У каждого человека свой эстетический идеал. Здесь играет роль и быт, и гены, и общественное мировоззрение.
Когда на литературных вечерах мои собратья по перу костят друг друга вдоль и поперёк, я молчу и вспоминаю свою молодость.
Я тогда работала в Добрушском райкоме комсомола (это на Гомельщине, в Белоруссии).
Отличный мой товарищ, Надя Журова, заведовала сектором учёта. Нас объединяли общие комсомольские заботы: не смущали тяжёлые дороги, по которым мы колесили на попутном транспорте, а чаще пешком, в жару, мороз и даже в метель, в лёгких пальтишках и осенних ботиночках на каблучках.
Мы верили в свои идеалы, в человечество и его прекрасное будущее.
Велико осознание своей молодости. «Какая красавица!» – говорили обо мне многие. И не только потому, что мне было 19 лет. Изящная и стройная, рост 162 см., тонкая талия, перетянутая по тогдашней моде узким ремешком. Даже перенесённые в детстве лишения не испортили моей кожи, розовой, с перламутровым отливом. Только лицо, чуточку бледноватое; но в контрасте с искрящимися глазами производили приятное впечатление. В нём отражалась норма. К тому ж озарялось белозубой улыбкой с небольшими ямочками на щеках. Две золотые косы, ниже пояса, усиливали это впечатление. Когда я причёсывалась, редко кто не любовался густым потоком золотых нитей, к чести тогдашнего отечественного шампуня под названием «Солнышко». Голос, как ручёк, походка – быстрая, лёгкая. Мне и самой казалось, что я лечу над землёй и с изумлением и восторгом смотрю на её леса, поля, реки и озёра, потрясённая деловитостью и трудолюбием людей. Я влюблялась во всех, кто встречался на пути: в детей, неустанных доярок, в пастухов и трактористов, в стариков и даже в старух. Влюблённость в мир распирала меня изнутри и я вся светилась…
Чем ни красота?
И всё же я не отвечала эстетическим взглядам сельских парней. Коренастые и коротконогие, они, за годы войны и фашистской оккупации, не наели роста. Я, наверное, казалась им жердью и чересчур городской.
Чтобы провести комсомольское собрание со стопроцентной явкой, я бегала по селу и посёлкам 2-3 дня, персонально знакомясь с каждым комсомольцем, а потом ночевала где-нибудь в избе-читальне, подложив под голову подшивки газет.
А вот Наде Журовой это удавалось сразу. Ко мне на собрание приходили, как положено, поздно: пока с колхозными делами управятся, свою скотину досмотрят, поужинают, к 9-10 часам – соберутся…
К Наде являлись сразу, даже не поужинав, к 7-ми часам, чтобы полюбоваться на «красивую девку».
Маленькая, кругленькая, как бы высеченная из цельного куска. О талии я не говорю: её не заметишь. Но лицо, тоже круглое, миловидное, белое, как молоко, с нежным румянцем – образец редкой красоты.
Тёмно-серые глаза, «не по яблоку», но очень выразительные, с длинными ресницами, смотрели на людей доброжелательно, с вниманием и теплотой. Как говорят в народе: брови – соболиные, губки – бутончик розы, улыбка – свет дневной. Высокий гладкий лоб выдавал незаурядный практический ум. Эту красивую головку венчала корона из тёмно-русой косы. Но главным достоинством её девичьего облика была грудь, большая и пышная. Впечатление создавалось, что она начинается прямо от шеи. И хотя грудь эта упрятана в тугой бюстгалтер, прикрыта безукоризненно отутюженной блузочкой, застёгнутой на все пуговицы до самого воротничка – вызывала она, даже у женщин, какие-то странные ассоциации. Стоило глянуть на её нежное белое лицо, и сразу же начинало казаться, что блузочка на груди вот-вот лопнет, и из чашечек бюстгалтера выплывут, как из сказки, два белых сверкающих лебедя и поплывут вам навстречу, даруя блаженство и счастье.
Чтобы завоевать уважение молодёжи я рылась в парткабинете, в районной библиотеке, отыскивая брошюры с передовым опытом сельскохозяйственных работ, ходила по избам, полям, фермам, в парторганизации и правления колхозов, рассказывала на собраниях о звёздах, пересказывала популярные в то время теории происхождения Земли: Канта, Лапласа, Шмидта, сама демонстрировала способ изготовления торфо-перегнойных горшочков для капусты и многое другое – и всё же такого успеха, как у Нади, у меня не было. Я не ходила, а летала, как жаворонок. И Надя не шла, а гордо плыла по деревне, как лебедь. Стоило ей пройти от правления колхоза до избы-читальни – и успех обеспечен.
И теперь, когда говорят о прекрасном, стараясь втиснуть его в классические рамки или навязать другим свои взгляды, я с улыбкой вспоминаю свою молодость.
1992 год.
Если задать вопрос современным женщинам, что они думают о мужчинах, то в ответ эти милые приятные создания скажут Вам такое… что никакая бумага не выдержит, а самые интеллигентные и воспитанные дамы ответят междометиями: «А-а-а… или У-у-у…
Но я склонна думать, что в наше время встречаются настоящие рыцари, и как не странно чаще всего – среди сельских мужиков.
Я помню случай в белорусской деревне. В сентябре девочки музыкального училища работали на уборке картофеля. Юные пианистки, не привыкшие к сельской грязи, решили вымыться, не дожидаясь воскресенья. Весело натаскали воды, взяли дрова, привезённые для кухни, натопили сельскую баню и давай мыться… и все угорели. Благо, мимо проходил какой-то парень, совершенно дремучий, конюх; он увидел, как из бани выползла, будто пьяная, голая девочка и рухнула на землю. В одно мгновение, сообразив в чём дело, он ринулся прямо в угар, рискуя собственной жизнью, и стал по одной вытаскивать их оттуда, укладывая потерявших сознание красавиц рядами. Вытащив последнюю, пятнадцатую, он сам потерял сознание. Девочки от свежего воздуха и земли стали постепенно приходить в себя. Увидев на земле совершенно бесчувственного парня, взялись отхаживать его. Отыскали нашатырь, оттирали его до тех пор, пока у него не порозовели губы, и он открыл глаза. Через день они были уже трудоспособны, а парень тяжело заболел, и его надолго положили в больницу. Чем этот парень ни рыцарь?
Но и я запомнила две встречи, которые укрепили моё уважение к отдельным представителям мужского пола.
Вот уже несколько лет к ряду я не вижу и не чувствую весны, потому что в мае и июне у меня много работы. Май – время семестровых и годовых контрольных работ, сочинений по литературе и языку. В мае я пишу экзаменационные билеты для учащихся и абитуриентов, поступающих в наше музыкальное училище. В мае я должна подготовить доклад и методразработу, чтобы выступить на городском методобъединении; в мае я сдаю экзамены в вечернем Университете марксизма-ленинизма, куда меня направили на два года учиться, не знаю за какие грехи. Коме всего прочего я ежедневно пишу поурочные планы и планы календарные к следующему году. Я с облегчением вздыхаю, узнав, что мне на май не запланирован открытый урок. В июне я пишу отчёты за все свои пятёрки, четвёрки, тройки и двойки и готовлюсь к итоговому педсовету, итоговым партсобранию и профсоюзному собранию. С утра до позднего вечера сижу на экзаменах то в качестве экзаменатора, то в качестве ассистента. Я встаю в 6 часов, чтобы выглядеть прилично, съесть наспех какой-нибудь бутерброд и запить горячим чаем. А потом бегу, не глядя по сторонам, чтобы не опоздать к звонку. А прихожу к программе «Время». В 9 часов сажусь у телевизора и ем ливерную колбасу и какой-нибудь овощной салат или рагу, купленные перед закрытием магазина; и одновременно просматриваю центральные и местные газеты, чтобы не опозорится перед слушателями-музыкантами на политзанятиях, особенно перед мужчинами, очень дотошными в вопросах политики. Я – пропагандист высшего звена. Всё это время я таскаю стопки тетрадей домой, а потом из дому. Проверяю их везде: на переменах, в учительской, на заседаниях и совещаниях, во время еды, в будни, и праздники. И вот, наконец, 2-ого июля – итоговый педсовет, где меня, как правило, всегда подвергают критике, потому что народ у нас с положением, их нельзя трогать, а критиковать кого-то надо. Одинокую женщину можно!
Характер у меня от такой жизни – скверный. Я всегда отдуплюсь; с пылающими щеками и глазами громким резким учительским голосом низвергаю «врагов». Итоговый педсовет удался, начальство довольно, потому что он был критическим и целенаправленным. Все устремляются в кассу получать зарплату и отпускные.
Утром на следующий день я просыпаюсь, как обычно, но понимаю, что я – в отпуске и мне не надо торопиться. В теле у меня – тяжесть; я отекла, голова шумит, в сердце – боль. Значит, повысилось давление… Я встаю и иду на кухню, чтобы выпить таблетку, потом подхожу к зеркалу… На меня смотрит ещё молодая женщина, с приятным, но усталым и бледным до желтизны лицом, с покрасневшими глазами… Я вглядываюсь и думаю: «Разве можно быть иной, годы работая в полуподвальном, плохо проветриваемом классе?» Иду к окну, открываю форточку и снова ложусь…
Но едва я закрыла глаза, как в дверь резко позвонили… Я встаю и думаю раздражённо: «Кого несёт с утра пораньше?»
Открываю дверь – это моя подруга, журналистка областного телевидения Татьяна. Она входит и поздоровавшись, решительно заявляет: «Скорей одевайся, мы едем на съёмку туда, где похоронен твой муж, можем подбросить тебя на кладбище к могиле».
Такое предложение вмиг снимает с меня усталость, я давно не была на могиле мужа, а добираться туда сложно. Наспех заплетаю свою тяжёлую косу, закрепляю её на затылке шпильками и, плеснув в лицо водой, быстро одеваюсь. Через 20 минут мы сидим в телевизионной машине и за стёклами уже пролетают улицы моего родного города, а мне кажется, что я вижу его впервые… Потом замелькали пейзажи; я оживилась, вглядываясь в пролетающие картины: поле, лес, луга, опять лес и снова луга. Вдали работают сенокосилки. Старший оператор, очень опытный телевизионщик, обращаясь ко всем, сказал: «А вот начинаются угодья совхоза, куда мы едем снимать». Шофёр затормозил и остановил машину у края дороги.
Сенокосилки тоже подходили к краю луга: впереди шла машина, которая рядами срезала траву, а другая вслед подбирала её для силоса. Не дойдя до дороги, они остановились. Два механизатора: один – средних лет, а другой – парнишка, соскочили на землю и подошли к телевизионной машине. Операторы, наконец, выгрузили оборудование для съёмки, и я смогла выйти из машины. Я вылезла и мои лёгкие заполнились кислородом со свежим ароматом скошенных трав. Я, как сомнамбула, двинулась прямо к траве, наклонилась к ряду и захватила пучок двумя руками, поднесла к лицу и, наслаждаясь ароматом, ни к кому не обращаясь, воскликнула: «Господи, как хорошо пахнет!» Моё зрение зафиксировало изумлённые взгляды механизаторов, насмешливый и высокомерный взгляд моей подруги и любопытный интерес операторов, но я не воспринимала это ни умом, ни сердцем, а опустила бережно пучок и, наклонившись над рядом, стала медленно выбирать из травы липкие, розовые, луговые гвоздички.
Всем известно: крестьяне считают горожан бездельниками; особенно в страду им не до сантиментов. И моя подруга, чтобы не разрушить уважение к телевизионной бригаде в глазах этих вечных тружеников, взяла из аппаратуры какой-то тяжёлый деревянный ящик с широким ремнём и, подойдя ко мне, с явным подтекстом сказала: «На-ко вот поноси!» Я положила маленький букетик на сидение машины, взяла тяжёлый ящик и, глядя на весь этот прекрасный распахнутый мир, улыбающаяся и счастливая, пошла вслед… Татьяна брала у механизаторов интервью; операторы снимали, но во взглядах их я всё время чувствовала какую-то лёгкую иронию. Механизаторы, напротив, смотрели тепло и дружелюбно, особенно старший, жилистый, высокий и широкий в плечах мужик, с красным от загара лицом, немного скуластый, в выгоревшей, как у всех крестьян, бесцветной одежде. Как только закончилось интервью и съёмка, телевизионщики направились к машине, захватив аппаратуру… И тут случилось нечто непредсказуемое…
О проекте
О подписке