– Но, по-моему, ты сказала, твой муж не возражает, что Андерсон сопровождает тебя в прогулках по городу.

– Разве? Вряд ли.

Фидо напрягла память; возможно, она сама пришла к мысли, что адмирал, уединяющийся за работой в своем кабинете, не возражает против этого.

– Не хочешь ли ты сказать, что он… подозревает полковника в чувствах к тебе?

– Подозревает? Сомневаюсь. Гарри уже много лет не находит меня желанной, так что ему и в голову не приходит, что кто-то может воспылать ко мне любовью, – язвительно сказала Хелен. – Но, видишь ли, я предпочитаю, чтобы он не знал о возвращении Андерсона. Я хочу сказать, что отпуск полковника, – продолжила она, вставая и выглядывая в окно, – совершенно случайно совпал с нашим возвращением домой.

От волнения Фидо стало трудно дышать.

– О, Хелен! Не хочешь ли ты сказать, что Андерсон нарочно взял отпуск, чтобы последовать за тобой в Лондон, а Гарри думает, что он все еще на Мальте?

– Я сама ничего не знала, пока его письмо не оказалось на моем подносе для писем, – пробормотала Хелен, не отводя взгляда от улицы.

– Но…

– Не сердись, – мягко сказала Хелен. – Я собираюсь уладить все это. Но теперь ты понимаешь, что я не могу пригласить его к себе, а начать такой разговор на улице или в кебе тоже нельзя: вдруг он устроит мне сцену?

– Но он джентльмен… – нахмурилась Фидо.

– Да, но при этом находится в отчаянном состоянии. – Хелен обернулась и, понизив голос, с ужасом прошептала: – Последние несколько недель он говорил такие вещи… Вообрази, он угрожал, что покончит с собой.

Фидо крепко сжала губы. «Это вульгарно, боже мой, как это вульгарно!»

– Что ж, пусть ваша встреча состоится здесь. «Уж если делать, то скорее», – цитирует она. – И когда мне ожидать полковника?

Хелен взглянула на свои часики:

– Он должен быть с минуты на минуту.

Фидо вздрогнула.

– Я указала в записке четыре часа.

– Я не хочу присутствовать при этой сцене!

– Но, дорогая, я этого и не прошу! – Хелен подошла и взяла ее руку в свои удивительно холодные ладони. – Придумай какой-нибудь предлог и оставь нас одних на полчаса.

– Но…

Внизу тренькнул дверной звонок. Спустя минуту послышались тяжелые шаги Джонсон.

– Ты просто какой-то ураган, – проворчала Фидо. – Без тебя мне жилось гораздо спокойнее.

В глазах Хелен блеснули слезы.

– Не будь со мной так жестока, я не вынесу этого. Мне понадобится вся моя смелость для этого разговора.

– В таком случае помоги тебе Бог! – Фидо крепко обняла ее и поцеловала в блестящие волосы.

– Ты не встретишь беднягу у лестницы? – спросила Хелен. – Он с таким уважением относится к тебе!

«Что за чушь», – подумала Фидо, он и видел-то ее всего два раза. Но при всей своей щепетильности она сочувствует Андерсону, жалея из-за безнадежной любви; жалеет за по-собачьи преданный вид, когда он быстро поднимается по лестнице, не подозревая об ожидающем его ударе. Любовь к Хелен, вероятно, величайшая драма его жизни, отныне несчастного неудачника ждет лишь монотонная и будничная жизнь в полку. Ему следовало скрывать свои чувства, решила Фидо, и изливать их в плохих стихах, после чего прятать в столе под замком. Но подобного рыцарства давно уже нет в нашей жизни. И как можно винить его в том, что он признался в своей любви, когда Хелен – чувствуя себя одинокой, к тому же она так тщеславна – определенно охотно согласилась его выслушать? (В уме Фидо, направляющейся к лестнице, всплыла любимая мамина поговорка «Джентльмен остается джентльменом до тех пор, пока леди не забывает о том, что она леди».)

Поэтому она весьма любезно поздоровалась с полковником и заварила ему кофе, так как он не пьет чай; она даже предложила ему добавить в кофе немного бренди, чтобы успокоить нервы. Она поговорила о чудесной прохладной погоде, высоко отозвалась о речи мистера Гладстона по поводу тайного голосования.

– Возможно, время для этого настало. Ведь оно уже принято во Франции и в Италии.

– Вот именно! – с презрительным смешком отозвался Андерсон. – Это все паписты придумали. Британец бросает свой бюллетень открыто, на глазах у соседей, и не стыдится этого.

– Человек независимый определенно этого не стыдится, – согласилась Фидо. – Но большинство избирателей находятся в зависимости от своих сквайров, работодателей, богатых клиентов, поэтому в день выборов они походят на стадо робких овец. Разве тайное голосование не защитит их от преследований, не придаст им смелости выразить свое мнение?

Андерсон пожал плечами:

– По моему мнению, в этом есть нечто трусливое и унизительное.

– А вы не находите, полковник, что здесь кроется парадокс? В условиях демократии для проявления искренности необходимо тайное голосование. Правда выявляется за занавесом!

Он снова перевел взгляд с нее на Хелен, сидящую на другом диване с мраморно-бледным лицом.

Пора! Фидо встала и тихо произнесла:

– Я обещала миссис Кодрингтон оставить вас для разговора тет-а-тет, поскольку ей надо сообщить вам нечто важное.

Андерсон растерянно поморгал и вскочил.

«Все», – с облегчением подумала Фидо и обернулась к Хелен, чтобы подбодрить ее взглядом.

Внизу, у себя в кабинете, она ни на чем не могла сосредоточиться. Сначала принялась просматривать сентябрьский номер «Журнала английской женщины», оставила несколько пометок на полях о необходимых изменениях, которые сделают его интереснее. (Она давно уже заметила странный парадокс: притом что все члены Лэнгхэмской группы самозабвенно преданы своему великому делу, их «Журнал» отличается назидательным и даже раздражительным тоном, свойственным информационной газетке какой-нибудь маленькой ремесленной гильдии.) В глаза ей бросились напечатанные сплошными полосами статьи, и она возмущенно нахмурилась: ведь она постоянно напоминает наборщицам о необходимости оставлять пространство между материалами. Оставив журнал, она записала кое-какие расходы в конторскую книгу и ответила на короткое, ласковое письмо матери. «Мы получили разрешение Кембриджского университета подвергнуть нескольких серьезных кандидаток местным экзаменам, – пишет она. – Надеемся, что этот опыт поможет повысить стандарт образования девушек, чему, насколько я знаю, мама, ты всегда придавала большое значение».

Наконец Фидо не выдержала и посмотрела на свои часики: прошло всего четверть часа. Но кто знает, сколько нужно времени, чтобы объяснить человеку, что ему придется расстаться со своими надеждами?

Она нервно потеребила цепочку от часов, заметила на ней петельку и с помощью пресс-папье в виде миниатюрной копии Хрустального дворца^[36] вернула на место два звена цепочки. Этот сувенир подарил ей отец на память о Великой выставке в Лондоне, на которой они побывали; ей было всего пятнадцать лет. (Из невероятного количества осмотренных экспонатов ей почему-то запомнился огромный перочинный нож с восьмьюдесятью лезвиями.) В тот самый год она истратила выданные ей на целый месяц карманные деньги на сборник стихов Лонгфелло под названием «Золотая легенда», но ее брат Джордж, который был очень набожным еще до посвящения в духовный сан и не одобрял ее увлечения поэзией, сжег драгоценный томик. Она с плачем пожаловалась матери, но приобрести другой экземпляр не осмелилась. Сейчас Фидо стала совершенно самостоятельной, и ей трудно представить, что она была такой робкой девочкой. Далеко же она ушла от той безмятежной и замкнутой жизни в доме приходского священника, основанной на незыблемых, как его фундамент, понятиях о семье и священном долге.

Девятнадцать минут. Скоро уже двадцать. «Вздор, – вдруг подумала Фидо. – Почему это я не могу войти в собственную гостиную?» К тому же Андерсон наверняка ретировался сразу, как только Хелен сообщила ему о своем решении; к чему ему усугублять унизительную ситуацию. Но хлопка парадной двери не было слышно, значит, он еще здесь. Скорее всего, сейчас он в отчаянии мечется по гостиной? Спорит с Хелен, осыпает ее возмущенными упреками? Или угрожает? Она живо представила его крупные руки с золотистыми волосками, вцепившиеся в нежные плечи Хелен.

В один момент Фидо взбежала по лестнице. У дверей в гостиную она в тревоге замерла, опасаясь услышать звуки ссоры. Если они разговаривают тихо, она даст им еще пять минут; было бы неприлично подслушивать. Между шторами на лестничном окне пробивается луч света, в котором танцуют пылинки. Как ни странно, Фидо вообще не услышала голосов, только какой-то непонятный звук, похожий на тихий хрип. Рыдание? Не мог ли Андерсон неслышно уйти, оставив Хелен в слезах? Или после бурного объяснения они погрузились в немое отчаяние?

Внезапно в воображении Фидо возникла картина поцелуя: коралловый ротик Хелен, светлые, как солома, усы офицера. Ее охватило нечто похожее на ярость. Она уже готова была распахнуть дверь, когда тихий звук стал вдруг более ритмичным и громким. Ей не приходилось слышать ничего подобного, поэтому она не сразу осознала значение того, что слышала. Не хриплые рыдания и не приглушенные возражения, нет, это звуки механического происхождения: она наконец поняла – отчаянно скрипят пружины дивана от движений двух тел.

Теперь Фидо уже не могла войти в гостиную. Только не сейчас! И вдруг она обнаружила, что ноги ее не держат. Она медленно осела на пол, и широкие юбки коричневого платья представились ее затуманенному взору подобием грязной лужи.