мою жизнь, и за спасение моей души!

Дон Алонсо не чувствовал неискренности графа, поскольку со своим прямодушным нравом сам вовсе не умел лицемерить, а потому пришел к выводу, что тактичность и учтивость де Лемуса помогли уговорить его дочь, и, хотя и не осмеливался этому поверить, подобная мысль укрепила его дух больше, чем он сам мог ожидать. Поэтому он был неприятно удивлен, увидев слезы и отчаяние доньи Беатрис. Тем не менее он мягко сказал:

– Дочка, уже ничего нельзя изменить. Если для тебя это – жертва, мужественно соверши ее и смирись. Через три дня вы обвенчаетесь в часовне нашего дома со всей приличествующей случаю торжественностью.

– О, сеньор! Подумайте хорошо! Дайте мне хотя бы еще немного времени!

– Я уже подумал, – ответил дон Алонсо, – и срок вполне достаточен для того, чтобы вы исполнили отцовскую волю.

Тогда донья Беатрис встала, обеими руками убрала волосы со своего божественного лица и, устремив на своего отца решительный взгляд, глухо произнесла:

– Я не могу вам в этом подчиниться и у алтаря скажу – «нет».

– Только попробуй, неблагодарная! – ответил сеньор де Арганса, выходя из себя от ярости и злости. – Тогда мое проклятье упадет на твою непокорную голову и испепелит тебя, как огонь небесный. Ты покинешь отчий дом, сгибаясь под его бременем, и словно Каин будешь скитаться по земле.

С этими страшными словами он, не оглядываясь назад, покинул комнату для посетителей. Донья Беатрис, заметавшись по комнате словно безумная, упала на пол с громким стоном. Ее тетя вместе с другими монахинями прибежали на шум и помогли ее верной служанке отвести сеньору в келью.