Цитаты из книги «Грозовой перевал»

Я слишком счастлив; и все-таки я счастлив недостаточно.

Так вот, Гэртон, самый вид его, был для меня призраком моей бессмертной любви, моих бешеных усилий добиться своих прав; призраком моего унижения и гордости моей, моего счастья и моей тоски…

Он никогда не допустит, чтоб у его друзей было легко на душе, и ему самому никогда не будет легко!

Его ненависть, пожалуй, предпочтительней его любви.

воображай, моя милая, что под его суровой внешностью скрыты доброта и нежность, что он – простой селянин, этакий неотшлифованный алмаз, раковина, таящая жемчуг, – нет, он лютый, безжалостный человек, человек волчьего нрава.

Разъясни ей, что такое Хитклиф: грубое создание, лишенное утонченности и культуры; пустошь, поросшая чертополохом и репейником. Я скорее выпущу эту канарейку в парк среди зимы, чем посоветую тебе отдать ему свое сердце. Поверь, дитя, только печальное непонимание его натуры, только оно позволило такой фантазии забрести в твою голову! Не вооб

Я люблю землю под его ногами, и воздух над его головой, и все, к чему он прикасается, и каждое слово, которое он говорит.

«Входите» было произнесено сквозь стиснутые зубы и прозвучало как «ступайте к черту»;

Так разве это не верх нелепости, не чистейший идиотизм, если такая жалкая рабыня, скудоумная самка, легавая сука возмечтала, что я могу ее полюбить?

На взморье, где я проводил жаркий месяц, судьба свела меня с самым очаровательным созданием – с девицей, которая была в моих глазах истинной богиней, пока не обращала на меня никакого внимания. Я «не позволял своей любви высказаться вслух»; однако если взгляды могут говорить, и круглый дурак догадался бы, что я по уши влюблен. Она меня наконец поняла и стала бросать мне ответные взгляды – самые нежные, какие только можно вообразить. И как же я повел себя дальше? Признаюсь со стыдом: сделался ледяным и ушел в себя, как улитка в раковину; и с каждым взглядом я делался все холоднее, все больше сторонился, пока наконец бедная неискушенная девушка не перестала верить тому, что говорили ей собственные глаза, и, смущенная, подавленная своей воображаемой ошибкой, уговорила маменьку немедленно уехать. Этим странным поворотом в своих чувствах я стяжал славу расчетливой бессердечности – сколь незаслуженную, знал лишь я один.