9
Великодушие Дамасского Льва

Увидев турка, который приближался к ее ложу, герцогиня д’Эболи чуть приподнялась с помощью Перпиньяно и приветствовала сына паши очаровательной улыбкой.

– Это вы! – воскликнула она.

– Вы не предполагали, что я, мусульманин, явлюсь сюда, не правда ли, доблестная синьора? – спросил Мулей-эль-Кадель.

– Я в этом сомневалась и уже смирилась с тем, что больше не увижу своего верного слугу.

– Сын паши Дамаска не обладает жестокостью Мустафы и его янычар. Они храбрые воины, это верно, но свирепы, как аравийские львы. Я вовсе не дикий сын туркестанских степей или песчаных пустынь, и при дворе султана я всего два года. И ваша Италия мне знакома, синьора.

– Вы бывали в моей стране? – с удивлением спросила герцогиня.

– И восхищался Венецией и Неаполем, – отвечал турок, – и научился ценить галантность и изысканность вашей цивилизации.

– Я уже заметила, что вы, должно быть, не такой мусульманин, как все.

– Чем же я отличаюсь от всех, синьора?

– Вы остановили всадников, пытавшихся, в нарушение закона поединка, отомстить за вас, после того как я одержала законную победу.

По лицу молодого Дамасского Льва пробежала тень, и улыбка угасла на губах.

– Я был сражен мечом женщины, – произнес он с горечью.

– Нет, Мулей-эль-Кадель, мечом Капитана Темпесты, который среди христиан известен как лучший клинок Фамагусты. Дамасский Лев не утратил своей доблести, напротив, он доказал ее, выбив из седла Медведя Польских Лесов, который внушал страх силой и мощью своего удара.

Лицо турка посветлело, на губах снова заиграла улыбка.

– Да уж, лучше получить рану от женщины, чем от мужчины, – сказал он. – Пусть мои соотечественники никогда не узнают, кто был Капитан Темпеста.

– Я вам это обещаю, Мулей-эль-Кадель. В Фамагусте всего трое или четверо людей знали, что я женщина, но теперь они все мертвы, Мустафа не щадил побежденных.

– Он своей жестокостью обесчестил мусульманских воинов перед лицом всего христианского мира. И быть может, Селиму это не понравится, хотя его великодушие тоже сомнительно. Побежденные имели право на уважение воинов ислама. Синьора, вам надо подкрепить силы. Мои рабы принесли еду и изысканные вина, и я рад все это вам отдать. А затем вы скажете, что я могу для вас сделать. Я в вашем распоряжении и спасу вас и ваших друзей, даже если впаду в немилость у Мустафы.

По его знаку оба раба приблизились к ложу и принялись выгружать из корзин запыленные бутыли с вином, холодное мясо, сухари, полный кувшин еще теплого кофе и чашки.

– Это все, что я пока могу вам предложить, – сказал Мулей-эль-Кадель. – Даже у Мустафы стол не богаче: у нас тоже не хватает продовольствия.

– Я и не питала особых надежд, – с улыбкой отозвалась герцогиня. – Благодарю вас за такую благородную заботу. Мои друзья, должно быть, проголодались гораздо сильнее, чем я.

Она выпила чашку кофе, которую поднес ей Мулей-эль-Кадель, окунув в ароматный напиток сухарь, а лейтенант и араб с жадностью набросились на мясо. Они уже целые сутки ничего не ели.

– Синьора, – произнес Мулей, вставая, – что же я могу для вас сделать?

– Вывести нас из Фамагусты, – отвечала герцогиня.

– Желаете вернуться в Италию?

– Нет.

Мулей-эль-Кадель снова очень удивился.

– Вы хотите остаться на Кипре? – Его вопрос прозвучал немного странно, ибо в нем не слышалось сожаления.

– До тех пор, пока не разыщу человека, которого люблю. Он у вас в плену.

По лицу турка снова пробежала тень.

– Кто он такой? – спросил он.

– Виконт Л’Юссьер, – отвечала герцогиня.

– Л’Юссьер… – пробормотал Мулей-эль-Кадель и провел рукой по глазам, словно что-то вспоминая. – Это один из тех аристократов, кого взяли в плен в Никозии? И Мустафа их пощадил, так?

– Да. Вы его знаете? – с тревогой спросила девушка.

– По-моему, знаю. Подождите… ну да, любимец Никозии, звезда, доблестный воин, знаменитый командир.

– Мне хотелось бы знать, куда его увезли и где содержат.

– Думаю, это будет нетрудно. Кто-нибудь наверняка о нем знает.

– Пленных аристократов увезли в Константинополь?

– Сомневаюсь, – отвечал Дамасский Лев. – Ходили слухи, что Мустафа имеет особые виды на этих командиров. Вы хотите и его освободить, прежде чем покинуть Кипр?

– Я для того сюда и приехала, чтобы вырвать его из рук ваших соотечественников.

– А я полагал, что вы, благородная дама, взялись за оружие из ненависти к нам, мусульманам.

– Вы ошибались, Мулей-эль-Кадель.

– И очень рад тому, синьора. Нынче ночью узнать, где Мустафа держит виконта, будет невозможно, но завтра к вечеру обещаю. Сколько человек прячется здесь? Я должен принести вам турецкую одежду, чтобы вы могли выйти из Фамагусты незамеченными. Вас только трое?

– Пятеро, – сказал Перпиньяно. – Еще двое моряков венецианского флота прячутся в погребе. Если вам это не трудно, хотелось бы и их вырвать из когтей неминуемой смерти. Я обязан им жизнью.

– Я сражался с христианами, потому что я турок. Но у меня нет к ним ненависти, – отвечал Мулей-эль-Кадель. – Постарайтесь, чтобы завтра к вечеру они были здесь.

– Благодарю вас, синьор. Я был уверен, что Дамасский Лев столь же великодушен, сколь и смел.

Турок молча поклонился, улыбнулся, галантно поцеловал протянутую герцогиней руку и направился к выходу со словами:

– Клянусь Кораном, я сдержу данное вам обещание, синьора. До завтрашнего вечера.

– Спасибо, Мулей-эль-Кадель, – взволнованно отвечала герцогиня. – Когда я вернусь в мою страну, обязательно скажу соотечественникам, что и среди мусульман нашла людей высокого благородства.

– Это будет большая честь для турецкого войска. Прощайте, синьора, точнее, до свидания.

Эль-Кадур отодвинул камни, чтобы турок, рабы и собаки могли протиснуться в лаз, и потом вернул их на место.

– Благодарю тебя, Эль-Кадур, – сказала герцогиня. – Мы обязаны тебе нашим спасением, а я, может быть, и своим счастьем.

Араб вздохнул и ничего не ответил.

– Синьора, – спросил Перпиньяно, – вы вполне уверены в благородном великодушии Дамасского Льва?

– Абсолютно, лейтенант. А у вас есть какие-то сомнения?

– Я не доверяю туркам.

– Другим доверять нельзя, но не Мулею-эль-Каделю. А ты что скажешь, Эль-Кадур?

Араб ограничился одним замечанием:

– Он поклялся Кораном.

– Чтобы все могли почувствовать себя в безопасности, пойду-ка я найду тех моряков, – сказал лейтенант. – Завтра может быть поздно, ведь янычары не перестанут рыскать в развалинах, пока не уверятся, что живых христиан там не осталось.

– На улицах есть патрули? – спросила герцогиня.

– Турки спят, – ответил Эль-Кадур. – Устали убивать христиан, презренные негодяи.

– Дай мне твой ятаган и пистолет, Эль-Кадур, – попросил лейтенант. – Мой меч уже никуда не годится.

Араб отдал ему оружие и накрыл ему плечи своим плащом, чтобы он стал похож на сына пустыни.

– Прощайте, синьора, – произнес лейтенант. – Если я не вернусь, передайте, что меня убили мусульмане.

Он нырнул в лаз и менее чем за минуту оказался у подножия башни.

Ночь стояла темная, и в тишине слышалось только ленивое тявканье собак, до отвала насытившихся человечиной.

Лейтенант собирался свернуть в узкую улочку, ведущую вдоль разрушенных домов, как вдруг от колонны отделился человек в живописной форме командира янычар и решительно преградил ему дорогу.

– Эй, эй! – послышался чей-то насмешливый голос. – И куда это направился Эль-Кадур? На улице темно, но мои глаза хорошо видят в темноте.

Эти слова были сказаны не по-турецки, а на ужасающем венецианском диалекте, с сильным иностранным акцентом.

– Кто ты? – спросил лейтенант, отпрыгнув назад и распахнув плащ, чтобы удобнее было вытащить ятаган.

– Эль-Кадур и друзей тоже убивает? – поинтересовался капитан янычар с издевкой. – Ты так дикарем и остался?

– Ты обознался, – ответил лейтенант. – Я не Эль-Кадур, я египтянин.

– Значит, вы тоже пожертвовали своей верой, чтобы спасти шкуру, синьор Перпиньяно? Так-то лучше, сможем снова сыграть в зару.

У лейтенанта вырвался крик:

– Капитан Лащинский!

– Нет, Лащинский умер, – отвечал поляк, хотя это был, несомненно, он. – Теперь меня зовут Юсуф Хаммада.

– Лащинский или Хаммада – все равно ты отступник, предатель, – с глубоким презрением бросил лейтенант.

Лащинский грубо выругался, а потом снова заговорил с приторной, издевательской интонацией:

– Кому же понравится расстаться с жизнью? Если бы я не согласился стать мусульманином, моя голова была бы сейчас в другом месте, а не на плечах. А вы что тут делаете, да еще в шкуре Эль-Кадура? Честное слово, пока я не услышал ваш голос, я вас принимал за араба Капитана Темпесты.

– Что я тут делаю? – замялся венецианец, не зная, что ответить. – Да ничего, прогуливаюсь по развалинам Фамагусты.

– Шутить изволите?

– Может, и так.

– Разгуливать в одиннадцать ночи по городу, где полным-полно турок, которые с удовольствием содрали бы с вас кожу? Да ладно, лейтенант, карты на стол, вы напрасно мне не доверяете. Я еще не стал до конца мусульманином, и по мне, так пророк еще тот жулик, не верю я ни его пресловутым чудесам, ни Корану.

– Потише, капитан. Вас могут услышать.

– Мы одни. Турки, по крайней мере настоящие, спят. А скажите-ка, что сталось с Капитаном Темпестой?

– Не знаю, думаю, его убили на бастионах.

– Разве он не сражался с вами вместе?

– Нет, – благоразумно отвечал венецианец.

– А с чего бы вдруг Дамасскому Льву пришло в голову шататься ночью по улицам? Я знаю, за ним приходил Эль-Кадур, – сказал поляк, нагло расхохотавшись. – Вот видите, вы все-таки мне не доверяете.

– Я вам повторяю, что ничего не знаю ни об Эль-Кадуре, ни о Капитане Темпесте.

– О Капитанше, – поправил Лащинский.

– Что вы несете?

– Ох, скажите пожалуйста! Можно подумать, я не заметил, что это девушка, а вовсе не мужчина. Тысяча чертей! Ну и рука у этой женщины, ну и мужество! Клянусь кровью Магомета! Хотел бы я так владеть мечом, как она! Кто был ее учителем?

– Думаю, капитан, вы сильно заблуждаетесь.

– Ладно, не хотите – не верьте тому, что я вам сказал. Могу я быть вам полезен?

– Да нет, мне ничего не нужно.

– Имейте в виду: турки стоят большим лагерем вокруг Фамагусты. Если вас поймают, могут посадить на кол.

– Я буду осторожен, – ответил лейтенант.

– На случай, если с вами случится беда, что вполне возможно, не забывайте, меня зовут Юсуф Хаммада.

– Я этого имени не забуду.

– Удачи, лейтенант.

Капитан свернул направо, но венецианец притворился, будто не заметил, куда тот направился, и, надвинув капюшон, продолжил было свой путь, то и дело оглядываясь и наполовину вынув ятаган из ножен.

Поляк отошел уже довольно далеко, бормоча что-то себе под нос и ругаясь. Какое-то время лейтенант не спускал с него глаз, потом, свернув за угол старой башни, служившей фундаментом маленькой церквушки, спрятался за воротами. Железная калитка была полностью разбита палицами мусульман и валялась на земле.

– Надо проверить, не следит ли он за мной, – пробормотал он. – Человек, отрекшийся от веры, уважения не заслуживает, к тому же этот авантюрист явно затаил злобу на герцогиню. Ему доверять нельзя.

Не прошло и двух минут, как капитан снова появился. Он все еще что-то бубнил, но теперь шел на цыпочках, видимо полагая, что венецианец идет своей дорогой и может услышать его шаги. Ворота он миновал, не остановившись, и быстро исчез в темном переулке.

– Давай, давай, ищи меня, мошенник, – прошептал лейтенант.

Он быстро свернул назад и, двигаясь в темноте почти на ощупь, бросился к нескольким лачугам, совсем засыпанным камнями.

– Они должны быть где-то здесь, – проговорил он, перелезая через полуразвалившуюся стенку.

Сдвинув несколько камней, он оказался перед маленькой решеткой, прижался лицом к прутьям и несколько раз позвал:

– Папаша Стаке! Папаша Стаке!

Сначала никто не ответил, потом откуда-то из глубины погреба раздался глухой, хриплый голос:

– Это вы, лейтенант? Долго же вас не было. Я уж думал, вам отрубили голову или посадили на кол.

– Открывай засов, старина. А как там Симоне, жив еще?

– Еле живой, лейтенант, медленно помирает от голода и страха.

– Вылезайте быстро: скоро у вас будет и более надежное убежище, и еда.

– Ох, от этих двух слов кровь сразу быстрее побежала по жилам, – прохрипел голос. – Я поставлю двадцать свечек святому Марку и четыре – в церкви Святого Николая. Вставай, Симоне, шевели ногами, мой мальчик, если хочешь погрызть сухарика.

Засовы открылись, и оба, старик и молодой парень, с трудом протиснулись в дверцу.

– Идите за мной, папаша Стаке, – сказал лейтенант. – Опасности нет.

– Клянусь всеми хорватами Катара, у меня ноги подгибаются, синьор лейтенант, и сдается мне, что и у Симоне они не крепче моих.

– Это с голодухи, – уточнил его товарищ.

– Плохой ты моряк, – сказал старик, силясь улыбнуться.

– Пошли скорее, пока нас не застукал какой-нибудь патруль, – скомандовал Перпиньяно.

– Если вы о турках, то надо удирать. Мне что-то не улыбается быть посаженным на кол.

– Тогда ноги в руки, папаша Стаке.

Они отошли от домика и почти бегом бросились к башне, которая смутно виднелась в темноте. Все трое вскарабкались на груду обломков, затем Перпиньяно отвалил камни и пропустил обоих моряков внутрь.

– Это мы, Эль-Кадур, – сказал он.

Араб взял факел и принялся разглядывать вновь прибывших.

Первый, папаша Стаке, судя по имени уроженец Далмации, был красивый старик лет шестидесяти. Его морщинистое, очень смуглое лицо оттеняла длинная белая борода, серые глаза смотрели живо, мускулистую грудь атлета венчала крепкая, как у быка, мощная шея.

Несмотря на возраст, он, должно быть, обладал недюжинной силой и при случае мог бы справиться сразу с двумя турками, попадись они в его мозолистые руки.

Второй был высокий, сильно исхудавший парень лет двадцати, черноглазый, с едва пробившимися усами. Он выглядел более измученным и изнуренным, чем помощник капитана, которого мощная стать делала устойчивым и к голоду, и к постоянному страху неминуемой и ужасной смерти.

Старик спокойно дал арабу себя рассмотреть, потом, увидев герцогиню, стащил с головы берет и сказал:

– Да ведь это Капитан Темпеста! Как это здорово, что такой храбрец спасся от турецких сабель.

– Хватит болтать, папаша Стаке, лучше берите-ка на абордаж вот это, – сказал лейтенант, пододвигая к изголодавшимся морякам корзины с едой, которые принесли рабы Мулея-эль-Каделя.

– Ешьте и пейте сколько хотите, турки принесут еще, – уточнила герцогиня.

– Так это турки притащили! – не унимался неисправимый болтун. – Тем охотнее мы все съедим, синьор Капитан. Жаль только, что тут нет зажаренной головы Мустафы. Слово папаши Стаке, я бы ее сожрал в два счета, и тогда бы, наверное, в мое тело вселилась окаянная душа этого мошенника, да еще и души его четырех жен в придачу. Эй, Симоне, уж ты бы мне помог ее умять, а?

Парню отвечать было некогда. Он уже вовсю работал челюстями, как акула после месяца диеты, запивая еду старым кипрским вином, и казалось, все это исчезает в бездонном колодце.

– Как бог свят! Если ты и дальше так будешь стараться, мне ни кусочка не останется. Эй, давай поделись со мной!

Герцогиня и лейтенант глядели на них с улыбкой. Только араб оставался невозмутимым, как бронзовая статуя.

– Синьор Капитан Темпеста, – произнес судовой плотник, наевшись до отвала, – у меня недостанет слов, чтобы отблагодарить вас за такую щедрость.

Вдруг он осекся и уставился на герцогиню плутоватыми серыми глазами.

– То ли папаша Стаке ослеп от дыма кулеврин, то ли вообще стал хуже видеть?

– Что вы хотите сказать, друг мой? – со смехом спросила она.

– Хотя мне больше доводилось водить знакомство со швартовыми да со смолой, чем с женщинами, я бы все-таки поклялся всеми акулами Адриатики, что вы…

– Ложитесь спать, папаша Стаке, – сказал Перпиньяно, – и дайте отдохнуть герцогине д’Эболи, или, если вам так нравится, Капитану Темпесте.

Старый морской волк отвесил герцогине шутливый поклон, с трудом согнув спину и сняв берет, а потом пошел следом за своим юным спутником, бормоча себе под нос:

– Поступил приказ задать храпака, и я подчиняюсь, ибо приказ отдал победитель, вернее, победительница первого клинка негодяев-мусульман.

Перпиньяно подождал, пока тот задремлет, потом подошел к герцогине и тихо сказал:

– За нами следят.

– Кто? Янычары? – с опаской спросила герцогиня.

– Капитан Лащинский.

Герцогиня вздрогнула:

– Как? Он еще жив? А вы не обознались, Перпиньяно?

– Нет, синьора. Он принял мусульманство, чтобы спасти свою шкуру.

– А кто вам это сказал?

– Он сам.

– Сам?

– Я его только что встретил, он рыскал по развалинам, а незадолго до этого он видел Мулея-эль-Каделя вместе с Эль-Кадуром.

– Может быть, он выискивает наше убежище, чтобы сдать нас в руки Мустафе?

– От этого отступника, синьора, который отрекся от своей веры, можно ожидать любого скверного сюрприза. Если бы у меня был не ятаган, а меч или был бы запален фитиль пистолета, я бы не раздумывая напал на него. Он тайком за мной шел…

– До этого места?

– О нет, мне удалось его перехитрить, и он не узнал, где мы прячемся.

– Интересно, почему этот человек, в прошлом христианин, так храбро сражавшийся с Дамасским Львом, так меня ненавидит?

– Вероятно, за то, что вы, женщина, оказались храбрее его, заслужили большее уважение и одолели Дамасского Льва.

– И он догадался, что я женщина?

– Я в этом не сомневаюсь.

Араб, который все это время молчал, стоя по другую сторону ложа, на этот раз вмешался:

– Синьор Перпиньяно, – сказал он, по обыкновению холодно и решительно, – вы думаете, капитан и дальше будет шататься возле нашего убежища?

– Вполне возможно, – ответил венецианец.

– Ладно, пойду и убью его. Одним врагом и одним турком станет меньше.

– Эль-Кадур! – крикнула герцогиня. – Ты хочешь на всех навлечь беду?

– Я никогда не промахиваюсь, когда стреляю, госпожа, и запалить фитиль – пустяковое дело, – отвечал дикий сын Аравии.

– Но выстрел может привлечь дозор янычар, и тебя схватят.

– Что мне моя жизнь, когда дело идет о помощи госпоже? Разве я не твой раб?

– Они могут обнаружить и наше убежище.

– Я на них наброшусь с ятаганом и поломаю их мечи, – сказал Эль-Кадур, глядя на герцогиню сверкающими в полутьме глазами. – Я отступился от веры предков, я христианин, но достоинства не потерял: мой отец был великим аравийским воином, и я ему в этом не уступлю, госпожа. Я его сын. Он доблестно принял смерть, с оружием в руках защищая свое племя. Так почему же я не могу умереть, защищая дочь человека, который вызволил меня из рабства?

Араб выпрямился, откинув назад плащ, возвращенный лейтенантом, и в дымном красноватом свете факела его фигура обрела гигантские размеры. В руке он крепко сжимал ятаган, и лезвие посверкивало яркими искрами.

Казалось, сын пустыни превратился в льва, гораздо более свирепого, чем Дамасский Лев.

– Я его убью, – в исступлении повторял араб. – Он – соперник… синьора Л’Юссьера!

– Ты не выйдешь отсюда, – властно сказала герцогиня. – Повинуйся!

Эль-Кадур выронил ятаган.

– Повинуйся мне, мой верный Эль-Кадур, – повторила она гораздо мягче. – Ты должен меня охранять.

При этих словах свирепое выражение слетело с лица араба, как по волшебству.

– Да, госпожа, я впал в безумие, – проговорил он, медленно опустившись на камень. – Я потерял осторожность.

Из темного угла послышался голос папашы Стаке:

– Клянусь китовой тушей! Что, в Фамагусте вообще невозможно уснуть? Эти собаки-турки вечно устраивают дьявольский грохот своими ятаганами.