Замечательными в моей работе были близость к литературе и профессиональная обязанность читать книги. Ведь только прочитав произведение, можно создать стоящую иллюстрацию или обложку. К своей работе я подходила очень ответственно: оставляла пометки, уточняла у авторов детали, подолгу общалась с ними, стараясь уловить истинное отношение к событию или персонажу, понять настроение, которое писатель вкладывал в свои строки и которое хотел бы увидеть в моих рисунках. Моя скрупулезность приносила плоды: иллюстрации нравились и редакторам, и заказчикам, а я получала от работы огромное удовольствие.

Однако когда я осознала, что на любимую работу я могу больше никогда не ходить, мое сердце радостно забилось. Я стала испытывать чувство вины перед коллегами, хотя уволиться решила в удобный для этого период: никого не подвела бы летом. Пока не передумала и пока еще верила в тот повод, который собиралась озвучить шефу («семейные вопросы, которые требуют моего присутствия»), я решила заскочить домой, чтобы привести себя в порядок и уже до обеда получить расчет.

Дома был дядя Том, мой первый друг и причина, по которой я не покончила с собой.

Никто не умел так поддержать, как он, вызвать улыбку простыми словами, заставить вынырнуть из сомнений и сказать: «Ты хорошая, у тебя получится, ты сможешь, ты классная».

Едва ли он мог назвать актеров, которые мне нравятся или имена стоящих рядом со мной девчонок на школьной фотографии. Но я могла ему рассказывать, что угодно, а он слушал и всегда слышал. С ним я не так откровенничала, как с миссис Тельман (он все-таки мужчина), но если что-то меня задевало или сводило с ума, я приходила к дяде Тому и прислонялась головой к его широкой доброй спине, которая всегда пахла деревом и лаком.

Он почти всегда работал дома: что-то чинил, кому-то помогал. Тетя Зоуи частенько попрекала его тем, что в семье больше зарабатывала она на скромной учительской ставке. Зоуи в целом всегда была недовольна, но к мужу у нее оставалось особенное отношение.

На людях она порой изображала смиренную мученицу. В общении со мной щедро использовала пассивную агрессию и постоянно говорила о том, какой обязанной и благодарной я должна быть, а если я что-то делала не так, она закатывала глаза так сильно, что, казалось, еще немного – и они совершат полный оборот. Но с дядей Томом она превращалась в фурию. Все, что накапливалось в ней за день, она щедро выплескивала на него безо всякого фильтра. Дядя Том всегда честно пытался ее оправдать. В его глазах она не захлебывалась в беспочвенных истериках на пустом месте, а очень уставала на работе и дома, ухаживая за нами. Словом, стокгольмский синдром в полный рост.

Мне никогда не понять любовь дяди Тома к Зоуи. Она, дьявол в юбке, пожирала его каждый день, как чудовище. Может, в их спальне она до сих пор делала его счастливым (думаю, разные одеяла этому не способствовали), это хоть как-то могло бы объяснить ситуацию. При виде Зоуи он начинал походить на сдувшийся гелиевый шарик: фигура высокого и сильного мужчины и добродушие мультяшной панды из моих рабочих иллюстраций.

Когда я, стараясь не шуметь и как можно позже дать себя обнаружить, проскользнула в коридор дома, почти тут же услышала его голос с кухни:

– Зоуи на работе.

Это означало, что все чисто, опасности нет.

Я коротко выругалась про себя и пошла на кухню.

Дядя Том сидел за столом и крутил в руках какой-то шнур. Он сразу поднял на меня голову, улыбнулся, коротко кивнул и продолжил заниматься работой.

Я села напротив и посмотрела на него. Мне почему-то стало ужасно стыдно перед ним. За то, что я теперь богата, а он крутит шнур, наверное, для нашего соседа. Мне хотелось бы, чтобы он никогда больше не крутил шнур. Теперь я могла легко это устроить. Но между этим желанием и его осуществлением стояли мое отношение к Зоуи (нелюбовь) и его отношение к ней (любовь, да).

– Ты знал об этом? – спросила я вместо приветствия.

Он взглянул на меня с беспокойством, потому что тон у меня был необычный.

– О чем, Мэдди?

– О моих родителях. О том, что случилось с ними, – после маленькой паузы я добавила: – Что действительно случилось с ними.

Он моментально помрачнел.

– Да, Мэдди, – он немного помолчал. – Я до сих пор до конца не понимаю, что там произошло.

– Почему… – выдавила из себя я.

– Почему не сказал тебе?

Я кивнула.

– Мэдди, прежде всего не я должен был рассказать тебе об этом. Мы не были с твоей тетей вместе, когда это произошло. Не были семьей. Все это случилось до меня, – он продолжал крутить шнур. – Чтобы воспоминания не шли за тобой и Зоуи по пятам, мы с ней поженились, она взяла мою фамилию. Мы начали с нуля, желая оставить прошлое. Я ведь и сам не знал, пока мне родители не рассказали. Я не слежу за звездной жизнью: актеры, певцы, бог их знает. А они показали мне газеты. Отговорить хотели от свадьбы. Но кто бы мог меня отговорить? Она моя половинка. Зоуи никогда не рассказывала об этом, а я не спрашивал подробностей. Мне хотелось спасти ее, помочь, а не устраивать допрос о смерти сестры, о зяте-убийце.

Он быстро посмотрел на меня и поспешно добавил:

– Это грубо, прости, он твой отец. Да и он ли это сделал – кто теперь разберет? Не отпирался – не значит признался. Говорят, покончить с собой – это красноречивее признания, – он пожал плечами. – Кто знает? Может, он просто не мог жить без нее…

Я задумалась: эта мысль не приходила мне в голову из-за письма мамы. Но оно, хотя должно было помочь мне разобраться в случившемся, только сильнее запутывало меня.

Дядя Том наконец отложил проклятый шнур.

– Как ты, детка?

– Сама не знаю, – выдохнула я.

– Хорошо, что у тебя отпуск: будет время все переварить, прежде чем на работу возвращаться.

Его слова вернули меня к плану, и я привстала.

– Ох, я… Как раз зашла, чтобы переодеться перед походом туда… Я увольняюсь.

Мне так понравилось звучание этих слов, что я даже улыбнулась.

Дядя Том был шокирован.

– Мэдди, милая, зачем так резко реагировать. Все в прошлом. Ты можешь жить и работать, как раньше, ведь именно для этого от тебя все скрывали – чтобы твоя жизнь была обычной, нормальной…

– Погоди, погоди, – перебила я. – О чем ты говоришь? Я ухожу с работы не из-за нервного срыва. Мне просто незачем работать!

Он выглядел озадаченным.

– Почему?

– Вот черт… Ты не знал…

– Мэдди, да что происходит? – он начал всерьез волноваться.

Я собралась с духом и максимально спокойно произнесла:

– Родители оставили мне приличное наследство, и все эти годы на мое содержание Зоуи ежемесячно получала…

Дядя Том резко переменился в лице, и я догадалась почему. Нет, в нем не было моих сожалений об упущенных возможностях купить в начальных классах игровую приставку или самый большой домик для Барби, не было печали о жизни в маленьком доме. Зоуи ему врала больше двадцати лет.

– Так вот почему контракт, – пробормотал он, чуть шевеля губами.

Он, большой, сильный мужчина, как-то весь поник, съежился, стал меньше в несколько раз. Я почувствовала себя крайне беспомощной и совершенно не представляла, что можно для него сделать. Ужасно не хотелось оставлять его одного и уходить.

Я подошла к нему и обняла сзади за шею, свободной рукой набирая сообщение Джей Си с просьбой приехать. В любой непонятной ситуации нужно обращаться к Джей Си.

Я не особенно надеялась на ответ в такую рань по его, барменским, меркам, особенно после вечерней смены. Но он на удивление быстро ответил, что приедет. Я не утешала, но слушала дядю Тома, который разразился обиженным потоком сознания на тему любви и доверия. Он не дал мне и рта раскрыть, когда я попыталась сказать, что ему не стоит горевать и что мы теперь можем быть свободны и счастливы. Слава всем богам, что я этого не сказала, потому что нельзя человеку, оплакивающему погибшую собаку, немедленно предлагать завязывать со скорбью и завести себе новую.

Джей Си прибыл вовремя: разговор выруливал на интимную колею взаимоотношений людей, с которыми я всю жизнь прожила. Мой друг предусмотрительно захватил с собой ром и бурбон, потому что дядя Том в редкие дни спиртного признавал только эти напитки.

Я оставила их одних, плавно передав рыдающего мужчину в заботливые руки Джей Си.

20 июля 1996 года

Как же я благодарна Господу за то, что он даровал мне голос. Я могу хоть как-то порадовать ее, когда Грегори играет для нас. Тогда я снова становлюсь собой. Пою до разрыва моего сердца. Умираю и оживаю с каждой нотой. Только Грегори знает, как глубоко это можно чувствовать.

Грегори… Постоянно смотрит, как побитая собака, стоит нам остаться наедине. Нужно попросить его перестать давить на меня своим немым осуждением. Может, я все только придумала? Ведь это была его идея устроить импровизированный концерт: он знал, что порадует меня. Наверное, я слишком строга к нему.

Пати хочет, чтобы я больше времени проводила с Мад. Проводила с Мад. Проводила, проводила с Мад. Пати все время мало, все не так. Мы все должны чувствовать себя бесконечно обязанными и вечно виноватыми, потому что она такая замечательная и несчастная рядом с нами, живет и мучается каждый день, но не уходит, «потому что любит». Ее попытки найти любой повод провести время рядом с Эдвардом иногда смешны, а иногда откровенно раздражают. Можно ли быть более жалкой?

Я сижу на безлюдном пляже и пишу эти строки, пока моя дочь, кажется, ест песок. На самом деле, она что-то строит, но я не вижу отсюда, и, будем честны, мне это совершенно неинтересно. Приятно, что на прогулке я могу послушать море и сделать пару снимков. Мад не мешает, стоит отдать ей должное. Говорят, что даже при слабо выраженном материнском инстинкте, он достигает нормы к третьему году жизни ребенка. Так что жду с минуты на минуту.

Мне страшно не хватает Эдварда. Он все время в доме, с нами, но эти люди рвут его на части, и мне порой кажется, что у него не остается сил для меня. Когда он обнимает меня ночью, я хочу проникнуть через его кожу внутрь и остаться там навсегда и в то же время хочу спрятать его в себе, укрыть, чтобы остались только мы двое.