При свете свечей она была так же прекрасна, как всегда, но дневной свет безжалостно обнажал ее потускневшее, истасканное лицо. Мэри приходилось видеть и тридцатилетних шлюх, которые продавали себя за два пенса; одна из таких несчастных была наполовину безумна от ртути – она принимала ее как лекарство от сифилиса. До сорока не доживал никто. Сама Мэри решила, что бросит ремесло в двадцать, не позже. Она дала себе твердое слово.

Это означало, что у нее есть еще пять лет, а пока что Мэри тратила каждый свободный пенни на одежду. Ей казалось, что это единственное, во что можно верить. Платья были так же надежны, как деньги, но куда красивее и приятнее на ощупь. Они делали женщину прекрасной, а других заставляли умирать от зависти. По воскресеньям она ходила в Гайд-парк, посмотреть, что носит знать. Ее наметанный глаз отмечал малейшие детали: крохотные складочки, пуговицы, чуть изменившуюся форму в новых моделях фижм. Однажды она едва не силой вытащила Куколку из постели и взяла ее с собой, но все окончилось непристойной сценой в парке. К тому же Куколка напугала лошадей одного баронета.

Мэри уже не помнила, что когда-то была застенчивой и робкой. Теперь она могла сцепиться с самой вздорной торговкой и выйти из ссоры победительницей. Ее острого языка опасались все лавочники от Севен-Дайлз до Пьяцца Ковент-Гарден. Ночью, когда не удавалось уснуть, Мэри успокаивала себя тем, что мысленно перебирала свои наряды. У нее были рукава, корсажи, рюши, вышитые стомакеры, коричневое бархатное платье-мантуя и накидка. Еще среди ее сокровищ числились гирлянда из шелковых маргариток, черная бархотка и два шелковых платья-полонез, фиолетовое и темно-зеленое. Она научилась у Куколки всему, что та могла дать, но у Мэри был более тонкий вкус. Кроме одежды, у нее были еще и четыре ярда поплина цвета устрицы, который она приобрела по дешевке в ломбарде. Его Мэри приберегала для лучших времен. Когда-нибудь она сошьет из него платье, за которое любая герцогиня отдаст передний зуб.

Ей обязательно подвернется что-нибудь хорошее – ей и Куколке. Мэри была в этом уверена. Что толку беспокоиться о будущем, если конец может наступить быстро и неожиданно? Несколько дней назад ветер сорвал тяжелую вывеску с «Голубого льва», и она упала прямо на голову Тилли Дентон. Сутенером Тилли был Цезарь, и он устроил ей вполне достойные похороны. С этим согласились все проститутки, которые пришли на кладбище проститься с Тилли – не столько из уважения к товарке, сколько из страха перед Цезарем. Все знали, что если тебе дорога собственная шкура, Цезарю лучше угождать. Но хорошие похороны – довольно слабое утешение, решила Мэри, если ты лежишь в могиле и тебя едят черви.

Кашель начался в октябре, когда пришли первые заморозки. Поначалу Мэри не обратила на него внимания. Но вскоре кашель стал ее постоянным спутником. Он сдавливал грудь, когда она поднималась по лестнице или шла вверх по улице, не отставал весь день и усиливался ночью.

– Да замолчи же, – стонала Куколка и прятала голову под тощий матрас.

У Мэри всегда был низкий голос, но теперь он огрубел и в нем появилась неприятная хрипотца, похожая на рычание. Некоторые клиенты этого пугались, поэтому она старалась меньше говорить и больше улыбаться.

Все знаки указывали на то, что их ожидает самая суровая зима за много лет, – и птицы, и ягоды, и кофейная гуща у предсказателей.

Обратиться в больницу Святой Марии Магдалины придумала Куколка. Она вообще была большая придумщица.

– Мэри, дорогая моя подружка, – сказала она как-то раз. – Зиму тебе не пережить.

Они шли по Друри-Лейн, кланяясь актерам и строя глазки всем попадавшимся навстречу объектам в штанах. Юбки Мэри были подобраны с одной стороны, чтобы обозначить род ее занятий, и под ними гулял ледяной ветер. Сильный приступ кашля вдруг согнул ее пополам. Откашлявшись, Мэри заметила, что харкнула кровью. Желтый с красным сгусток мокроты отчетливо выделялся в чавкающей уличной грязи. В мире не осталось ничего, кроме уродства. Она уставилась на дорогу, словно перед ней внезапно предстало ее будущее.

Куколка развернулась. Ее руки, упершиеся в бока, напоминали когти голодных хищных птиц.

– Ты должна пойти в больницу Марии Магдалины, вот что.

– Спасибо большое, я не настолько больна, чтобы рисковать жизнью, – с трудом выговорила Мэри.

– Да это не настоящая больница, глупая! – фыркнула Куколка. – Она просто так называется. На самом деле они подбирают молоденьких девушек с улицы, пока они не превратились в таких заезженных старых шлюх, как я.

Мэри улыбнулась и вытерла рот.

– Подумай только, – не отставала Куколка. – Кров над головой и бесплатная пища всю зиму. Лиз Паркер ушла туда мешком с костями, а вернулась жирной, как окорок.

Мэри попыталась что-то сказать и снова закашлялась.

– Куколка моя, я не кающаяся грешница, – отдышавшись, проговорила она.

Куколка закатила глаза и ткнула пальцем в здание театра на Друри-Лейн.

– Значит, ты так и не научилась ничему за все те разы, что я таскала тебя в театр?

Поднялся сильный ветер. Мэри спрятала рот и нос в свою косынку из тафты и направилась к дому.

Куколка догнала ее и пошла рядом.

– Ну признай, что так будет лучше всего.

– Я подумаю, – пообещала Мэри, сдерживая кашель.

– Ты так и сделаешь, и точка. Я тебя заставлю. Пусть эта ночь станет моей последней, если не заставлю, – торжественно заявила Куколка.

Мэри остановилась и в упор посмотрела на подругу.

– А как же ты?

– А что я?

– Как же плата за комнату? – Мэри не знала, как еще это сказать. – Миссис Фаррел не любит нас, мисс. Если ты не заплатишь вовремя, она тут же тебя вышвырнет.

Куколка пронзила ее ледяным взглядом и вдруг пододвинулась совсем близко, так, что ее лицо оказалось всего в дюйме от лица Мэри. Мэри опустила глаза, чтобы не видеть шрам с резными, словно кружево, краями, присыпанный белой пудрой.

– Не волнуйся за Долл Хиггинс, дорогуша. И помни, это я была тебе нужна, а не ты мне.

Так и вышло, что в первый четверг ноября Мэри встала пораньше и стерла с лица всю краску. Внутри все словно стянулось в тугой узел – так ее пугал поход в Уайтчепел.

– Спокойной ночи, – пробормотала Куколка, не отрывая головы от подушки.

Мэри не знала, что сказать. Она помахала рукой на прощание, но глаза Куколки были закрыты, и она этого не увидела.

Раньше Мэри никогда не приходилось настолько удаляться от дома. Ей пришлось спрашивать дорогу до больницы-приюта Марии Магдалины три раза, и все три раза ей казалось, что жители Ист-Энда посматривают на нее как-то вопросительно. Странное дело – притворяться кающейся грешницей было гораздо стыднее, чем быть шлюхой.

Больница выглядела внушительно – массивное каменное здание. У входа выстроилась длинная очередь из просительниц, она даже заворачивала за угол. Здесь было не менее сорока девушек, и Мэри оказалась где-то в середине. Окна нижнего этажа были закрыты ставнями, – возможно, чтобы просительницы не видели, что происходит в доме, подумала Мэри. Вдоль очереди прохаживался мужчина в своего рода форменной одежде – он присматривал за порядком. Судя по виду, это был слуга, но девушки все равно кланялись, когда он проходил мимо, на случай, если он вдруг окажется важной персоной.

Мэри поплотнее завернулась в шаль и подвинулась чуть ближе к перилам. Уж не Кон ли это Марч из Трущоб? Она украдкой подмигнула ей, но Кон отвела глаза.

Было холодно. Мэри переминалась с ноги на ногу; ее дыхание поднимало в воздухе облака пара. Приступ кашля, сильный, как землетрясение, едва не сбил ее с ног. Хорошо, что она привыкла стоять на улице на самом ветру. Ей было хорошо знакомо это чувство – когда ступни как будто врастают в ледяные булыжники мостовой, пускают в нее корни. И разве не случалось ей отдаваться клиенту, прислоняясь к мертвенно-холодной стене? Иногда Мэри даже соглашалась на девять пенсов, только бы сделать это не на улице, а внутри.

Чтобы немного развлечься, она принялась разглядывать других просительниц. Девушка в рваном карминово-красном платье, отделанном кружевами, несомненно, из ковент-гарденских мисс. А у той, что стоит вслед за ней, кажется, сифилис. Куколка говорила, что если они замечают болезнь, то отправляют девушку в больницу Лок-Хоспитал, где еда – хуже не придумаешь.

Мэри пробежалась глазами по очереди, отделяя мисс от «соблазненок». («Так мы называем «честных» девушек, – презрительно сообщила Куколка. – Если будут спрашивать, говори, что ты была чиста, как первый снег, пока один джентльмен не воспользовался твоей наивностью».) От «соблазненок» так и веяло стыдом и отчаянием. На шее у одной из них висел маленький жемчужный крестик, и она все время сжимала его в руках, как будто ожидала, что вот-вот переедет в лучший из миров.

Из-за туч выбралось жидкое ноябрьское солнце. Хорошо было бы надеть соломенную шляпку, подумала Мэри. Но у нее была всего одна шляпа, ярко-красная, со сломанным пером, и Куколка сказала, что с девушкой в такой шляпе они не будут даже разговаривать. Поэтому Мэри с сожалением оставила ее в комнатке на чердаке, вместе с другими своими любимыми вещами. Не то чтобы она не доверяла своей единственной подруге, скорее опасалась воров, или пожара, или еще какого-нибудь из тысячи несчастий, что могли отнять у нее ее сокровища.

Выбирая наряд этим утром, Мэри никак не могла решить, что лучше: одеться приличной «соблазненкой» или бедной и несчастной? Она надела самый простой жакет и самую скромную юбку, но все равно теперь ей казалось, что на ней словно лежит печать мисс. Может быть, дело в атласных туфлях с ободранными носами? Или в том, как она стоит – слишком профессионально выставив вперед бедро? Мэри уже забыла, как выглядит невинность. Она постаралась припомнить себя в школьные времена: скромная девочка с чистым, словно лист бумаги, лицом. Бесполезно. Прошлое ушло, словно его и не было.

По очереди пробежала рябь. Крохотная, худенькая проститутка в рваном платье-полонез вдруг лишилась чувств и рухнула в канаву. Мэри вывернула шею. После некоторого колебания сразу пять женщин бросились ей на помощь. Интересно, они пытаются показать свое добросердечие? – подумала Мэри. К девушке подошли два швейцара в пышных серых париках, погрузили ее на носилки и понесли внутрь. Мэри заметила, что губы у нее совсем синие. Огромные тяжелые двери пропустили процессию и снова захлопнулись.

– Вот это умно, – пробормотала женщина с впалой грудью, стоящая впереди. – Добилась своего, хитрюга.

Мэри улыбнулась и собралась ей ответить, но очередной приступ кашля снова согнул ее пополам, так что в легких совсем не осталось воздуха. И правда, хитрая уловка – без чувств свалиться в канаву. Почему она не додумалась до этого сама? Куколка бы додумалась. Да, будь с ней Долл Хиггинс, бояться было бы нечего.

– Почему бы тебе не пойти со мной? – взмолилась она утром, когда одевалась.

Но Куколка вытянулась на комкастом соломенном матрасе и испустила свой особенный горловой смешок.

– Сначала пусть поймают. Чтобы меня заперли – да по доброй воле я ни за что на такое не соглашусь.

О замках Мэри старалась не думать. Она напомнила себе, зачем она здесь: подлечить кашель. Подкормиться бесплатной едой. Укрыться от непогоды в лютую зиму. Больница Святой Марии Магдалины была единственным местом во всем Лондоне, куда могла податься девушка вроде нее. И все, что от нее требуется, – это убедить благодетелей в том, что ей стыдно и она раскаивается. Это все, о чем они просят.

Ее рот наполнился горькой слюной. Мэри вдруг захотелось бросить свое место в очереди, где она простояла уже четыре часа, развернуться и отправиться домой. А по дороге зайти в «Чеширский сыр» на Флит-стрит и выпить пинту пива. Однако, представив себе, в какую ярость придет Куколка, она не посмела уйти.

– Все, что тебе надо, – это опустить пониже голову и продержаться так пару месяцев. И тем самым спасти свою чертову шкуру, – сказала Куколка под конец их спора. – Ты когда-нибудь слышала о более выгодной сделке?

По очереди прокатился слух, что берут только одну девушку из пяти. Мэри сжала губы.

Чуть позже поступило еще одно сообщение: «Им нравится, когда девушка босая». Девушки начали снимать туфли и выбрасывать их в канаву. Женщина, стоявшая впереди, была и так босиком; ее пальцы белели в грязи, словно черви. Мэри взглянула на свои атласные туфли на каблуках. Она заплатила за них целых пять шиллингов на Варфоломеевской ярмарке, и тогда они были почти чистыми. Будь она проклята, если выбросит их – до тех пор, пока в них не появится хотя бы одна дырка.

Очередь медленно продвигалась вперед, к массивным дверям с дубовыми панелями. Мэри прислушалась к разговорам. Нужно придумать историю, поняла она. Достойную и трогательную. Что-то такое, что они смогут записать в свои книги. Сразу три женщины подряд – и все три мисс с Друри-Лейн – решили назваться горничными, которых хозяин соблазнил обещанием жениться. Другие брали сюжеты из баллад, французских романов и даже из недавнего судебного процесса. Все матери, разумеется, умерли в родах, а отцы ушли в море и не вернулись.

Единственную честную историю выдала та самая женщина, что стояла впереди Мэри. У нее почти не было зубов – видимо, от ртути; и Мэри подвинулась ближе, чтобы разобрать, что она говорит. Без всякого притворства женщина сказала, что всю жизнь утюжила улицы, но теперь, в ее возрасте, она уже не в состоянии заработать себе на хлеб.

Молодой секретарь бросил на нее ледяной взгляд.

– И это все, что вы можете сказать в свое оправдание?

Она устало кивнула.

Секретарь вытер перо и написал что-то в огромной амбарной книге в кожаном переплете.

– Прошение отклоняется, – прочитал он. – Просительница слишком закоренела в грехе и не может быть перевоспитана.

Старая проститутка плюнула ему под ноги и побрела прочь.

Сердце Мэри бешено забилось. Ее очередь. Она попыталась закашляться, чтобы показаться более несчастной, но смогла только прочистить горло.

– Имя?

– Мэри Сондерс. – Слова сорвались с ее губ до того, как она сообразила, что можно солгать.

Услышав ее низкий хриплый голос, секретарь удивленно поднял голову. Мэри быстро сделала реверанс, чтобы смягчить впечатление. Второй секретарь, постарше, записал ее имя в нужную графу.

– Возраст?

– Пятнадцать лет, – кротко сказала Мэри. Это была правда, но звучало почему-то как ложь. Возможно, четырнадцать было бы лучше.

– Причина обращения?

– Если бы вы были так добры, сэр… напишите все, что сочтете нужным, сэр, – прошептала она.

Секретарь помолчал и начал писать.

– Глубокоуважаемые управители, – пробормотал он. Перо быстро скользило по бумаге. – Данная просительница признана виновной в проституции и полностью осознает свое преступление. Она выражает глубокое раскаяние в содеянном и полна желания начать новую жизнь.

Мэри с облегчением перевела дух. Сработало.

Хуже всего был хирург. Заведя Мэри за тоненькую занавеску, он приказал ей лечь на спину и без всяких церемоний воткнул в нее свои пальцы.

– Чтобы установить состояние здоровья, – буркнул он.

Разумеется, за удовольствие он не заплатил ни пенни. К тому же у него были на редкость отвратительные руки – сплошь покрытые бородавками.

– Зуд? Выделения? Беловатые или желтые? Затруднения с мочеиспусканием?

– Ничего подобного, сэр, – ответила Мэри так, будто и понятия не имела, о чем он говорит.

Он ей не поверил – Мэри поняла это совершенно ясно. Бормоча что-то себе под нос, хирург продолжил копаться у нее между ног. Впрочем, она была уверена, что от ее старой болезни не осталось и следа. Мэри овладело искушение ударить противного врача в нос ногой, но она подумала, что это не лучший способ получить место в Святой Магдалине. Наконец хирург выпрямился и заглянул ей в рот – видимо, чтобы обнаружить шрамы от ртути, решила Мэри. Слава богу, что у нее никогда не было сифилиса. Скрыть эту болезнь было гораздо труднее, чем триппер.

У нее было такое ощущение, что ее непременно примут. В воздухе так и витал запах удачи.

Неделю спустя Мэри лежала на узкой кровати в своей палате и изо всех сил старалась напомнить себе, что ей сказочно, невероятно повезло. Почему же тогда ей все время хотелось плакать?

Если бы она протянула руку, то могла бы коснуться кровати Онор Бойл, которая спала рядом. Онор была родом из Девона. Раньше она работала на Пьяцца, но потом выкинула мертвого ребенка и почувствовала неодолимое отвращение к своему ремеслу. Онор была неплохой девчонкой, но, конечно, до Долл Хиггинс ей было далеко. Эта палата предназначалась для «культурных» мисс. Все они умели написать свое имя. Впрочем, не сказать, чтобы это умение требовалось им особенно часто.

Мэри услышала шаги в коридоре. Сестра Батлер. У смотрительницы были печальные глаза и такой высокий выпуклый лоб, как будто ее голову распирали грустные знания об этом мире и жизненный опыт. Она не доверяла ни одной из мисс, и, по мнению Мэри, это означало, что сестра Батлер далеко не дура. Сочувствие она приберегала для несчастных «соблазненок»; те иногда получали от леди-попечительниц корзину с фруктами и имели лучшую палату в Магдалине, с прекрасным видом на Гудмэнз-Филдс и холм Тауэр-Хилл.

Мэри пропустила Ночь Гая Фокса. Она не выходила наружу уже семь дней. Семь дней солнечные лучи не касались ее кожи – разве что через оконное стекло.

Больница Святой Магдалины была самым большим зданием из тех, где Мэри приходилось жить. И самым чистым. Как бы тщательно она ни прислушивалась, лежа на своих отбеленных простынях в вылизанной палате, ни один посторонний звук не долетал до ее ушей – только изредка шуршание крысы. Никакая грязь и суета внешнего мира не могла пробиться сквозь огромные двери Святой Магдалины. Ни новости, ни шум большого города. Это был особый, отделенный от всего безмолвный мир. Монастырь. Или клетка.

Кающиеся грешницы каждый день молились в церкви при больнице, по воскресеньям – дважды в день. Службу вел преподобный Доддс. Насчет одежды сестра Батлер объяснила, что в их костюме не должно быть ничего лишнего, никаких отступлений ради красоты, никаких отличий друг от друга – словом, ничего, за что мог бы зацепиться взгляд пришедшего с визитом попечителя. У всех девушек были одинаковые туфли на низких каблуках, одинаковые шерстяные чулки. Ничего цветного; даже тускло-зеленые подвязки должны были быть скрыты отворотом чулка. На каждую полагалось две стеганые льняные нижние юбки и одна простая, ни больше ни меньше. Платья были из тонковатой шерстяной саржи цвета пыли, передники из отбеленного, оттенка бараньей кости, полотна. Рукава, которые они прикалывали к платью каждое утро, имели оборку у локтя. Один-единственный ряд, чтобы не поощрять суетность. Длинные митенки, кошельки, игольники – все совершенно одинаковое. Благопристойность превыше всего: льняная косынка заправлялась в корсаж, чтобы не было видно ни дюйма кожи, а чепец полностью скрывал голову. Волосы они должны были собирать в низкий гладкий пучок, без единого локона.

Серый цвет вызывал у Мэри неодолимое отвращение, во рту постоянно стоял мерзкий привкус пепла. Ночью она закрывала глаза и представляла, как идет по Стрэнду в своей самой алой стеганой юбке. Просыпаясь утром, она касалась своего ненакрашенного лица, и кожа казалась ей сухой и жесткой, словно старая бумага.

Тем не менее Мэри понимала, что должна благодарить судьбу. Мясо и зелень в девять и в час каждый день; никаких пряностей, потому что «пряная пища может возбудить женскую сущность», как сухо пояснила смотрительница, но все же это была полноценная еда, и к тому же бесплатная. Обитательницы Магдалины должны были читать молитвы до и после вкушения пищи, но к этому Мэри привыкла еще в школе. При желании она могла бы пересказать наизусть весь молитвослов. Чай был не настоящий, вместо него давали настой шалфея, но, по крайней мере, напиток был горячим. Когда в самый первый день для Мэри за обедом заполнили целиком тарелку, она подумала, что столько еды полагалось на целую семью Дигот – давным-давно, в подвале на Черинг-Кросс-Роуд.