Так я болтала без умолку, и Хитклиф постепенно развеселился и похорошел, как вдруг нас неожиданно прервал грохот колес. Он бросился к окну, я – к двери, и мы увидели, как дети Линтонов выбираются из семейной кареты, укутанные в плащи и меха, и как спешиваются Эрншо – зимой они часто ездили в церковь верхом. Кэтрин взяла гостей за руки, повела в дом и усадила у огня, который быстро вернул цвет на их бледные лица.

Я попросила Хитклифа поторопиться и проявить дружелюбие, и он охотно подчинился, но на его беду в тот миг, когда он открыл кухонную дверь с одной стороны, Хиндли открыл ее с другой. Они столкнулись, и хозяин рассердился, увидев мальчика чистым и радостным, вспомнил данное миссис Линтон обещание и отшвырнул Хитклифа прочь, злобно велев Джозефу: «Не впускай парня в комнату – запри на чердаке до конца обеда, иначе он будет хватать руками пирожные и таскать со стола фрукты, едва мы отвернемся».

– Что вы, сэр! – не удержалась я. – Ничего он не испортит, даже не думайте! Полагаю, Хитклифу тоже полагается угощение, как и всем нам.

– Тумаки ему полагаются, если сунется вниз до темноты! – вскричал Хиндли. – Прочь отсюда, проходимец! Строишь из себя щеголя? Погоди, доберусь я до твоих прелестных локонов – посмотрим, вдруг они станут еще длиннее!

– Куда уж длиннее, – заметил молодой Линтон, заглядывая в кухню. – Интересно, у него голова не болит? Отрастил гриву, как у жеребенка!

Он позволил себе замечание, вовсе не желая никого оскорбить, но бешеный нрав Хитклифа не вынес проявления дерзости со стороны того, в ком он видел соперника. Схватив миску с горячим яблочным соусом (первое, что попалось под руку), он выплеснул содержимое на лицо и шею обидчика, тот разразился громкими воплями, на которые сбежались Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо тут же скрутил преступника и отвел в свою комнату, где, несомненно, применил весьма грубое средство для обуздания приступа гнева, ибо вернулся красным и дышал с трудом. Я взяла полотенце и не без доли злорадства оттерла нос и рот Эдгара, заявив, что поделом ему. Сестра его хныкала и просилась домой, а смущенная Кэйти стояла рядом, попеременно краснея за всех сразу.

– Не надо было с ним разговаривать! – упрекнула она молодого Линтона. – Он не в духе, и ты сам испортил свой визит к нам, а его выпороли – ненавижу, когда его наказывают! Мне теперь кусок в горло не пойдет. Зачем ты вообще с ним заговорил, Эдгар?

– Я не говорил! – всхлипнул юнец, уворачиваясь от меня и стряхивая остатки соуса батистовым носовым платком. – Я обещал маме, что слова ему не скажу, и не сказал!

– Так не реви, – презрительно бросила Кэйти, – тебя ведь не убили. Хватит, мой брат возвращается – тише! Ш-ш, Изабелла! Тебя-то никто не тронул!

– Ну-ну, дети, по местам! – вскричал Хиндли, врываясь в комнату. – Этот скот хорошенько от меня получил! В следующий раз, Эдгар, расправишься с ним своими руками, это пробуждает аппетит!

При виде ароматного угощения маленькая компания воспряла духом. Они проголодались после поездки и быстро утешились, ведь по-настоящему никто не пострадал. Мистер Эрншо вовсю орудовал ножом и накладывал полные тарелки, хозяйка развлекала гостей оживленной беседой. Я прислуживала, стоя за ее стулом, и мне было больно видеть, как Кэтрин с сухими глазами и безразличным лицом принялась за крылышко гуся на тарелке. «Бесчувственная девчонка, – сказала я себе, – легко же она отмахнулась от бед своего старого товарища по играм! Вот не думала, что она такая эгоистка». Кэйти поднесла кусок к губам и вновь положила – щеки вспыхнули, из глаз хлынули слезы. Она уронила вилку на пол и поспешно нырнула под скатерть, пытаясь скрыть свои чувства. Больше я не называла ее бесчувственной, поскольку поняла: целый день она промучилась, не имея возможности остаться одна или навестить Хитклифа, кстати, посаженного хозяином под замок, как я выяснила, когда попыталась отнести ему поесть.

Вечером мы устроили танцы. Кэйти умоляла брата, чтобы тот выпустил Хитклифа, поскольку Изабелле Линтон не хватило партнера, но тщетно, и роль кавалера пришлось сыграть мне. Хорошенько размявшись, мы позабыли всякое уныние, и удовольствие лишь возросло с прибытием гиммертонского оркестра в составе пятнадцати человек: там была и труба, и тромбон, и кларнеты, и фаготы, и французские рожки, и даже контрабас, и это помимо певцов! Они обходят все приличные дома в округе и собирают с прихожан пожертвования каждое Рождество, и мы решили, что их выступление украсит наш праздник. После традиционных рождественских гимнов мы запросили веселых песен и мелодий. Миссис Эрншо любила музыку, и они вовсю расстарались.

Кэтрин тоже любила музыку, но сказала, что самый лучший звук – наверху лестницы, куда и удалилась; я последовала за ней. Дверь в дом прикрыли, так и не заметив нашего отсутствия, ведь народу было полно. На лестничной площадке она не задержалась, сразу пошла выше – к чердаку, где тосковал Хитклиф, и позвала его. Он упорно молчал, Кэйти настаивала и наконец убедила упрямца побеседовать через перегородку. Я позволила бедняжкам спокойно пообщаться, пока музыка не начала стихать – вероятно, музыканты решили перекусить, – и вскарабкалась по лестнице, чтобы предупредить ее. Снаружи Кэйти я не увидела, голос раздавался с чердака. Маленькая обезьянка пробралась внутрь, выбравшись через слуховое окошко в одном конце, прошла по крыше и влезла через другое окно, и мне едва удалось выманить ее обратно. Кэйти вернулась вместе с Хитклифом и настояла, чтобы я отвела его в кухню, поскольку наш второй слуга удалился к соседям, не в силах слушать «дьявольские псалмопения», как он выразился. Я сказала, что вовсе не собираюсь поощрять их проделки, но, поскольку узник ничего не ел со вчерашнего обеда, на этот раз закрою глаза и не выдам его хозяину. Хитклиф спустился, я поставила ему стул у огня и предложила много вкусного. Бедняга был болен, к еде едва прикоснулся и отверг все мои попытки его развлечь. Он поставил локти на стол, оперся подбородком на руки и погрузился в размышления. На вопрос же о предмете его мыслей мрачно ответил: «Я пытаюсь придумать, как отплатить Хиндли. Плевать, сколько придется выжидать, если в итоге мне это удастся. Надеюсь, он не помрет раньше меня!»

– Как тебе не стыдно, Хитклиф! – воскликнула я. – Дурных людей наказывает Бог, а нам следует научиться прощать.

– Вряд ли Богу это доставит удовольствие, в отличие от меня, – возразил он. – Жаль, не знаю, как получше все устроить! Оставьте меня в покое, и я все обмозгую: когда об этом думаю, не чувствую боли.

Впрочем, мистер Локвуд, я позабыла, что вас эти истории вряд ли забавляют. Надо же, совсем я заболталась: каша остыла, и вы клюете носом! Я могла бы уместить историю Хитклифа в полдюжины слов – все, что вам угодно знать.

* * *

С этими словами экономка встала и собиралась уже отложить шитье, но мне не хотелось уходить от теплого камина, и я вовсе не клевал носом.

– Сидите-сидите, миссис Дин! – вскричал я. – Побудьте со мной еще полчасика! Вы правильно делаете, что рассказываете не торопясь. Такая манера мне нравится, и вам следует закончить в том же духе. В общем, меня интересует всякий персонаж, которого вы упомянули.

– Часы вот-вот пробьют одиннадцать, сэр.

– Неважно, я не привык ложиться рано. Час или два ночи – не слишком позднее время для того, кто не встает раньше десяти.

– Зря вы так. Самый разгар утра наступает задолго до десяти. Человек, который не переделал половину дел к тому времени, рискует не справиться и со второй половиной.

– Тем не менее, миссис Дин, садитесь на свое место, потому что я намерен растянуть сегодняшнюю ночь до полудня! Чувствую, что слягу с серьезной простудой.

– Надеюсь, нет, сэр. Позвольте перескочить три года; за это время миссис Эрншо…

– Нет-нет, не позволю! Знакомо ли вам такое состояние духа, когда вы сидите в одиночестве, кошка вылизывает котенка на ковре прямо перед вами, и вы следите за процессом столь пристально, что малейшая небрежность киски – например, обойдет вниманием одно ушко – способна вывести вас из себя?

– По-моему, это ужасно праздное состояние.

– Напротив, утомительно деятельное! Так и я сейчас, посему продолжайте без промедления! Полагаю, в плане опыта люди в здешних местах обретают над горожанами такое же преимущество, как паук в узилище над пауком в сельском доме – жильцы-то у них очень разные! Впрочем, усиленное внимание обусловлено не только позицией наблюдателя. Здешние обитатели и в самом деле больше погружены в себя, чем во внешний мир с его поверхностными переменами и легкомысленной суетой. Я вполне способен представить, что мог бы полюбить эти места, хотя раньше стойко верил, что никакая любовь не стоит того, чтобы прожить на одном месте дольше года! Первое состояние похоже на то, как если бы голодному человеку принесли одно-единственное блюдо, на котором ему придется сосредоточить весь свой аппетит и отдать ему должное; второе состояние сравнимо со столом, уставленным изысканными блюдами французской кухни: возможно, едок мог бы извлечь не меньшее удовольствие из их совокупности, но для глаз и памяти каждое по отдельности – лишь крошечная частичка.

– Ах, да мы здесь такие же, как и везде, стоит узнать нас поближе, – заметила миссис Дин, несколько озадаченная моей речью.

– Прошу прощения, однако вы, мой добрый друг, убедительное доказательство обратного! За исключением пары оборотов речи, ваши манеры не несут и следа тех, что свойственны прислуге. Я уверен, вам доводилось думать много больше, чем иным из них. За отсутствием поводов растрачивать жизнь на всякую ерунду, вы были вынуждены развивать свои мыслительные способности.

Миссис Дин рассмеялась.

– Конечно, я считаю себя женщиной уравновешенной и разумной, но вовсе не потому, что живу в горах и вижу одни и те же лица, занимаюсь одним и тем же из года в год. Дело тут в жесткой дисциплине, научившей меня житейской мудрости; еще я прочла больше, чем вы можете себе представить, мистер Локвуд. В библиотеке не найдется книги, куда бы я ни заглянула и не почерпнула оттуда что-нибудь полезное, за исключением книг на греческом, латинском и французском, которые я вполне способна отличать одну от другой – разве можно ожидать большего от дочери бедняка? Впрочем, если я хочу продолжить свой неспешный рассказ в том же духе, то пора приниматься за дело, и вместо того, чтобы пропустить три года, я перейду к следующему лету – лету 1778 года, то есть к событиям почти двадцатитрехлетней давности.