Глава 2

Генка в лагерь не хотел. Совсем. Но мама, не спросив его, взяла на заводе путевку и просто поставила перед фактом. Генка догадывался, почему она так поступила. Из-за дяди Пети.

Тот ошивался у них почти каждый вечер, начиная с праздника Восьмое марта. Еще и провожать навязался, предложив подкинуть на рабочем авто до места сбора. Причем не на легковушке, а на раздолбанной «буханке» с надписью «Аварийная служба», на которой обычно развозил всяких сантехников и электриков, отчего внутри ужасно воняло одновременно и настоявшимся людским потом, и машинным маслом, и резиной, и металлом, и даже чем-то горелым.

Генка невзлюбил дядю Петю с первого дня знакомства. Уже за то, что мама, посчитав его букет более достойным единственной в доме вазы, переставила подаренную сыном ветку мимозы в стеклянную бутылку из-под кефира.

Вот зачем им этот дядя? Чтобы, как говорила мама, был мужчина в доме? А чем Генка не мужчина? Ему уже четырнадцать! И в магазин мог сходить, притащить целую сетку картошки, и в остальном помочь: починить развалившуюся табуретку или даже полочку прибить, если понадобится и если одолжить нужные инструменты у кого-нибудь из соседей. Генка бы справился, их такому на уроках труда учили. Но, видимо, даже мама, как и большинство при первом взгляде на него, считала, что он еще маленький.

Генке вообще по жизни не слишком везло. Вот и с ростом тоже. Не просто средний, а ниже среднего. В классе он самый мелкий среди мальчиков. Да и среди девочек. Ниже его только две или три. И даже не факт, что именно ниже, а не просто такие же.

И черты лица у него не мужественные, а совсем еще детские и меняться не торопились, как у остальных. И голос до сих пор не ломался. Вот окружающие вечно и считали, что лет ему меньше, чем на самом деле. Даже воспитательница, когда подошли к столу записываться в отряд – это дядя Петя решил, что Генке необходимо именно в первый, – воззрилась критично, уточнила с большим сомнением:

– А вы точно к нам? – И демонстративно выдвинула вперед табличку с нужными годами рождения.

Мама растерянно захлопала глазами и едва не отступила, оглянулась сначала на сына, потом на своего дядю Петю. Тот моментально выпятил грудь, выхватил из ее рук путевку, с размаху опустил на стол, прихлопнув ладонью, заявил с грубоватым напором:

– К вам!

Воспитательница не испугалась, не смутилась, спокойно посмотрела ему прямо в глаза, придвинула путевку к себе, раскрыла, прочитала вслух:

– Белянкин Геннадий. – Потом спросила, но не у дяди Пети и даже не у мамы, а у самого Генки: – Так к нам записывать?

И он тоже растерялся, тоже едва не отступил под ее прямым внимательным взглядом, но каким-то чудом собрался, на короткое время забыв, что совсем не рвался в этот дурацкий лагерь, что ему абсолютно плевать, какой будет номер у отряда, стиснул кулаки, выдавил из себя:

– Да, записывайте.

И вот теперь трясся в автобусе, одиноко приткнувшись в уголке заднего ряда кресел, и пялился в окно. Остальные уже перезнакомились, хотя бы с теми, с кем сидели рядом, и теперь болтали. А до него никому не было дела – что есть он, что нет. Разве кроме воспитательницы Людмилы Леонидовны. Но и та вспоминала о Генке, только когда в очередной раз пересчитывала ребят, желая убедиться, что никто не пропал и не сбежал. Как будто отсюда можно сбежать? Или проверяя, все ли хорошо переносят дорогу – никого не тошнит? Особенно тех, кто сидел в хвосте.

Нет, Генку не тошнило. А вот тошно было. Еще как. Стоило представить, что ожидало его впереди. Целых двадцать восемь дней среди чужих людей в совершенно незнакомом месте! А дома он как раз до начала учебного года успел бы доклеить модель, которая теперь пылилась на полке. Или читал бы, или гонял на велике. Да мало ли интересных занятий летом!

Неужели он даже маме настолько мешал, что она его спровадила почти на целый месяц? Неужели ей дороже сына какой-то там… дядя Петя?

Генка так глубоко погрузился в переживания, что очнулся лишь тогда, когда его сильно пихнули в бок. Он даже вздрогнул от неожиданности, развернулся.

Здоровяк, до того восседавший в середине наполовину пустующего заднего ряда, успел незаметно придвинуться. Теперь он находился совсем близко и почти в упор пялился на Генку с туповатой самодовольной улыбкой во весь рот.

– Слышь, а ты чё здесь? Автобусы перепутал? Или в другом отряде одному боязно, вот и решил к мамке под бок?

Генка поначалу даже не понял, о чем он. Может, перепутал с кем-то знакомым? Хорошо бы перепутал и, поняв, что ошибся, сразу бы отстал. Потому что Генка точно знал – внимание таких, как этот верзила, обычно не обещало ничего хорошего.

Он даже огляделся по сторонам, в тайной надежде, что кто-нибудь вмешается. Но впереди него, он запомнил, когда проходил мимо, сидела какая-то девчонка. К тому же страшная – со стрижкой под горшок и лошадиным лицом. Кресло рядом с ней пустовало, а на противоположном, через проход, дремал темноволосый пацан, вытянув длинные ноги. Его сосед пялился в окно и ничего не замечал. И даже Людмила Леонидовна, как назло, не торопилась с очередным обходом.

– Ты чего варежку разинул и молчишь? Немой, что ли? – выпучив глаза, воскликнул здоровяк, гоготнул в восторге от собственного остроумия. – Или разговаривать еще не умеешь? Слишком маленький?

– Умею, – пробормотал Генка.

– Или ты тупой? – чувствуя свое превосходство, не унимался здоровяк. – Не знаешь, что отвечать надо, когда тебя старшие спрашивают. Чё, мамаша-воспетка не научила?

Генке очень хотелось выкрикнуть в ответ «Сам ты тупой!», раз принял Людмилу Леонидовну за его маму. Глупее ничего в голову не пришло? Да, может, Генка еще и старше. Ему уже четырнадцать, даже четырнадцать с половиной. А этому верзиле, хоть он и больше – не только крупнее, выше, толще, но наверняка вдвое или втрое сильнее – пока еще только тринадцать. Значит, сам он маленький и разговаривать нормально не умеет.

Только ничего Генка, конечно, не выкрикнул. Как всегда. Не осмелился, не смог, испугался. Но ведь силы действительно не равны. Слишком не равны. И разве виноват Генка, что природа так несправедливо распорядилась? Что одни уже в тринадцать догоняют по росту взрослых, а других словно что-то к земле прижимает, не дает вытянуться. И даже если есть за четверых, нужный вес никак не набирается, ноги и руки так и остаются тонкими и угловатыми, как надломанные спички.

И пожаловаться тоже не вариант. Ябед никто не любит. Да и сам Генка тоже. Он никогда, как бы плохо ему ни было, не ябедничал и никому не жаловался. Поэтому оставалось лишь молча терпеть, или…

Можно убраться отсюда, сбежать. То есть, конечно, гордо удалиться, делая вид, что рядом никого нет, а тебе просто надоело сидеть всю дорогу на одном месте.

Генка так и поступил: соскользнул с сиденья, надеясь, что все получится, торопливо шагнул к проходу, повернул. Да и пусть, что девчонка страшная – он с ней и заговаривать не собирался – зато уж точно не станет цепляться, побоявшись, что Генка в ответ легко поднимет ее на смех. В любом случае лучше сидеть с ней, чем с этим умственно-отсталым быдловатым верзилой. Но то ли он запнулся сам, то ли здоровяк нарочно в последний момент подставил подножку. Еще и автобус некстати подпрыгнул на невидимой колдобине… В общем, Генка не просто упал, он пролетел вдоль прохода рыбкой. Хорошо, что успел подставить руки и не растянулся плашмя, ткнувшись лицом в затоптанный пол. Но теперь он стоял на четвереньках, и можно было не оглядываться по сторонам, и без того понятно: все это видели и, конечно, смеялись, кто тайком, кто открыто, показывали пальцем и говорили друг другу, какой он жалкий недотепа и неудачник.

– Э-э-э… – раздалось над головой, а перед глазами возникли ноги в чуть потертых кедах и слегка коротковатых, открывающих голые костлявые лодыжки джинсах.

Генка сразу догадался, что это вожатый Коля, который хотел позвать его по имени, но, само собой, не вспомнил, поэтому произнес почему-то показавшееся насмешкой:

– Мальчик! – поинтересовался: – Ты не ушибся? – И протянул Генке ладонь. – Давай руку, помогу встать.

Словно какому-то старику. Будто Генка настолько слабый и немощный, что сам не способен подняться. От досады и обиды защипало в глазах и заскребло в горле. Но не хватало еще расплакаться. Тогда останется только одно – провалиться сквозь землю.

– Не надо! – вырвался сам собой отчаянный и тонкий голос.

Генка подскочил, стараясь не смотреть ни перед собой, ни по сторонам, попятился, а оказавшись возле свободного кресла рядом с похожей на лошадь девчонкой, юркнул на него, наклонил голову, уставился на собственные сложенные на коленях руки. Но его и тут не оставили в покое.

– Белянкин! Гена! – Теперь уже не вожатый, а воспитательница. Опять примчалась с проверкой, наверняка подсмотрев имя и фамилию в списке. – Вот куда тебя с места понесло? Разве можно ходить во время движения. – А сама-то ходила! – С тобой все в порядке?

Генка кивнул не глядя, буркнул:

– Да.

Хотел еще добавить «Отстаньте!», но дальше бы непременно вырвалось «Я домой хочу! Отправьте меня домой! Не нужен мне ваш дурацкий лагерь!», и уже точно не получилось бы удержать распирающие горло всхлипы. Поэтому Генка крепко стиснул зубы, впился пальцами в колени.

– Белянкин – Поганкин, – долетели из-за кресла растянутые и довольно тихие, но не слишком, чтобы уж он-то непременно услышал, слова, а потом еще сюсюкающие: – Геночка-деточка, не ушибся, маленький?

Но его заглушило нарочито бодрое и громкое:

– А давайте, что ли, споем?

Опять этот вожатый.

Предложение особого энтузиазма ни у кого не вызвало, а Генку и вовсе разозлило, но Коля ничуть не смутился. Он все равно забрал с кресла гитару, накинул ремень на плечо, встал в проходе ближе к середине салона, пошире расставив ноги, словно моряк во время качки, ударил по струнам, лукаво и озорно улыбаясь, затянул:

Мы едем, едем, едем…

Но, пропев несколько первых строчек, внезапно умолк, а потом заиграл и запел совсем другую песню, ничуть не детскую, а вполне серьезную и по-настоящему походную. Про беспокойных и суровых людей с обветренными лицами, которые бродят по свету, про палатки и дым костра, про лавины и любимые книги, хранящиеся в рюкзаках, про рвущий горизонты ветер и манящие вдаль дороги^[1].

Это оказалась и правда очень хорошая песня, и уже на втором куплете Коле начали подпевать. Сначала присоединилась пара голосов, затем их стало еще и еще больше. В основном, конечно, девчоночьи.

Ну что с них взять? Девчонки сами не свои до всяких выступлений, танцев и песен. И в улыбчивого неунывающего вожатого наверняка уже половина успела втрескаться. А тот и рад, старался произвести еще большее впечатление, втереться в доверие. Но в какой-то момент Генка вдруг осознал, что шевелит губами, пусть и беззвучно, что ему тоже хочется петь вместе со всеми.

Но он и слов не знал, и слуха у него не было. Он и в школе на уроках пения только чуть слышно гудел, боясь, что выбьется из общего хора и над ним в очередной раз посмеются.

Верзила позади тоже присмирел, правда, периодически принимался попинывать сиденье Генки. Но не так уж и сильно, терпеть можно. Тем более – Генка давно усвоил – если не обращать внимание на подначки, рано или поздно задире надоест. Но этот не сдавался почти до самого приезда. Хотя, может, ему настолько песни понравились, а петь он тоже не умел, поэтому на самом деле не Генку доставал, а просто неосознанно покачивал ногой, отстукивая ритм. Так часто бывает.