Глава 5

Время шло, и мистер Эрншо начал сдавать. Раньше он всегда был здоров и деятелен, но силы быстро оставляли его, и, когда ему пришлось целыми днями сидеть в углу у камина, он, как это ни прискорбно, стал на редкость раздражительным. Ему досаждали сущие пустяки, а подозрение в неуважении вызывало чуть ли не истерику. Особенно это проявлялось, если кто-нибудь пытался командовать его любимчиком или помыкать им. Он ревниво следил, чтобы Хитклифу никто не сказал дурного слова, ибо, похоже, вбил себе в голову, будто все ненавидят мальчишку и желают ему зла, только потому, что сам он его так любит. Ничего хорошего это парню не принесло, ведь, по доброте душевной, мы, не желая волновать хозяина, потакали его пристрастиям, а на столь благодатной почве взросли тщеславие и злонравие ребенка. Дважды или трижды Хиндли в присутствии отца выказывал презрение к приемышу, отчего старик впадал в ярость – хватал палку, замахивался, а потом трясся в исступлении, ибо ударить не хватало сил.

Наконец наш викарий (в то время у нас был викарий, который, имея скромные доходы, обучал грамоте детей Линтонов и Эрншо и сам возделывал свой клочок земли) посоветовал послать молодого хозяина в колледж. Мистер Эрншо согласился, хоть и без особого воодушевления, сказав: «Хиндли – никчемный парень, он нигде не преуспеет, куда бы ни подался».

Я же от всего сердца надеялась, что теперь у нас в доме наступит мир. Тяжело было видеть, как хозяин страдает, совершив благое дело. Мне чудилось, что его болезнь и стариковская раздражительность проистекали из разлада в семье, да и ему тоже хотелось бы, чтобы это было так. Но на самом деле, сэр, виной всему было его убывающее здоровье. И все же мы могли бы жить вполне сносно, несмотря ни на что, когда бы не двое – мисс Кэти и слуга Джозеф. Полагаю, вы его там видели. Он всегда был и, пожалуй, до сих пор остается зануднейшим, лицемерным фарисеем, который копается в Библии, дабы выуживать для себя добрые пророчества, а на других насылать проклятия. Но своим умением читать мораль и рассуждать о божественном он исхитрился произвести на мистера Эрншо большое впечатление, и чем слабее становился хозяин, тем больше власти над ним брал Джозеф. Он неустанно вел с мистером Эрншо душеспасительные беседы, твердил, что детей надлежит держать в строгости, потворствовал его мнению, что Хиндли – подлый негодяй, и каждый вечер, ворча, плел одну за другой истории, где чернил Хитклифа и Кэтрин. При этом он всегда потакал слабостям мистера Эрншо, а груз вины возлагал в основном на его дочку.

Спору нет, такого поведения, как у Кэтрин, я у других детей не видывала, она всех нас выводила из себя по пятьдесят раз на дню, а то и чаще. С того часа, как она спускалась утром из спальни, до часа, когда отправлялась в постель, не было ни единой минуты, чтобы она не озорничала. Кэти вечно бедокурила, рот у ней не закрывался – она то пела, то хохотала, то донимала всех, кто не хотел веселиться с нею вместе. Непослушная и своенравная девчонка, но у нее были такие ясные глазки, такая ласковая улыбка и самая легкая походка во всей округе! Да, в общем-то, она зла никому не желала. Если вам случалось хоть раз расплакаться из-за нее по-настоящему, она тут же принималась плакать за компанию, и вам приходилось забывать про свои слезы и утешать ее. Она была очень привязана к Хитклифу. Самое суровое наказание, какое мы смогли придумать, – это не давать им вместе играть. Но ее и ругали за Хитклифа больше, чем любого из нас. В играх она ужасно любила вести себя, как маленькая хозяйка, распускать руки и отдавать приказы своим товарищам. Она попробовала такое со мной, однако ж я не собиралась терпеть ее властных замашек и рукоприкладства и дала ей это ясно понять.

Ну а мистер Эрншо не понимал детских шуток. Он всегда был с ребятами строг и серьезен, а Кэтрин, в свою очередь, никак не могла взять в толк, отчего отец, захворав, стал еще более нетерпимым и раздражительным, чем раньше, когда был в расцвете сил. Сварливые замечания папаши пробуждали в ней желание его дразнить просто из вредности. Как же ей нравилось, когда мы все вместе принимались ее отчитывать, а она никого не желала слушать и с вызовом нам дерзила. Она высмеивала богобоязненные проклятия Джозефа, подтрунивала надо мною и делала ровно то, что отец ненавидел более всего, – показывала ему, что ее притворное высокомерие, которое он воспринимал всерьез, имеет над Хитклифом больше власти, чем отцовская доброта. Будто мальчик во всем ее слушается, а приемного отца послушается, если это совпадет с его собственным желанием! Целый день ведя себя так дурно, она вечером, бывало, приходила, ластясь, к отцу, желая помириться. «Нет, Кэти, – говорил старик, – не могу я тебя любить, ты еще хуже своего братца. Ступай, дитя, помолись и попроси у Бога прощения. Кажется, нам с матерью впору покаяться, что взрастили такого ребенка!» Поначалу от подобных слов Кэти плакала, но постепенно отцовское отторжение сделало и саму ее черствой, и, когда я говорила, что ей надобно признать свою вину и попросить прощения за свои проступки, она лишь смеялась.

Но однажды пришел час, который прекратил земные печали мистера Эрншо. Он умер октябрьским вечером, тихо сидя в кресле у камина. Сильный ветер выл за окном и гудел в трубе. Казалось, он буйствует, предвещая бурю, но холодно не было, и все домочадцы собрались вместе: я устроилась чуть поодаль от огня с вязаньем в руках, Джозеф за столом читал Библию (в те годы слуги после работы обычно сиживали в гостиной вместе с хозяевами); мисс Кэти нездоровилось, поэтому она вела себя смирно. Она прижалась к ногам отца, а Хитклиф лежал на полу, положив голову ей на колени. Помню, как хозяин, прежде чем впасть в забытье, гладил ее прекрасные волосы – редко ему выпадала радость видеть дочь такой спокойной, – а потом сказал:

– Почему ты не можешь всегда быть послушной девочкой, Кэти?

Тогда она подняла к нему голову и со смехом спросила:

– А почему ты не можешь всегда быть хорошим человеком, папа?

Но, заметив, что он снова помрачнел, поцеловала отцу руку и сказала, что споет ему песенку, чтобы он быстрее уснул. Она запела очень тихо, и скоро его пальцы выскользнули из ее руки, а голова упала на грудь. Я попросила Кэти замолчать и не шевелиться, дабы не разбудить мистера Эрншо. Мы сидели тихо, как мыши, с добрых полчаса, и просидели бы еще дольше, если бы Джозеф, закончив читать главу, не поднялся с намерением разбудить хозяина для молитвы на ночь. Джозеф подошел и, дотронувшись до плеча мистера Эрншо, позвал его. Но хозяин не двигался, тогда Джозеф поднес к его лицу свечку и пригляделся. Я сразу поняла, что дело неладно, когда он поставил свечку и, взяв обоих детей за руки, шепотом велел им ступать наверх, не шуметь и сегодня вечером молиться одним – ему надо кое-что сделать.

– Сначала я пожелаю папе спокойной ночи, – заявила Кэтрин и, прежде чем мы успели ее остановить, обхватила отца за шею. Бедняжка сразу поняла, что лишилась родителя, и закричала: – Ой, он умер! Хитклиф, он умер!

И оба они так безудержно зарыдали, что сердце у меня разрывалось их слушать.

Я тоже заплакала, горько и громко, но Джозеф спросил, с чего это мы так ревем над святым, который теперь в раю. Мне он велел надеть теплую накидку и бежать в Гиммертон за доктором и приходским священником. Я не понимала, какой прок сейчас от них обоих, однако отправилась туда, несмотря на ветер и дождь, и даже привела с собою одного из них – доктора. Пастор сказал, что явится утром. Оставив Джозефа объяснять доктору, что произошло, я побежала в детскую. Дверь была открыта. Дети, как я поняла, не ложились, хотя уже было за полночь, но они стали спокойнее, и мне не понадобилось их утешать. Они сами утешали друг друга такими словами, которые я бы никогда не придумала. Ни один священник в мире не изобразил бы рай небесный лучше, чем эти двое в своем невинном разговоре. Я же слушала, всхлипывая и мечтая, чтобы когда-нибудь мы все очутились на небесах.

Глава 6

Мистер Хиндли приехал домой на похороны и, что поразило нас и вызвало пересуды всех окрестных соседей, привез с собой молодую жену. Кто она такая и откуда родом, он нам так и не сообщил. Скорее всего, она не могла похвастаться ни именем, ни состоянием, иначе он вряд ли скрывал бы свою женитьбу от отца.

Эта женщина не собиралась нарушать в доме покой. Как только она переступила наш порог, ей все пришлось по сердцу: и окружавшие ее вещи, и все наши порядки, кроме разве что приготовлений к похоронам и присутствия скорбящих. В этом вопросе она показалась мне глуповатой. Убежала в свою комнату, причем велела ее сопровождать, хотя мне следовало одевать детей. Там уселась, дрожа и сжимая руки, и без конца спрашивала: «Они уже ушли?» Потом стала в истерике описывать, какое жуткое впечатление на нее производит черный цвет, вздрагивала, тряслась и в конце концов расплакалась. Когда же я спросила, с чего это она, отвечала, что не знает наверное, просто очень боится смерти. По моему разумению, смерть в ту пору ей грозила не больше, чем мне. Худенькая – это правда, но молодая, цвет лица здоровый, да и глазки сияли, как бриллианты. Хотя я заметила, что, когда она поднималась по лестнице, у нее случалась одышка, от внезапного шума она вся трепетала и временами мучительно кашляла. Но я не имела ни малейшего представления о том, что такие признаки могли предвещать, и потому сочувствия к ней не испытывала. Мы тут вообще не жалуем чужаков, мистер Локвуд, коли они сами первые не проявят к нам симпатии.

За три года отсутствия молодой Эрншо очень изменился. Он похудел, побледнел, говорил и одевался совсем не так, как раньше. В первый же день своего возвращения он распорядился, чтобы мы с Джозефом теперь сидели на кухне, а в «доме» расположится он сам. Надобно сказать, что он собирался застелить ковром и оклеить обоями маленькую нежилую комнату, превратив ее в гостиную, но его жене так понравились белые плиты пола и огромный, весело горящий камин, оловянные блюда и горка с голландским фаянсом, место для собак и, вообще, все просторное помещение «дома», где они проводили время, что молодой Эрншо решил, что для удобства жены не стоит ничего переделывать, и отказался от своих намерений.

Еще ей было приятно среди прочих новых знакомств обрести золовку. И поначалу они вдвоем без конца о чем-то щебетали, миссис Эрншо целовала Кэтрин, возилась с нею и засыпала подарками. Но очень быстро ее привязанность поутихла, она принялась капризничать, а Хиндли превратился в самого что ни на есть деспота. Стоило жене выказать свое неудовольствие Хитклифом хотя бы в нескольких словах, как в Хиндли вскипала старая ненависть к мальчику. Молодой хозяин изгнал его к слугам, лишил уроков, что давал детям викарий, и заставил его вместо учебы трудиться на ферме наравне с другими работниками.

Сначала Хитклиф держался молодцом, потому что Кэти сама учила его всему тому, что узнавала на уроках, работала или играла вместе с ним в поле. Оба они обещали вырасти настоящими дикарями, ибо молодого хозяина вовсе не интересовало, как они себя ведут и чем занимаются, ну и они держались от него подальше. Он даже не следил, посещают ли дети церковь по воскресеньям, и только Джозеф да викарий порицали его за небрежение, когда детей не обнаруживалось среди прихожан. В таких случаях Хиндли приказывал выпороть Хитклифа, а Кэтрин лишить обеда или ужина. Но больше всего ребята любили убежать с утра на вересковую пустошь и болтаться там целый день; над грозящим им наказанием они просто смеялись. Викарий мог задавать Кэтрин выучить наизусть столько глав, сколько душе его было угодно, а Джозеф мог пороть Хитклифа, пока рука не заболит, – все забывалось, стоило детям снова оказаться вместе, особенно если они задумывали какую-нибудь шалость или месть. И частенько вдали от посторонних глаз я плакала, видя, как с каждым божьим днем они становятся все отчаяннее, а я не осмеливалась ни полсловечка сказать, ибо боялась, что совсем потеряю то малое влияние, что еще имела на этих никому не нужных детей. Однажды воскресным вечером их выставили из гостиной за шумное поведение или за какой-то другой несерьезный проступок вроде этого, и, когда я пошла звать ребят к ужину, мне нигде не удалось их найти. Мы осмотрели весь дом – сперва наверху и внизу, потом двор и конюшню. Никого. В конце концов Хиндли в ярости велел нам запереть дверь и поклялся, что этой ночью они в дом не войдут. Все пошли спать, но я слишком волновалась, чтобы лечь в постель. Вместо этого я открыла окно в своей комнате и, хотя шел дождь, выглянула наружу – вдруг увижу. Я твердо решила, что, несмотря на запрет, впущу их, если появятся. Через некоторое время до меня донеслись шаги – кто-то шел по дороге, и сквозь ворота замерцал огонек. Накинув на голову шаль, я побежала к двери, чтобы они не разбудили стуком мистера Эрншо. Передо мною стоял Хитклиф. Один. Я даже вздрогнула, когда увидела его без Кэтрин.

– Где мисс Кэтрин? – тут же воскликнула я. – Надеюсь, с ней ничего не случилось?

– Она в поместье «Дрозды», – ответил мальчик. – Я бы тоже сейчас там был, но эти невоспитанные люди не догадались предложить мне остаться.

– Ну и попадет же тебе на орехи! – сказала я. – Ты не успокоишься, пока не выполнишь задуманное. Зачем, бог ты мой, вы отправились в «Дрозды»?

– Дай мне сперва снять мокрую одежду, Нелли, а потом я тебе все расскажу, – ответил он.

Я предупредила, чтобы он не разбудил хозяина, и, пока Хитклиф переодевался, а я ждала, чтобы задуть свечу, он рассказывал: