Глава III

Поднимаясь по лестнице, Цилла посоветовала прикрыть свечу и не шуметь, поскольку хозяин трепетно относился к комнате, в которую она меня вела, и никому не позволял ею пользоваться.

Я спросил почему.

Экономка не знала. За год или два службы она видела здесь немало странного и проявлять любопытство не желала.

После случившегося мне и самому было не до любопытства, поэтому я запер дверь и огляделся в поисках кровати. Вся мебель состояла из кресла, комода и массивного дубового шкафа с резными квадратами наверху, напоминавшими окна кареты. Подойдя к конструкции ближе, я заглянул внутрь и признал старомодную односпальную кровать, сооруженную таким образом, чтобы предоставить спящему необходимое уединение – фактически она представляла собой отдельную комнатку-каморку, а подоконник окна, заключенного внутри, мог служить столиком.

Я раздвинул боковые панели, залез внутрь и задвинул их вновь, надежно укрывшись от бдительного Хитклифа и всех прочих.

В углу выступа, на который я поставил свечу, возвышалась стопка заплесневелых книг, и весь подоконник покрывали надписи, процарапанные на краске – повторяемое на все лады имя «Кэтрин Эрншо», кое-где появлялось «Кэтрин Хитклиф», а потом «Кэтрин Линтон».

В полной апатии я прислонился головой к окну и продолжил читать: Кэтрин Эрншо… Хитклиф… Линтон, пока глаза мои не закрылись, но не прошло и пяти минут, как на темном фоне замельтешили призрачные белые буквы – воздух так и кишел всевозможными Кэтрин; заставив себя очнуться и прогнать навязчивое имя, я обнаружил, что пламя свечи лижет старинную книгу, и шкаф-кровать заполонила вонь горелой телячьей кожи.

Потушив огонек, я сел и раскрыл на коленях пострадавшую книгу, чувствуя себя крайне гадко из-за озноба и непроходящей тошноты. То было Евангелие, напечатанное узким шрифтом и противно разящее плесенью; на форзаце красовалась надпись: «Книга принадлежит Кэтрин Эрншо» – и дата четвертьвековой давности.

Я захлопнул одну книгу, взял другую, третью, пока не осмотрел все. Библиотека у Кэтрин подобралась исключительная, и, судя по потрепанности, ею много пользовались, хотя и не совсем по назначению: на первый взгляд ни одна глава не избежала пометок пером и чернилами, покрывавших каждый клочок не занятого печатным шрифтом места. Заметки представляли собой отдельные фразы или же принимали форму регулярных дневниковых записей, нацарапанных неумелой детской рукой. Наверху дополнительной страницы (наверное, Кэтрин сочла ее настоящим сокровищем) я с удовольствием обнаружил карикатуру на моего друга Джозефа, нарисованную примитивно, зато выразительно. Во мне мигом вспыхнул интерес к незнакомой Кэтрин, и я принялся разбирать ее выцветшие каракули.

«Ужасно плохое воскресенье, – так начинался абзац под рисунком. – Как жаль, что отца с нами нет! Хиндли – отвратительная замена, он обращается с Хитклифом просто чудовищно… Х. и я собираемся бунтовать… Сегодня вечером мы сделали первый шаг.

Весь день лил дождь; в церковь мы пойти не смогли, и Джозеф был вынужден собрать свою паству в мансарде; и пока Хиндли с женой нежились внизу у камина – занимались чем угодно, только не чтением Библии, я ручаюсь, – Хитклифу, мне и несчастному мальчишке, помощнику пахаря, велели взять молитвенники и подняться наверх; нас усадили рядком на мешок зерна, ворчащих и дрожащих, и мы надеялись, что Джозеф тоже будет дрожать от холода и прочтет нам проповедь покороче, ради своего же блага. Тщетная надежда! Служба длилась ровно три часа, и все же брату хватило наглости воскликнуть при виде нас: «Неужели закончили?!» Раньше по воскресеньям нам разрешали поиграть, если не сильно шуметь, теперь же стоит хихикнуть, и нас отправляют в угол.

«Забыли, кто здесь хозяин? – распинается наш тиран. – Я уничтожу любого, кто откажется подчиняться! Ведите себя сдержанно и тихо. Вот так-так! Неужели это сделал ты, гадкий мальчишка? Фрэнсис, дорогая, оттаскай его за волосы, когда будешь проходить мимо – я слышал, как он щелкнул пальцами». Фрэнсис хорошенько дернула Х. за волосы, потом пошла и села к мужу на колени, и они целовались и болтали глупости словно дети малые – мы и то постыдились бы заниматься такой ерундой! Мы устроились под комодом как могли уютно. Я связала наши фартуки и соорудила занавеску, и тут возвращается из конюшни Джозеф, срывает результат моих трудов, отвешивает мне подзатыльник и ворчит:

– Хозяина только схоронили, суббота не кончилась, проповедь едва отзвучала, а вы уж барагозите! Стыд и позор! Уймитесь, гадкие дети! Мало вам хороших книг? Садитесь и читайте, о душе своей подумайте!

Джозеф усадил нас так, чтобы тусклый луч света из очага падал на ту нудятину, что он выдал. Надолго меня не хватило. Я взяла истрепанную книжку за корешок и швырнула на собачью подстилку, торжественно заявив, что ненавижу хорошие книги. Хитклиф свою пнул туда же. И начался переполох!

– Мистер Хиндли! – возопил наш капеллан. – Мистер, идите сюда! Мисс Кэти оторвала кусок «Шлема спасения», а Хитклиф наступил на «Широкий путь к гибели», часть первая! Ужасно, что вы им позволяете идти этим путем! Эх, был бы жив старый хозяин, он бы их выпорол как следует!

Хиндли поспешно покинул райские кущи у камина, схватил одного из нас за шиворот, другого за руку и отволок на кухню, где Джозеф объявил, что за нами непременно явится «старый Ник» [то есть сам дьявол] и заберет; мы его поджидали, забившись по углам. Я взяла с полки эту книжку и чернильницу, приоткрыла входную дверь, впустив немного света, и выкроила двадцать минут, чтобы все записать, но мой товарищ нетерпелив и предлагает сбежать на болота, укрывшись плащом молочницы. Славное предложение: старый ворчун придет и увидит, что его пророчество сбылось! А дождь нам не страшен: какая разница, где мерзнуть – здесь тоже холодно и сыро».

* * *

Полагаю, Кэтрин удалось исполнить свой замысел, потому что следующая запись уже о другом: она проливает слезы.

«Я даже не подозревала, что Хиндли способен заставить меня так плакать! – написала она. – Голова просто раскалывается, я не в силах поднять ее с подушки и все же не могу сдаться! Бедный Хитклиф! Хиндли называет его проходимцем и не пускает сидеть с нами за столом, запрещает мне с ним играть и грозится вышвырнуть его из дома, если мы ослушаемся.

Хиндли винит отца (да как он смеет?!), что давал Х. слишком много свободы, и клянется, что поставит его на место…»

* * *

Я начал сонно клевать носом над поблекшей страницей, переводя взгляд с рукописного текста на печатный. Заголовок, набранный красным шрифтом, гласил: «Семижды семьдесят раз и Первый из Семидесяти первых. Благочестивая речь, произнесенная преподобным Джабезом Брендерхэмом в часовне Гиммерден-Саф». В полузабытьи я силился угадать, о чем Джабез Брендерхэм поведает пастве, склонился на подушки и заснул. Вот вам и последствия скверного чая и скверного настроения! С чего бы еще мне так страдать? Отродясь не припомню столь кошмарной ночи!

Сон пришел прежде, чем я перестал осознавать себя. Мне привиделось, что наступило утро, и я шагаю домой в сопровождении Джозефа. Дорогу засыпало снегом на добрый ярд, и по пути старик постоянно донимал меня упреками в том, что я не захватил с собой посох пилигрима, грозился, что без оного попасть домой не удастся, и хвастливо помахивал увесистой дубинкой, которая, как я понял, и есть тот самый посох. Я усомнился, что без подобного оружия мне заказан вход в собственное жилище, и тут до меня дошло: мы направляемся вовсе не туда, а на проповедь знаменитого Джабеза Брендерхэма из книги «Семижды семьдесят раз», и либо Джозеф, либо проповедник, либо я совершили «Первый из семидесяти первых», посему подлежим публичному обличению и отлучению от церкви.

Мы подошли к церкви. Я и в самом деле проходил мимо нее два или три раза. Она лежит в лощине меж двух холмов на небольшом возвышении среди болотца, чья торфяная влага, по слухам, весьма способствует мумифицированию погребенных там трупов. Крыша пока держится, но поскольку на содержание пастора отводится всего двадцать фунтов в год и домик с двумя комнатами, которые того и гляди превратятся в одну, никакой священнослужитель не спешит брать на себя обязанности местного духовного пастыря, особенно учитывая прижимистость здешних прихожан, скорее готовых заставить его голодать, нежели увеличить ему прожиточный минимум хоть на пенни. Впрочем, в моем сне Джабеза окружала многочисленная и внимательная паства, и он читал проповедь – не приведи Господь услышать такую наяву! – состоявшую из четырехсот девяноста частей, причем каждая продолжительностью с обычное пастырское послание с амвона и посвящена отдельному греху! Где он их столько отыскал – ума не приложу! Он толковал фразу из Евангелия на свой лад и полагал, что братья во Христе грешат всякий раз по-разному. Прегрешения принимали у него весьма причудливые формы, о которых я прежде и не догадывался.

Как же я утомился! Как я корчился, зевал, клевал носом и стряхивал дремоту! Как я себя щипал, тер глаза, вставал и садился вновь, подталкивал Джозефа локтем, вопрошая, когда же это закончится! Мне пришлось выслушать все до конца; наконец, проповедник добрался до «Первого из Семидесяти первых». И в сей критический момент на меня внезапно снизошло вдохновение: я поднялся и объявил Джабеза Брендерхэма страшным грешником, коему нет прощения!

– Сэр! – воскликнул я. – Сидя в сих четырех стенах я вытерпел и простил четыреста девяносто частей вашей речи. Семижды семьдесят раз я надевал шляпу, собираясь уйти, семижды семьдесят раз вы зачем-то вынуждали меня остаться. Собратья-мученики, хватайте его! Тащите с амвона, рвите в клочья, чтобы и духу его тут не было!

– Ты еси муж, сотворивший сие! – вскричал Джабез после внушительной паузы, склонившись над своей опорой. – Семижды семьдесят раз искажал ты лик свой зевотой, семижды семьдесят раз советовался я со своей душой – сие слабость человеческая, значит, сие прегрешение можно простить! Но вот настал черед первого из семидесяти первых… Братья, вершите же над ним суд писанный! Таковой чести удостоены все Его праведники!

С этими словами собравшиеся воздели посохи, окружили меня всей толпой, и я, не имея оружия, чтобы защититься, начал бороться с Джозефом, ближайшим и самым яростным противником, надеясь завладеть его дубинкой. При таком стечении народа замахи, нацеленные на меня, неизбежно падали на соседние головы. Вскоре церковь огласили звуки мощных ударов: прихожане схватились друг с другом, а Брендерхэм, не желая оставаться без дела, изливал свое рвение, громко стуча по доскам кафедры, те отзывались столь же энергично и наконец, к моему бесконечному облегчению, пробудили меня ото сна. Что же вызвало такую ужасную сумятицу? Что сыграло роль Джабеза в моем сне? Всего лишь еловая ветка, под порывом ветра прильнувшая к оконной раме и застучавшая сухими шишками по стеклу! Я недоверчиво прислушался, обнаружил нарушителя спокойствия, затем отвернулся, задремал и вновь увидел сон, причем еще менее приятный, чем первый, если такое вообще возможно.

На этот раз я помнил, что лежу в дубовом шкафу, отчетливо слышал порывы ветра и шелест снега; слышал дразнящий стук еловой ветки и помнил о его истинной причине, однако он раздражал меня столь сильно, что я решил с ним разделаться. Вроде бы я попробовал открыть створку, только вот крючок оказался припаян к кольцу – обстоятельство, которое я помнил наяву, но позабыл во сне. «Я с тобой покончу!» – прошептал я, разбивая кулаком стекло и пытаясь схватить назойливую ветку, и вдруг вместо нее вцепился в чьи-то ледяные пальчики!

Меня охватил невыносимый ужас ночного кошмара – я хотел выдернуть руку, но с той стороны держали крепко, и щемяще-грустный голосок прорыдал:

– Впусти меня, впусти!

– Кто ты? – спросил я, силясь высвободиться.

– Кэтрин Линтон, – откликнулся дрожащий голос (почему мне пришло на ум «Линтон»? Ведь я раз двадцать прочел «Эрншо» вместо «Линтон»). – Пусти меня домой… Я заплутала на вересковой пустоши!

Я смутно различил детское личико, заглядывающее в окно. Страх сделал меня жестоким, и, поскольку стряхнуть это существо никак не удалось, я прижал тонкое запястье к разбитому стеклу и принялся водить туда-сюда, пока не хлынула кровь, пачкая постельное белье; оно же продолжало выть «Впусти меня!» и цепко сжимать мою руку, а я буквально сходил с ума от страха.