На выборах 1912 г. Гучков в Думу переизбран не был – его избиратели предпочли ему более левых кандидатов, но спустя некоторое время он был избран членом Гос. Совета от торговли и промышленности. Здесь он не проявил себя ничем, хотя был избран председателем комиссии по военным делам. С началом вой ны он отправился на фронт в качестве особоуполномоченного Кр. Креста, и проработал здесь около года, явившись за это время общественным деятелем, о котором больше всего говорили. Наравне с ним общественное внимание привлекал к себе один лишь Пуришкевич. Когда к лету 1915 г. для всех выяснилось критическое положение дела снабжения армии, Гучков вернулся в Петроград и стал во главе образовавшегося тогда Военно-Промышленного комитета, задавшегося целью мобилизацию нашей промышленности. Комитет этот, в значительной степени благодаря Гучкову, развил очень широкую деятельность, открыв отделения по всей России. Сейчас трудно, конечно, высказаться о ней окончательно, но по-видимому результат ее не отвечал той массе труда и средств, которые были вложены в это дело. Вся крупная и значительная часть средней промышленности и без того работала на оборону, и без посредничества промышленных комитетов, так что на долю последних выпала мобилизация лишь меньшей доли средней промышленности и главным образом мелкой, что вызывало массу хлопот, а в результате давало для армии очень мало. Тем не менее, вклад Гучкова в это дело оказался значительным. Сверх этой работы, по возвращении в Петроград, он вошел в качестве представителя Гос. Совета в состав Особого совещания по обороне, где работал особенно усердно. Но этим он не ограничился. Всё обостряющийся внутренний кризис не оставил его спокойным. Как мне стало известно после революции, именно ему принадлежала мысль о дворцовом перевороте, и подготовка его. Должен он был произойти в конце марта. Участвовало в нем несколько генералов и много молодежи, но, не зная достоверно деталей этого заговора, я предпочитаю о нем не говорить.

Принятие Гучковым должности военного и морского министра было, несомненно, большой ошибкой. Не только левые, но частью и буржуазные круги ему не доверяли, и посему проводить что-либо восстанавливающее порядок в армии, сразу подорванный приказом № 1, он был не в состоянии. Бороться с пропагандой мира он уже не мог, ибо это сразу объявлялось контрреволюцией или империализмом. И вот ему пришлось, в сущности, быть в течение полутора месяцев только свидетелем постепенного развала армии, а отчасти и участником его, ибо он первым начал массовую смену командного состава, идя сверху. Несомненно, что большинство смененных им вполне этого заслуживали, но иные вполне могли быть оставлены на своих постах, а главное, что выбор их заместителей тоже был далеко не всегда удачен, что и сказалось в течение ближайших же месяцев. С шедшей же наряду с этим сменой командного состава по воле солдат, Гучков справиться не мог: он только писал приказы, воспрещавшие ее, а удаление начальников шло по-прежнему, и не только в войсках, но и в центральных управлениях министерства, где писарями было устроено наблюдение за их офицерами, которые не могли теперь откровенно говорить друг с другом, не убедившись, что их никто не подслушивает. Если бы Гучков пользовался доверием Совета рабочих, а теперь и солдатских депутатов, то, быть может, и удалось бы справиться с этими трагическими явлениями, но при том явном недоверии, которое он всюду встречал, он мог лишь идти по течению, и армия и флот все более и более разлагались.

После апрельских беспорядков в Петрограде Гучков покинул министерский пост и был заменен Керенским, но спасти положение уже никто не мог бы, и сам Керенский меньше, чем кто-либо другой. Таковы внешние контуры деятельности Гучкова, но если меня спросят, что он за человек, к чему стремился и чего хотел, то я буду должен по совести сказать, что я этого не знаю. Вспоминается мне один разговор времени довоенного в среде группы октябристов: все мы сходились в том, что мы верим в Гучкова, но вместе с тем все признавались, что уверенности, что у него нет какой-то задней мысли, скрытой от нас цели, нет. Особенно эта мысль стала крепнуть после его забаллотирования в Думу на выборах 1912 года, после которых он резко полевел и стал расходиться с большинством партии.

Из октябристов в правительство вошел еще в качестве Государственного Контролера Годнев. Врач по образованию и приват-доцент Казанского университета, он занял в Думе совершенно своеобразное положение наблюдателя за формальной, внешней законностью издаваемых правительством распоряжений. Вместе с тем, много времени посвящал он работе по рассмотрению отчетов Государственного Контроля по исполнению Государственных росписей, будучи председателем соответствующей комиссии. Это был человек идеальный для изучения деталей любого вопроса, для того, чтобы проследить в мелочах то или иное злоупотребление. В Думе он в течении 10 лет занимался контрольными вопросами, почему понятно его избрание на пост Государственного Контролера. Здесь он оказался по общим отзывам не на месте. Широкого государственного понимания назначения государственного контроля у него не нашлось, зато мелочности, которой он отличался уже в Думе, была масса. До революции в Думе все настаивали на выделении Гос. Контролера из состава Совета министров, дабы придать ему через это большую независимость, и настаивали на установлении принципа несменяемости всех чинов контроля. Главными проповедниками этих принципов были именно Годнев и Шингарев, теперь оба члены правительства, и, однако, оба эти начала проведены в жизнь не были. В правительстве Годнев проявил податливость и нежелание расстаться с властью.

В общих вопросах единственным представителем правого крыла Думы во Временном правительстве явился Обер-прокурор Синода В.Н. Львов. В 1907 г. он был крайним левым октябристом, позднее перешел на правое их крыло, затем побывал у националистов, и перед революцией оказался в партии центра. Человек всегда неуравновешенный и порывистый, перед революцией он начал вновь леветь, и это полевение продолжалось и после нее, так что, когда в июле кадеты ушли из правительства, он нашел возможным в нем остаться. Правда некоторые из его сотоварищей находили тогда, что события этих месяцев оставили слишком глубокий след на его психике, и этим извиняли его неустойчивость. В своей деятельности в Синоде Львов с первых же шагов пошел вразрез с теми началами, которые провозглашались им же самим, и вообще всеми нашими канонистами – началом полной независимости церкви от государственной власти.

Заняв должность Обер-прокурора, он начал с требования об устранении нескольких иерархов, которые, правда, считались до революции за распутинских ставленников. Как он сам рассказывал в Думе, первое его требование – об удалении Варнавы Тобольского прошло легко, второе, не помню кого, вызвало уже возражения, а когда он потребовал смещение митрополита Питирима Петроградского, то Синод сперва воспротивился этому. «Ну, да я их сломаю», – добавил он. Такой образ действий Львова вызвал на него большие нарекания в кругах, близких церкви, и действительно, нельзя не признать, что речи о независимости церкви и быть не могло, и опять приходилось возлагать все надежды на Собор, созыв которого, столь долго откладывавшийся, теперь был, наконец, решен окончательно. Львова я встретил потом в эмиграции в Париже. Пробыл он здесь недолго, производил еще более странное впечатление, и скоро уехал обратно в Россию.

Портфель министра торговли получил Коновалов, человек не без способностей, с широким образованием, но вместе с тем, сохранивший в себе кое-какие черты старого замоскворецкого купечества. В нем иногда проявлялось, хотя и в меньшей степени, чем, например у Н. Рябушинского, который проповедовал это открыто, убеждение о всемогуществе капитализма, хотя, благодаря его воспитанности и в форме весьма культурной. По своим политическим убеждениям он примыкал к партии прогрессистов, самой сумбурной из всех русских партий, кажется до самого конца не выяснившей сама себе, к чему она собственно стремится. В 4-й Думе он был недолго товарищем председателя, но оказался на этом посту не блестящим, и вскоре от него отказался. Как министр торговли он оказался бесцветным, что, впрочем, было вполне понятным, ибо после революции, которая сразу приняла резко социалистический оттенок, наша старая промышленность и торговля стали быстро замирать.

После Коновалова последние месяцы товарищем председателя Думы был новый министр путей сообщения Некрасов, оказавшийся председателем удачным, спокойным, находчивым и беспристрастным. В Думе он принадлежал к кадетам, сперва к правому их крылу, потом к левому. Это был, несомненно, очень способный человек. До избрания в Думу он был недолго преподавателем Томского Технологического института. В Думе он специализировался на вопросах путей сообщения, и потому, естественно, что именно ему достался этот портфель. Я уже говорил, что еще до революции наши железные дороги были в весьма тяжелом состоянии: запасы угля подходили к концу, в подвижном составе было угрожающее количество больных паровозов и вагонов. После революции положение быстро стало еще более ухудшаться. Процент больных паровозов продолжал увеличиваться все быстрее и быстрее, ибо ремонт их почти приостановился, так как производительность труда в железнодорожных мастерских сильно понизилась, так же, как и во всех остальных отраслях труда. Вполне понятно, что при таком положении роль Некрасова свелась к минимуму: он был, в сущности, бессильным свидетелем окончательного развала железных дорог. Он попытался поладить с «Викжелем», центральным органом железнодорожного союза, что, в конце концов, свелось к его подчинению Союзу и сведению на нет власти Министерства. Такое положение объяснялось с одной стороны полевением Некрасова, что привело его скоро к выходу из рядов кадетов и вступлению в ряды социалистов, с другой же – его цеплянием за власть. Его поведение вызвало резкое его осуждение со стороны его бывших сотоварищей по партии, видевших в этом лишь отсутствие у Некрасова каких-либо убеждений. Как они теперь утверждали, он начал свою политическую карьеру в качестве члена студенческой организации академистов. В сущности, Некрасов являлся просто блестящим примером оппортунизма, приспосабливавшегося ко всему и мирившегося со всем, как бы печальна ни была в тот момент наша действительность и какие бы серьезные опасения она не внушало даже его товарищам по кабинету. Некрасов никуда не эмигрировал, и скоро стал благополучно работать у большевиков.

Пост министра народного просвещения занял член Гос. Совета по выборам профессор Мануйлов. Как ученый, специализировавшийся на изучении арендных отношений в Западной Европе, он приобрел сперва известность своими статьями в области аграрной реформы в 1905-1906 годах. Позднее, во время министерства Кассо, он должен был оставить преподавание в Московском университете, что только упрочило его репутацию. В Гос. Совете он никакой роли не играл. Вероятно, столь же незаметной прошла бы и его деятельность в министерстве, если бы он не издал циркуляра, окрещенного тогда циркуляром об «упразднении грамотности». В противоположность писанию «по Гроту», появилось тогда писание «по Мануйлову», что, впрочем, не дало его имени бессмертия. (Переписывая это чрез 35 лет, не могу не признать, что реформа нашего правописания очень облегчила распространение грамотности и что сейчас почти все пишут по новой орфографии, но лично я сам все еще пишу по старой, которая связана с прошлым нашего языка и вообще с прошлым нашего народа).

Наконец, министром финансов был назначен молодой человек 32 лет М.И. Терещенко, как политический деятель до того никому не известный. Представитель семьи южнорусских миллионеров и обладатель большого состояния, он был до войны причисленным к дирекции Императорских театров, и интересовался тогда, как утверждали, только вопросами искусства, преимущественно декадентского. В первый год войны он работал в Красном Кресте по организации складов Юго-Западнаго фронта и был заведующим отделением во Львове. Я его видел здесь только раз, но все отзывы о нем, без исключения, были хвалебны. Когда началась организация военно-промышленных комитетов, он принял в них деятельное участие, и когда собрался первый съезд их делегатов, то он произнес на нем речь о том, что надлежит делать промышленности, речь, которая привлекла к себе общее внимание теми словами осуждения, которые он высказал по адресу ее руководителей. После этого, однако, он отошел как-то в тень, и до революции о нем ничего более не было слышно.

По-видимому, в это время и сам он не думал о широкой государственной деятельности, ибо всего в январе 1917 г. шли с ним переговоры об избрании его членом совета Волжско-Камского банка. Как, однако, говорили потом, он в этот именно период вошел в более близкое общение с группой, образовавшейся вокруг Гучкова и подготовлявшей дворцовый переворот. Благодаря своему громадному состоянию, он имел возможность помогать этому кружку материально. И вот, по Петроградским рассказам, это и выдвинуло его на пост министра финансов, к которому он совершенно подготовлен не был. Впрочем, как человек по природе умный и образованный, он быстро сориентировался в положении, и так как он продолжал работать сверх того в прекрасно налаженной при его предшественниках административной машине этого министерства, почти ничего в ней не сменив, то при нем дело шло здесь вполне удовлетворительно, хотя и без внесения в него тех социалистических новшеств, которые отвечали бы всюду провозглашенным тогда принципам. Уже только после его перехода в Министерство иностранных дел, его преемником Шингаревым было проведено значительное повышение различных налогов, в том числе подоходного и на военную прибыль, причем высшим пределом обложения было установлено 90 %, чего тогда не существовало нигде.

В конце апреля, после ухода Милюкова из Министерства иностранных дел, Терещенко заменил его здесь и продержался в составе Временного правительства до его низвержения большевиками, твердо проводя начала верности союзникам и доведения войны до конца. Лично очень симпатичный и милый, Терещенко навлек на себя за этот период большие нарекания таким же оппортунизмом, который я отметил у Некрасова, и готовностью идти на любые министерские комбинации. В деятельность министерства за границей он и Милюков внесли полную дезорганизацию, ибо громадное большинство наших послов и посланников были ими сменены, а преемники их или не были совсем назначены или не успели прибыть на места до Октябрьского переворота. И в результате в эти трудные для России времена она оказалась без всякого представительства за границей, ибо нельзя считать представителями разных секретарей или, в лучшем случае, советников, людей, быть может, и милых, и воспитанных, но безусловно недостаточно авторитетных, чтобы выступать от имени России. Прежние дипломатические представители были оставлены только в Риме и, кажется, в Афинах, где как раз положение было для нас наиболее спокойным.

Наконец министром юстиции, как я уже говорил, был назначен Керенский, о котором мне еще придется говорить не раз. До революции о нем говорили, как об одном из наиболее видных представителей левого крыла, но во всяком случае меньше, чем о вождях меньшинства Чхеидзе и Скобелеве. В Думе он не пользовался репутацией серьезности, ибо все его речи носили, несомненно, истерический характер. На тот в громадном большинстве уравновешенный элемент, который сидел в Думе, такие речи не могли производить впечатления, но публика мало подготовленная, случайная, вроде той, которая заполняла думские хоры, уже и тогда увлекалась ими. Вообще, в 3-й и 4-й Думах было два оратора для толпы – Родичев и Керенский, но первый из них к революции уже устарел, последний же в начале повел революционное движение за собой. Принадлежа в Думе к фракции трудовиков, Керенский сразу после революции оказался эсером, каковым и был в действительности всегда. Уже в первые дни революции на него выпала громадная работа, и вполне естественно, что при составлении списка Временного правительства его имя упоминалось в числе первых, но привлечь его сперва не удавалось. Поэтому, когда он принял министерский портфель, то это считали большим успехом для нового правительства, и, конечно, его имя придало кабинету известный моральный авторитет в глазах социалистических кругов. И действительно, в первое время он сумел приобрести такое влияние в Совете рабочих и солдатских депутатов и тем влиять и на массы, что даже те, которые относились к нему скептически, оказались его сторонниками, и отнеслись сочувственно к переходу его на пост военного и морского министра, а затем и к замене им князя Львова. Шульгин называет Керенского актером. Это, быть может, и верно, но, во всяком случае, актером провинциального калибра.

Вечером 2-го марта, ездившие к Государю в Псков Гучков и Шульгин, привезли его отречение. Позднее мне не раз пришлось слышать резкие слова осуждения по адресу Гучкова, за то, что он принял участие в этой поездке. Его обвиняли в том, что он пошел на это из ненависти к Государю, чтобы насладиться картиной его унижения. Не знаю, насколько это мнение верно, но что мстительность в характере Гучкова была, это несомненно. Сильно обвиняли тогда также генерала Рузского, сыгравшего, будто бы, в эти дни двойственную роль, задерживая телеграммы, адресованные Государю Временным Комитетом и обратно – от него Комитету, что повлияло на задержку с отречением. Насколько эти обвинения верны, сказать не могу.

О Государе в эти дни писали очень много, и вместе с тем очень