Стыд и срам!

– Хватит валять дурака, иди сюда! – Это мама. Мы идем с ней по разные стороны неширокой улицы Рубинштейна. У меня в руках сумка с нашим чистым бельем, у нее – таз. Сегодня суббота. Мы идем в баню, ближайшую к нам, в Щербаковом переулке. Я злой доне́льзя, и мама пытается смягчить обстановку. Мне уже двенадцать, а мама все еще водит меня по субботам с собой в женское отделение – мужчин-то у нас в семье нет, и она боится, что без ее присмотра я плохо вымоюсь. Остальные стороны банной проблемы, связанные со мной, в том числе и весьма щепетильные, маму не волнуют – мои протесты и требования отпускать меня в баню одного пресекаются или просто игнорируются.

Официально женщины допускаются в баню с мальчиками только дошкольного возраста. Но это официально. С учетом же наличия после войны большого количества вдов с детьми, – банное начальство позволяет себе смотреть на это правило немного «сквозь пальцы». И мелких мальчиков лет до девяти-десяти банщицы обычно пропускают, делая вид, что не замечают нарушения. Но не более того. Тут все же есть своя «красная линия», и когда женщины пытаются провести с собой более возрастных сыновей, изредка возникают конфликты. С униженными просьбами и объяснениями – с одной стороны, и базарными криками возмущения и непущания – с другой.

Я хилый и малорослый. Пользуясь этим, маме удается проводить меня без инцидентов. На случай их возникновения я имею строжайшие инструкции говорить, что мне вообще семь лет, поскольку если банщица прицепится, то сказав восемь или девять уже не спасешь положение. Она обопрется на «букву закона», и все равно не пустит. Но пока еще врать не приходилось, от чего, собственно говоря, мне не легче.

Вот тут стоит обратить внимание на некоторые серьезные различия среди моих ровесников, так сказать, морально-этического свойства.

Как известно, человеческая природа такова, что если человеку что-то можно, то ему этого не хочется, а если то же самое нельзя – то хочется, причем очень. В результате те, кому нельзя, но очень хочется – готовы аж с риском для жизни лезть по водосточной трубе, по карнизу, да и вообще по чему угодно, лишь бы добраться до вожделенного окна женского отделения. И с упоением и трепетом во всех членах, хоть минуточку созерцать увиденное в любую, даже самую крошечную дырочку, процарапанную в краске, которой окно закрашено. Те же, которые, вроде меня, «допущены», находясь непосредственно в этой вожделенной для кого-то обители, от стыда готовы провалиться сквозь что угодно. Смущаются, не знают куда девать глаза от того, что в них бесцеремонно лезет со всех сторон. И вообще проклинают того, кто их сюда притащил, не принимая во внимание никаких вынудивших к этому обстоятельств.

А еще собственная, так сказать, неприкрытая нагота, которую может созерцать любая о́собь женского пола, мельтешащая вокруг. И при этом вдобавок надо изображать свое полное равнодушие к окружающей обстановке, состоящей сплошь из всех форм и разновидностей голых баб, женщин, девушек, девочек и старух.

Вот и попробуй все это переживать еженедельно. Свихнуться можно! Но маме что?! Мама эти мои проблемы и переживания всерьез принимать не хочет. Ей главное, чтобы я был чистый! Желательно и душой, но хотя бы телом. Ладно, когда мне было семь, ну восемь, ну девять лет. А она взяла и не заметила, как мне стало одиннадцать, а теперь вот уже и двенадцать. Так что можете себе представить в какое животрепещущее состояние она повергала меня каждую субботу.

Общественные бани в Щербаковом переулке были там еще до революции (интересно, что там сейчас?). Если память не изменяет, это трех— или четырехэтажный дом с двумя отделениями на каждом этаже. Мы с мамой ходили на третий этаж.

Наша очередь начиналась еще на улице и, достигая лестницы, постепенно, со ступеньки на ступеньку поднималась до входа в отделение. Ее продолжительность – не менее двух часов. Меньше редко, а вот если прокопаешься дома со сборами, то может быть и дольше.

Два часа стоять долго и, главное, трудно. Лампочки на площадках маленькие и тусклые – читать не получалось. Чтобы хоть как-то скрасить свое пребывание в очереди, женщины частенько начинали общаться между собой, благо общих тем долго искать не приходилось.

Вот и в этот раз через некоторое время мама уже обменивалась мнениями и информацией по всяким актуальным жизненным вопросам с женщиной, стоящей впереди. Женщина была с дочкой. Примерно моего возраста. И если взрослым просто так, без дела стоять тяжело, то уж детям подавно, сами понимаете. Но дети – не взрослые. У них свои правила приличия и порядки. Так сказать, свой, детский менталитет. И начать вот так вот, без особого повода, если ты не уличный хулиган, приставать к незнакомой ровеснице или ровеснику, непринято. Тем более учтите – это были годы раздельного обучения. Чтобы даже шестнадцатилетнему мальчишке пригласить на танец девочку на каком-нибудь межшкольном вечере, для этого требовалась немалая сила духа. И, я бы даже сказал, характер. Говорю не понаслышке, сам испытал, хотя по сравнению с большинством своих школьных товарищей был менее закомплексован при общении с девочками – все-таки у меня был двор, да еще каждый год пионерский лагерь.

В общем, стоим мы с этой девчонкой, приглядываемся друг к другу. А, если не забыли, мне по «легенде» не больше семи лет. Ну, восьми-девяти, в крайнем случае. И она это безусловно знает. На счет возраста, я имею в виду, – до какого мальчишку можно водить в женское отделение.

Она же, как я сказал, – моя ровесница, то есть лет двенадцати. А может даже и тринадцати. И хотя в ее «солидном» возрасте негоже первой «приставать» к мальчишке, однако, учитывая столь значительную предполагаемую разницу в годах, она, как старшая, себе это позволила.

– Ты в какой школе учишься? – А я, дурак, забыв, что по легенде я еще дошкольник, так прямо, без обиняко́в, и ляпаю ей – в 219-ой! – А я в 218-ой, – отвечает (это рядом с нашей школой, за углом, на Рубинштейна). Но, видимо, девочка все же и не предполагала, что я еще дошкольник, так что мой ответ ее вроде бы не смутил. – А в каком классе? – Вот это был действительно, как говорится, удар ниже пояса! Мое самолюбие ну никак не позволяло занизить себе класс, да еще в разговоре с ровесницей, а сказать правду нельзя. Но вопрос был задан с таким безмятежным выражением лица, с такой невинной ясностью в глазах, что заподозрить коварство в его сути с моей стороны было даже как-то неприлично. И я решился: – В пятом! – На ее лице отразилась смесь смятения и сомнения, – по-видимому, от несоответствия моей малорослости и тщедушности столь высокому уровню образования. Но это была интеллигентная девочка – она, если что и подумала, то ничего не сказала.

– А ты знаешь Витьку Колобкова? Длинный такой.

– Витьку? Знаю. Он же второгодник, пришел к нам из бывшего пятого «е».

– А ты Лариску Тимофееву? – она из нашего двора.

– Лариску? Немного знаю. Воображала такая. Она в пятом «в» учится, а я в пятом «а».

– Да? А у нас она вроде бы ничего, только во двор редко выходит.

Мы продолжали обмениваться разной несерьезной информацией, что весьма облегчало стояние в очереди как-то незаметно двигавшейся вверх со ступеньки на ступеньку. До двери в отделение оставалось не более половины лестничного марша… И тут вдруг … язык как будто прилип к гортани. Я запнулся и, даже не договорив очередную фразу, замер, наверно заметно изменившись в лице!

Девочка удивленно посмотрела на меня. Потом вслед за мной смутилась, покраснела и даже вроде бы не заметила, что я застрял на середине фразы… Я понял, что ей пришло в голову то же, что и мне. Только мне на секунду раньше. Видимо действительно мысль может передаваться на расстояние. А что еще тут можно предположить?

Возникшая же у меня столь неожиданно мысль была весьма незамысловатой. Но что самое страшное, – абсолютно реалистичной: уже через десять-пятнадцать минут я окажусь вместе с этой девчонкой в одном банном отделении. И она будет созерцать меня, как говорится, «в чем мать родила». А я – ее!! Представляете?!!

И вот как тут вам передать мои чувства, я прямо не знаю. Даже сейчас не знаю. Тем более тогда. Вы, может, думаете – скажи на милость, какой чувствительный…! Сам говорит, что видел голых женщин всех возрастов, форматов и конфигураций чуть ли не сотнями каждую неделю в той же самой бане, а тут вдруг такая щепетильность?..

А вы попробуйте себя представить ребенком того возраста и на моем месте! Тогда, думаю, поймете мое состояние. Ведь речь идет не вообще о какой-то ровеснице, а о знакомой!

Разговор у нас конечно тут же увял. Мои мысли как то неупорядоченно суетились, не будучи в состоянии подсказать какой-нибудь приемлемый выход – в голове аж гудело от напряжения. Я от волнения даже вспотел, сердце выдавало не менее 120 ударов в минуту и даже давление наверно подскочило (хотя обычно где оно, это давление? – У мальчишки-то?)!.

Мы стояли, заслонившись своими мамами, которые ничего, естественно, не заметив, продолжали свою содержательную беседу.

Но Бог есть на свете, ей-богу, есть. Так получилось, что девочку с ее мамой запустили последними в предыдущей порции, а нам пришлось еще ждать. И потом, уже в огромном предбаннике, мы видимо оказались далеко друг от друга – я ее больше не видел. А она меня? Кто знает? – я и глаза-то боялся поднять, не то что бы высматривать кого-то.

Мы с мамой разделись, естественно, в одном шкафчике. Она защелкнула замочек, одела номерок себе на ногу и, решительно взяв меня за руку, повлекла злого, чуть упирающегося, желающего показать, что «ничто не забыто», в мыльную. Потолкавшись среди голых женщин, мы, наконец, нашли лишь одно место на длинной двухместной каменной скамье. Мама оставила меня сторожить его, а сама с тазом пошла за кипятком, чтобы окатить ставшее теперь нашим место. Затем грубо, несмотря на мое верещание, она вымыла мне голову. После этого я был водружен сто́я на скамейку рядом с тазом, тщательно, без сантиментов продраен мыльной мочалкой во всех местах, в том числе и весьма деликатных. В заключение мама окатила меня почти что кипятком, вручила номерок от шкафчика, и я был отправлен в предбанник одеваться, а она осталась мыться.

Все шло по нашей обычной схеме. Всё да не всё. Когда я вручил банщице номерок, чтобы открыла наш шкафчик, она как-то нехорошо окинула меня взглядом и спросила сколько мне лет. – Семь, – слегка запнувшись ответил я убитым голосом. – Семь!? Семь тебе было семь лет назад! – громко возмутилась банщица, привлекая внимание окружающих. Начинался скандал. – Где твоя мать? – Моется. – Вот пусть сама придет – многозначительно потребовала банщица, не открывая мне шкафчик. Я, взволнованный, пошел за мамой. Когда мы вышли из мыльной, там уже шли ожесточенные дебаты по нашему поводу. – Скоро уже своих мужиков водить в женское отделение станут! Совсем совесть потеряли! – орала банщица. – Ну, что вы, в самом деле, скандалите – оппонировала ей какая-то, уже полуодетая женщина лет сорока с интеллигентным лицом. – Наверно ей не с кем ребенка отправить в баню. – А мое какое дело?! – не унималась банщица, уже нахально глядя на нас с мамой. – Правила для всех одинаковые. – Вот вызову сейчас дежурную, и пусть штрафует ее за такое безобразие! – все больше заводила она себя в своем «праведном» гневе.

– Да уж, действительно. Парень-то совсем большой. Отвернешься, он и вправду какую-нибудь девчонку на лету отымеет, – поддержала ее ерническим тоном мерзкая маленькая старушонка с обвисшими титьками и морщинистой задницей.

– Ишь, размечталась! Думает, вдруг он ее с этой девчонкой перепутает! – сказал кто-то из женщин. Некоторые засмеялись.

– Нет, с таким большим парнем ходить – это действительно не дело, – недовольно и весьма категорично, как будто подытоживая решение профсоюзного собрания, заявила женщина средних лет с усталым желчным лицом.

Скандал с переменным успехом, но все же понемногу разгорался. Как костер, разводимый под дождиком опытной рукой.

Мама, вообще-то умевшая постоять за свои права, почему-то вела себя как-то слишком индифферентно. Видимо понимала, что в данном случае «закон» не на ее стороне.

Вдруг неожиданная, и главное юридически ценная поддержка пришла со стороны молодой тетеньки с решительными манерами фабричной активистки.

– А куда ты смотрела когда пускала? – спросила она. – Вот тогда бы и стояла за свои правила. А теперь-то чего на них «полкана спускаешь!?».

Почувствовалось, что банщица, хотя и оставила эту ремарку без ответа, но внимание на нее обратила. В безупречной системе ее нападения неожиданно обнаружилось слабое звено. Если вызвать дежурную, то она ведь тоже может заметить эту промашку. И сильно или слабо – нам сие неведомо, – но это, по-видимому, могло навредить банщице.

Мама по-прежнему пыталась как-то неубедительно оправдываться, но это было никому неинтересно – причину моего появления в женском отделении все прекрасно понимали и так. Включая саму банщицу. Но надо же иногда выпустить пар, показать власть над ближним – что может быть слаще для опущенного жизнью человека?

С трудом, но маме все-таки как-то удалось, проявляя несвойственную ей выдержку, убедить банщицу открыть нам шкафчик без вызова дежурной. Под градом ее громогласных хамских нападок, которыми она пыталась как-то компенсировать свою «уступчивость», мы быстро одевались, натягивая белье прямо на мокрое (а мама – и на невымытое) тело.

– Вот еще раз увижу тебя с мальчишкой – так просто не отделаешься! – послала банщица нам вслед последний заряд своего возмущения, когда мама, ведя вялый арьергардный бой, покидала со мной в правой и тазом в левой руке это гостеприимное помывочное заведение, проталкиваясь сквозь очередь из женщин, толпившихся с другой стороны двери.

В следующую субботу у меня был дебют! – я без сопровождения, самолично был отпущен в баню. Мама это пережила тяжело. Но пережила.