Глава 3

Семнадцать лет назад

Почему-то сильнее всего болела ладонь. Её словно поджаривали на костре, а внутри что-то пульсировало, стреляло и дёргалось. Разрезанные мышцы горели огнём и не просто сочились кровью, та вытекала и вытекала – рекой, даже сквозь рукав мастерки, которым Игнат обмотал кисть, чтобы остановить этот нескончаемый красный поток.

Не помогло.

Ещё и плечо саднило и жгло, но по сравнению с ладонью, это казалось вообще полной фигнёй, хотя рана на нём тоже кровоточила, а футболка спереди давно уже превратилась из серой в тёмно-бурую и прилипла к животу. Но, может, Игнату это только казалось, потому что перед глазами стоял красный туман, и уже весь мир виделся – как там в книге про Шерлока Холмса? – в багровых тонах. А ещё почему-то мутило, будто перепил или сожрал что-то не то, и земля крутилась всё быстрее, так что он уже не успевал за её вращением и едва держался на ногах.

Игнат привалился к стене, но окружающая реальность всё равно продолжала двигаться, плыла мимо, а у него… у него даже стоять не получалось, не то, чтобы идти. Хотя идти-то всё равно некуда.

Если он завалится домой в таком виде, только получит ещё сильнее. За то, что вляпался в очередное приключение, за то, что вообще до сих пор есть – не сдох, не исчез бесследно. И вот что родителям с ним теперь делать? Сам насобирал на свою задницу проблем, сам и расхлёбывай.

Значит, сейчас домой нельзя, ещё слишком рано. Надо пересидеть, дождаться, когда они точно угомонятся, и уже тогда возвращаться – тихонько пробраться в свою комнату и там уже можно будет перевязать ладонь как следует. И отлежаться тоже.

Ещё хорошо, что этот обдолбанный придурок его просто немного порезал, а не вогнал нож в живот. Игнат успел перехватить лезвие, сжать его в кулаке. Правда ладонь из-за этого пострадала, но ладонь – ерунда, заживёт. А вот от раны в живот, он слышал, умирают долго и мучительно, если вовремя не оказать помощь.

Но где бы ему взять помощь, да ещё вовремя? Самому доползти до больницы? А её нет поблизости. Да и всё уже давно закрылось. И как же стоять тяжело.

Игнат опустился на корточки, скользя плечом по стене, а потом и вовсе уселся на асфальт, согнул колени, прижав ими к животу всё сильнее горящую огнём руку, съёжился, прислонился виском к холодному бетону.

Терпеть боль становилось всё сложнее, хотелось заскулить, и какая-то неведомая сила против воли выдавливала из глаз слёзы. А с губ внезапно сорвалось почти беззвучное:

– Мам.

Он точно не хотел говорить ничего такого, потому что прекрасно знал – бесполезно, она не услышит и не придёт. Это не про неё, настоящую, это вообще что-то другое, обезличенное. Просто набор звуков, который складывается сам по себе, неосознанно. Как заклинание или волшебное слово, способное спасти от страха, укрепить силы, снять боль, создать видимость, что ты не один, что кому-то нужен, что у тебя тоже кто-то есть.

– Мам.

И она неожиданно отозвалась, тронула за плечо:

– Мальчик! Мальчик! Что с тобой?

Только странно – почему она называла его мальчиком? Имя забыла?

– Игнат, – прошептал он и услышал в ответ напряжённо-встревоженное:

– Что? Что ты говоришь?

– Я – Игнат, – повторил он громче, потом пояснил ещё подробнее и с напором: – Меня зовут Игнат. Ты что, не помнишь?

– Да, да, конечно, Игнат. Ты почему тут сидишь? У тебя всё хорошо?

– Угу, хорошо.

Он попытался встать – упёрся здоровой рукой в асфальт, оттолкнулся – но получилось только чуть-чуть приподняться, да ещё одно колено распрямилось, и голова запрокинулась.

– Господи! Да ты весь в крови!

– Это фигня, – убеждённо заявил он. – Это…

– Да что ты такое говоришь? – прозвучало раньше, чем он успел подобрать подходящее слово. – Господи! Да что с тобой произошло? Ты ранен? Тебя избили? Порезали?

Нет, это была не мама. Какая-то незнакомая тётка. Гораздо старше. Хотя он слышал, как люди говорили, будто его мать, из-за того, что ширяется и пьёт, тоже выглядит старше своих тридцати с небольшим. А у этой лицо не опухшее и не помятое, просто возраст. Ещё и черты такие добрые и мягкие. И руки добрые и мягкие, а ещё сильные, обхватили и тянули вверх.

– Ну давай, малыш, постарайся, вставай.

Да какой он малыш? Ему давно уже тринадцать.

– Тебе в больницу надо, а здесь даже позвонить неоткуда. Уж потерпи как-нибудь немного. Не оставлять же тут опять одного. Давай хоть до двора дойдём, а потом я до квартиры добегу, «Скорую» наберу. Ну давай, Игнатушка, поднимайся.

И он поднялся, ну да, скорее всего. Просто дальше плохо помнил – как всё-таки добрались до лавочки во дворе, как сидел и ждал и как, почему-то, хотелось спать, даже не взирая на боль. Глаза сами слипались, и порой он и правда проваливался в темноту, потом снова приходил в себя. Как тётка появилась опять, притащив с собой то ли покрывало, то ли куртку, накинула ему на плечи, закутала, а он сопротивлялся. Потому что – испачкается же. Он ведь и правда весь перемазался кровью.

Потом действительно приехала «Скорая», Игната уложили на каталку, машина стронулась с места, и какой-то голос всю дорогу повторял его имя и недовольно твердил «Держись. Не отключайся», и ещё что-то про потерю крови.

А может, это было два голоса? Потому что та тётка не бросила его одного, сидела рядом и, кажется, гладила по голове, словно маленького. И это она постоянно звала его по имени, не позволяя далеко уйти и потеряться. Хотя в конце концов он всё-таки отключился, когда ему вкололи обезболивающее. Или даже раньше.

И никакая это была не тётка, а тётя Лена, просто тогда он ещё не знал. Но зато теперь помнил, хорошо помнил, и никогда-никогда не забывал.

Она ведь не просто с ним на «Скорой» тогда поехала, назвавшись его бабушкой, но ещё и потом приходила в больницу каждый день, приносила всякие вкусности, которые Игнат раньше видел разве что на витринах ларьков и магазинов. Хотя у него и скромная больничная еда хорошо шла. Потому что дома и такая-то не всегда была, а тут стабильно – завтрак, обед, ужин. И всё равно казалось мало.

А родители… родители даже не поинтересовались, где он пропадал все эти дни, а возможно, и вообще не заметили его отсутствия. Отец отвесил подзатыльник, но явно не потому что сын неизвестно где был, а по привычке. И Игнат даже в комнату проходить не стал – как вошёл в квартиру, так и вышел.

Да летом, когда было тепло, он вообще старался как можно меньше показываться дома. Просто в тот раз наивно понадеялся, что о нём беспокоились, может быть, даже искали.

Ага разбежались!

Поэтому такой странной и подозрительной показалась забота совершенно постороннего человека. Ведь тётя Лена предлагала после выписки немного пожить у неё, чтобы окончательно оправиться и поднабраться сил, а он отказался.

Реально же неясно, почему она так отнеслась к нему. Он же не котёнок, и не щенок, и не какая-то там девчонка, которых принято жалеть. И она ему никакая не бабушка, вообще не родственница. Никто. Вот Игнат и не верил долго, что в отношении к нему тёти Лены нет никакого подвоха, сомневался, не понимал, только не мог совсем уж отказать – ей, или всё-таки скорее себе – таскался в гости.

Вначале просто, чтобы нормально пожрать или залечить раны после очередной неудачной стычки. Тем более она никогда не ругала и не лупила, только пыталась вразумить на словах. И жалела. Почему? Но иногда Игнат у неё даже ночевал, когда идти домой совсем уж не хотелось.

У тёти Лены была двушка-хрущёвка, а жила она в ней совершенно одна – вторая комната пустовала. Ну, то есть не совсем пустовала. В ней и мебель стояла, и выглядела она так, будто в ней действительно кто-то обитал, просто уехал ненадолго. Или как будто специально поджидала своего жильца.

И всё-таки дождалась. Года через два после того дня, когда едва не сдох от потери крови, сидя рядом с холодной бетонной стеной, Игнат окончательно перебрался к тёте Лене. Потому что не смог больше дома.

К тому времени он уже достаточно подрос, окреп и поднаторел в драках, чтобы дать отпор даже отцу и не терпеть обычные тычки и подзатыльники. А внезапное сопротивление со стороны того, от кого не ждёшь, почти всегда поначалу порождает ответное сопротивление. И злость. Короче, они бы по-настоящему разодрались, если бы не мать, которая бросилась на защиту… нет, ни фига не сына. Муженька.

Влезла между ними, загородила отца собой, и, конечно, Игнат отступил. Да он же никогда ни при каких обстоятельствах даже не замахнулся бы на неё, не толкнул. Зато мать, воспользовавшись замешательством сына, выпихнула его из комнаты, захлопнула дверь, ещё, похоже, и навалилась на неё с той стороны, на случай, если он опять захочет войти.

А он, он и раньше прекрасно понимал, что никому здесь нахрен не сдался. Поэтому собрал вещички – а их у него столько, что даже сумку толком не набьёшь – и ушёл, благо было, куда. Да он бы в любом случае ушёл, даже если бы просто на улицу. Но Игнату повезло – всё-таки имелся человек, которому, как бы ни удивительно и невероятно это звучало, он был нужен. Даже несмотря на то, что оставался тем ещё подарочком.

Нет, ради тёти Лены Игнат даже не пытался меняться, а она почему-то терпела, не выгоняла, даже если он являлся в стельку пьяным, с разбитой рожей и ободранными до крови костяшками пальцев. По-прежнему пыталась убедить, вразумить.

Потом, когда приходил в себя, Игнату и правда становилось стыдно, он обещал, в основном мысленно себе, но иногда даже вслух, что подобного больше не повторится, что исправится, но стоило выпить хоть маленько, и мозг моментально отказывал, и всё повторялось. Ровно до того момента, когда тётя Лена попала в больницу с сердечным приступом и её с трудом откачали.

Он даже не сомневался, что это из-за него, что он – неблагодарная свинья. А ведь только это и удержало, и помогло, что у тёти Лены тоже больше не было никого, кто бы мог о ней позаботиться. И теперь пришлось Игнату – ходить к ней в больницу, зарабатывать на лекарства, делать всё по дому, даже готовить, потому что она быстро уставала и начинала задыхаться, пока более-менее не поправилась.

Да и таким, как сейчас, он стал только потому, что когда-то ей действительно от души поклялся. Что не сопьётся. Что не повторит судьбу родителей. Что сам сделает из себя человека. Такого, чтобы тётя Лена могла если и не гордиться, то хотя бы не жалеть, что когда-то не прошла мимо, не сделала вид, будто в упор не замечает мальчишку, скрючившегося на асфальте возле глухой бетонной стены.