Моя мать была по происхождению черкешенкой. Вместе с братом и сестрой она мирно жила на ферме отца. Внезапно началась война, страну захватили полчища мятежников, и маленькая семья укрылась «в месте, которое было под землей» – так называла это моя мать; вероятно, она имела в виду подвал: их нет на Занзибаре. Но эти отчаянные головорезы отыскали их, убили обоих родителей моей матери, а троих детей увезли на коне. До моей матери так никогда и не дошло никаких известий ни о судьбе брата, ни о судьбе сестры. Должно быть, мой отец стал ее владельцем, когда она была еще очень мала, потому что она потеряла свой первый зуб в его доме и была воспитана вместе с двумя из моих сестер, которые были одного с ней возраста, как их подруга. Как они, она научилась читать, и это было достижением, возвышавшим ее над другими женщинами ее положения, которые обычно попадали во дворец в шестнадцать или восемнадцать лет и в этом возрасте, конечно, вовсе не желали сидеть на твердой школьной циновке вместе с малолетками. Она была некрасивой, но высокой и хорошо сложенной, и глаза у нее были черные; черными были и ее волосы, которые спускались до коленей. Она была ласковой и доброй, и ничто не было ей приятнее, чем помочь кому-то, кто мог оказаться в беде. Она всегда была готова пойти к больному и даже ухаживать за больным как сиделка. До сегодняшнего дня я помню, как она ходила от постели одного заболевшего к постели другого с книгой в руке, читая им благочестивые утешительные советы.

Моя мать имела большое влияние на Сеида Саида, который редко отказывался исполнить ее желания, хотя большая часть ее просьб была о других. И когда она приходила увидеться с ним, он вставал и делал шаг ей навстречу, а это был очень заметный знак отличия. Имея от природы мягкий и спокойный характер, она отличалась скромностью и во всех делах вела себя честно и открыто. Выдающимся умом она не отличалась, зато шила с изумительным мастерством. Для меня она была нежной любящей матерью, что, однако, не мешало ей сурово наказывать меня, когда я этого заслуживала. В Бет-иль-Мтони у нее было много друзей, а это редкость для женщины из арабского дома. Никто не мог бы сильнее верить в Бога. Я вспоминаю пожар, который случился в конюшнях в одну из лунных ночей, когда мой отец был в городе со своей свитой. При ложной тревоге, когда сообщили, будто бы наш дом загорелся, моя мать взяла под одну руку меня, а под другую свой большой Коран и выбежала из двери. В момент опасности ее больше ничто не интересовало.

Насколько я помню, мой отец, которого называли Сеид или султан, имел, с тех пор как я родилась, только одну главную жену. Остальных, младших жен, которых, когда он умер, насчитывалось семьдесят пять, он покупал время от времени. Его главная жена Азза бинт-Сеф, из семьи монархов Омана, была в его доме абсолютной владычицей. Хотя рост у нее был маленький и внешность неприметная, она имела над своим мужем необыкновенную власть, султан охотно соглашался со всеми ее замыслами. По отношению к другим женам Сеида и к его детям она вела себя властно, высокомерно и придирчиво; счастье еще, что у нее не было своих детей, иначе ее тирания наверняка была бы невыносимой. Все дети моего отца – а их было тридцать шесть, когда он умер, – родились от младших жен, поэтому мы все были равны, и не нужно было поднимать вопрос о том, кто выше родом.

Эту главную жену, к которой надо было обращаться «ваше высочество» (по-арабски это звучит Сеид, а на суахили Биби), ненавидели и боялись молодые и старики, высшие и низшие, и не любил никто. До сегодняшнего дня я помню, как сурово и чопорно она проходила мимо всех, очень редко улыбаясь или роняя хотя бы слово. Насколько отличался от нее наш добрый отец! Он всегда находил теплое приветствие для любого, кто бы это ни был – знатный человек или простой подчиненный. Но моя высокородная и могущественная мачеха знала, как держаться на высоте своего положения, и никто никогда не смел приблизиться к ней без специального приглашения. Я никогда не видела, чтобы она выходила куда-либо без большой свиты, кроме тех случаев, когда она шла вместе с султаном в их баню, предназначенную только для их пользования. Внутри дворца любой, кто встречал ее, чувствовал тот священный трепет, который здесь испытывает рядовой солдат в присутствии генерала. Таким образом, все без труда чувствовали, как высоко она себя ставит. Правда, в общем и целом это не очень нарушало очарование жизни в Бет-иль-Мтони. Обычай требовал, чтобы все мои братья и сестры каждое утро приходили к ней пожелать ей доброго утра, но мы чувствовали к ней такое отвращение, что почти не было случая, чтобы кто-то из нас пришел к ней до завтрака, который подавали в ее покоях, и она теряла значительную часть того почтения к себе, которое так любила внушать.

Некоторые из моих старших братьев и сестер по возрасту годились мне в деды и бабки, а у одной из моих сестер был сын с седой бородой. В нашем доме не оказывали предпочтения сыновьям перед дочерьми, как воображают немцы. Я не знаю ни одного случая, когда отец или мать заботились бы о сыне больше, чем о дочери, только потому, что он – сын. Это ошибочное мнение. Хотя закон дает детям мужского пола некоторые привилегии и преимущества, например при распределении наследства, в доме обращаются с детьми одинаково. Вполне естественно и очень по-человечески, что иногда одного ребенка предпочитают другому, и в Германии, и в далекой южной стране, хотя это предпочтение может не быть явным. Так было и у моего отца, только по воле случая его любимыми детьми были не мальчики, а две из моих сестер – Шарифе и Холе. Однажды мой младший брат-непоседа Хамдан – нам обоим тогда было около девяти лет – случайно попал мне в бок стрелой. Правда, не причинив мне большого вреда. Когда об этом деле стало известно моему отцу, он сказал: «Салама, пришли Хамдана сюда» – и так отругал моего обидчика, что у того потом много дней не проходил звон в ушах.

Самым приятным местом в Бет-иль-Мтони было бенджиле – большая круглая открытая постройка поблизости от моря, перед главным зданием; в ней можно было бы устраивать балы, если бы у нашего народа был такой обычай. Это бенджиле было немного похоже на карусель, потому что его крыша тоже была круглой. Крыша в форме шатра, пол и балюстрады – все это было из окрашенного дерева. Здесь мой дорогой отец имел обыкновение часами ходить вперед и назад, склонив голову и погрузившись в глубокие размышления. Он немного прихрамывал: во время одного из сражений пуля попала ему в бедро, осталась там навсегда, мешала ему ходить и иногда причиняла боль. По всему бенджиле были расставлены плетенные из тростника стулья – их было очень много, я уверена, что несколько дюжин, – но, кроме них и огромного телескопа, которым могли пользоваться все, там не было ничего. Вид с этой нашей круглой смотровой площадки был великолепный. Султан имел привычку два или три раза в день пить там кофе с Аззой бинт-Сеф и всеми своими взрослыми отпрысками. Любой, кто хотел поговорить с моим отцом наедине, мог в определенные часы найти его в этом месте. Напротив бенджиле круглый год стоял на якоре военный корабль «Иль-Рамани», задачей которого было каждый день будить нас выстрелом из пушки в месяц поста и поставлять гребцов на шлюпки, которыми мы очень часто пользовались. Перед бенджиле стояла высокая мачта для поднятия сигнальных флажков, означавших приказ нужным шлюпкам и матросам прибыть к берегу.

Что касается нашей кухни, то и в Бет-иль-Мтони, и в Бет-иль-Сахель преобладали арабские и персидские, а также турецкие кушанья, потому что в обоих жилищах жили люди разных рас. Среди них были в полной мере представлены и чарующая красота, и другая крайность. Нам была разрешена только арабская одежда, а чернокожие носили одежду народа суахили. Если черкешенка приезжала в своей развевающейся одежде или абиссинка в своих причудливых драпировках, и та и другая были обязаны в течение трех дней сменить одежду. Так же как в Германии каждая приличная женщина считает обязательными дополнениями к одежде шляпу и перчатки, на Востоке совершенно необходимо носить украшения. Это требование так строго, что украшения можно увидеть даже на нищенках, когда те просят подаяние.

В своем занзибарском дворце и в своем оманском дворце, который находился в Маскате, мой отец имел сокровищницы, полные испанских золотых монет, английских гиней и французских луидоров, но там были также все виды ювелирных и подобных им драгоценных женских украшений, от простейших безделушек до диадем, украшенных алмазами; все это было приобретено для того, чтобы быть подаренным. Каждый раз, когда в семье случалось прибавление благодаря покупке еще одной младшей жены или – очень часто – рождению нового принца или принцессы, дверь сокровищницы открывалась, чтобы новый член семьи мог получить достойные дары соответственно его или ее званию и положению. Если рождался ребенок, султан обычно посещал мать и малыша на седьмой день после рождения и тогда приносил украшения для младенца. Новоприбывшая младшая жена также получала в подарок подходящие для нее драгоценности вскоре после того, как ее покупали, и тогда же главный евнух назначал ей слуг из числа дворцовой прислуги.

Хотя сам отец жил очень просто, он был требовательным к своим домашним. Никто из нас – начиная самым старшим из детей и кончая самым младшим евнухом – не должен был появляться перед ним иначе чем в полном наряде. Мы, маленькие девочки, заплетали свои волосы во множество тонких косичек, которых иногда бывало целых двадцать. Их концы связывались вместе, и из середины свисало на спину массивное золотое украшение. Или же к каждой косичке подвешивалась маленькая золотая медаль с благочестивой надписью; эта прическа была гораздо привлекательнее. Когда мы ложились спать, с нас снимали только эти украшения, а утром надевали их снова. Пока мы, девочки, не выросли настолько, чтобы ходить под покрывалом, мы носили челки – такие, какие сейчас модны в Германии. Однажды утром я тайком убежала, не позволив причесать свою челку, и пошла к отцу за французскими леденцами, которые он каждое утро давал своим детям. Но вместо того чтобы получить ожидаемые сладости, я была выведена из комнаты оттого, что пришла не полностью готовой к выходу, и слуга отвел меня обратно на то место, с которого я сбежала. С тех пор я очень следила за тем, чтобы никогда не появляться на глазах у отца не будучи при полном параде.

Близкими подругами моей матери считались две из младших жен, которые были, как и она, черкешенками и привезены из того же округа, что и она. А у одной из этих моих черкесских мачех были двое детей, дочь Хадуджи и сын Маджид, младше дочери. Их мать договорилась с моей, что та, которая переживет другую, будет заботиться о детях обеих. Но когда Хадуджи и Маджид похоронили свою мать, они были уже достаточно взрослыми, чтобы обойтись без помощи моей. В нашей семье мальчики обычно оставались под опекой матери до восемнадцати или двадцати лет, а когда принц достигал этого возраста, то объявляли, что он стал совершеннолетним, то есть его официальное совершеннолетие наступало раньше или позже, в зависимости от того, хорошо или плохо он себя вел. После этого он считался взрослым, чего на Занзибаре желают так же горячо, как в любой другой стране. Тогда же ему преподносят в дар дом, слуг, лошадей и прочее, не считая щедрого денежного содержания, которое выплачивают раз в месяц.

Так и мой брат Маджид достиг совершеннолетия, которое заслужил больше своим характером, чем возрастом. Он был сама скромность и покорил все сердца своими очаровательными манерами и обаянием. Ни одной недели не проходило без того, чтобы он не приехал на коне в Бет-иль-Мтони (он так же, как его покойная мать, жил в Бет-иль-Сахеле). Хотя он был старше меня примерно на двенадцать лет, он играл со мной так, словно мы были ровесниками.

Однажды он приехал с радостным известием, что отец объявил его совершеннолетним, дал ему независимое положение и предоставил собственный дом. И Маджид стал очень настойчиво упрашивать мою мать переехать вместе со мной жить к нему, на новое место. Сообщение об этом же прислала и Хадуджи. На эту горячую просьбу моя мать возразила, что не может ответить «да» без согласия султана, и сказала, что сперва должна посоветоваться с ним, что же касается ее самой, она бы охотно стала жить у Маджида и Хадуджи, если они этого желают. Но Маджид предложил моей матери избавить ее от этой заботы: он сам попросит разрешения у султана. И действительно, на следующий день – случилось так, что мой отец был тогда в Бет-иль-Сахеле, – он принес нам такое желанное разрешение. Так было принято решение о нашем переезде. После долгого разговора моей матери с Маджидом наш отъезд был отложен на несколько дней, чтобы за это время он и Хадуджи успели сделать все необходимые приготовления.