3

«Книга мертвых»

У «Юнайтед Пресс» более тысячи клиентов по всему миру, и я каждый день должен отправлять телеграммы в Нью-Йорк, Лондон, Берлин и Токио. Там мои депеши сортируют и пересылают подписчикам – то есть местным газетам.

Как оказалось, работа иностранного корреспондента в Москве сродни добыче жемчуга в неспокойном море. От Отдела печати приходят лишь унылые отчеты о заседаниях и постановлениях, так что мне приходится надеяться только на себя.

Я напрасно рассчитывал на то, что советские граждане будут охотнее разговаривать со мной, если у меня будет удостоверение прессы. Иностранцы в Москве надёжно отделены от местных жителей не только языковым барьером, но и страхом перед ОГПУ. После долгих лет странствий по миру я говорю по-русски с небольшим акцентом, да и моя одежда выдает меня с головой, так что ко мне, как и к другим «зарубежным гостям», относятся очень настороженно.

Исключение составляют только совсем уж простые люди. Давеча я умудрился взять интервью у делегата из Якутии, которого прислали на съезд ВКП(б). Я спросил его, за что именно он голосует, но оказалось, что парень ничего не понимает в политике и готов одобрять всё что угодно – из чувства благодарности:

– Раньше я кем был? Простым оленеводом! А партия меня возвысила и в Москву привезла – так как же я против неё попру?

Он бродил по золоченым коридорам, где некогда проводились царские приемы, тыкал пальцем в огромные зеркала и счастливо смеялся.

– Ну, теперь я всё видел; можно и помирать! – сказал он мне на прощание.

Цензорам интервью с оленеводом не понравилось.

– Это что? – поморщился Вайнштейн, когда я принес ему бумаги на подпись. – Мы же прислали вам коммюнике, чего вам ещё надо?

В коммюнике говорилось о «борьбе с тенденциозностью в целях улучшения партийно-организационной работы».

Как я ни бился, отправить интервью не получилось.

– Мы к вам присматриваемся, и пока непонятно, дружественный вы журналист или недружественный, – проворчал Вайнштейн. – Сначала заслужите наше доверие, а потом будете позволять себе вольности.

4

Иностранных корреспондентов в Москве – около сорока человек. Мы постоянно ходим друг к другу в гости, танцуем, играем в покер и обмениваемся слухами. Цензура и недостаток информации вызывают в нас азарт, и мы вечно соревнуемся, кто первым раскопает важную новость и умудрится отправить её в редакцию.

Возможно, работать в СССР не так престижно, как в Европе, но многие мои коллеги говорят, что не променяют Советскую Россию ни на что другое.

Мы обладаем немыслимыми привилегиями: у нас огромное по местным меркам жалование, отдельные квартиры и доступ к прекрасным посольским докторам и кооперативным лавкам Наркоминдела, где можно купить кофе, какао, сыры и даже экзотические фрукты.

Мы не боимся ни самодуров-начальников, ни ОГПУ и в любой момент можем поехать за границу. Всё это называется простым словом «свобода» и именно о ней мечтали поколения русских революционеров. Удивительно, но после 1917 года единственной категорией свободных людей, живущих в СССР, стали иностранные дипломаты и журналисты.

Даже высокопоставленные партийные чиновники не защищены от грубого произвола. Пару дней назад я позвонил бывшему члену ЦК ВКП(б) Григорию Зиновьеву, которого, как и Троцкого, посадили под домашний арест. Я спросил, как он себя чувствует, и Зиновьев, охнув, произнес дрожащим голосом:

– Погодите… мне надо посоветоваться с товарищами.

Без разрешения свыше он не смеет даже пожаловаться на насморк, и ему некуда бежать из его золотой клетки.

Еще ни на одной работе я не испытывал такой бури противоположных чувств. Советская Россия – это немыслимое сочетание самых дремучих суеверий и невежества и самых передовых идей, вдохновенного творчества и устремлений в будущее. Все-таки очень многие верят в то, что СССР – это строительная площадка нового мира и именно тут будут воплощаться вековые мечты человечества.

Я хожу в университет на публичные лекции и поражаюсь уму и изобретательности советских учёных. Архитекторы-конструктивисты строят чудные, ни на что не похожие здания; Сергей Эйзенштейн снимает незабываемые фильмы… И тут же, рядом, существуют тупая и бесчеловечная пропаганда, жестокосердное преследование лишенцев и полное неумение и нежелание беречь своего ближнего. Борьба и война объявлены «священными», и, судя по всему, большинство населения смотрит на это с одобрением.

Но по-настоящему меня угнетает только одно: у меня нет времени на поиски Нины. Жизнь иностранного корреспондента в Москве – это бешеная гонка: мой телефон разрывается от звонков, курьеры Наркоминдела постоянно приносят новые коммюнике, и мне вечно надо куда-то бежать и где-то присутствовать.

Пока меня нет, за Китти приглядывает Африкан, и моя дочь уже заявила, что хочет быть дворником, когда вырастет. Сейчас у неё любимая игра – это подметать пол и ворчать басом:

– Отсырел народ… Ему хошь Бога в управители поставь: толку не будет. Всё новшества внедряют, сукины дети… Россию Сэсэсэрою назвали! Не надо нам никаких новшеств: вон, сапоги новые натянешь, и то ноги тоскуют.

С Укушу Китти тоже подружилась: у них нашелся общий интерес – сапожная смазка, которую варят на сале. Африкан прячет её, но Укушу по запаху определяет, где находится клад, Китти достает его, а потом они устраивают пир.

Я обошел все детские сады в округе и выяснил следующее: в «Золотой рыбке» воспитательница нарочно морозит детей, чтобы они почаще болели и не приходили в группу, – так ей работы меньше. В «Рябинке» нянечка говорит малышам, что кладет на полку свои глаза, которые внимательно за всеми следят. Эти глаза, живущие отдельно от хозяйки, доводят детей до нервной икоты.

В третьем, хорошем садике, нет мест, а в четвертый нас не взяли, потому что Китти – «иностранный ребёнок». По всей видимости, заведующая испугалась, что моя дочь завербует её и заставит выдать, сколько в садике имеется стратегических горшков и тактических слюнявчиков.

Я подал объявление о том, что готов принять на работу помощницу – ответственную женщину с педагогическим образованием и отличными рекомендациями. Она должна ладить с детьми, уметь печатать на машинке, говорить по-английски и хорошо знать Москву – на случай, если мне потребуется отправить её с поручением. Ещё необходимо, чтобы кандидатка умела готовить, стирать и могла взять на себя ведение хозяйства.

Вскоре выяснилось, что таких ангелов в природе не существует, а если они и есть, то никто из них не польстился на скромное жалование в тридцать рублей и крохотный чулан за кухней, где я собрался поселить своего ангела.

Зайберт сказал, что мне всё равно не дадут нанять помощницу со стороны: оказывается, для этого нужно особое разрешение.

– Советская власть желает знать, что происходит у нас дома, поэтому чиновники будут неделями гонять вас за справками, а потом, когда вы морально созреете, подсунут вам сотрудницу ОГПУ.

– А как же ваша Лизхен? – спросил я, вспомнив о его прислуге. – Она тоже работает на чекистов?

– Разумеется, – кивнул Зайберт. – Но это не мешает ей любить меня.

5

– Во, барин, принимай! – сказал Африкан и ввел в прихожую чернобровую девку, наряженную в новый зипун и платок с орнаментом «персидские огурцы». Под мышкой у неё был свернутый матрас, на спине – заплечный мешок, а с локтя свисала связка баранок.

– Здравствуй, батюшка князь! – сказала девка и поклонилась Климу в пояс.

Он вопросительно посмотрел на Африкана:

– Это кто?

– Кто, кто… – рассердился дворник. – Прислужница твоя, вот кто! Капитолиной звать. Она девка глупая, но работящая и с документом.

Документ назывался «Удостоверение на право эксплуатации печи и колонки». В нём значилось, что тов. Козлова Капитолина Игнатьевна обучена правилам пользования нагревательными приборами и технике безопасности.

– Она тебе и за дитем присмотрит, и кашу сварит, и новую жилетку свяжет, – пообещал Африкан. – Это племянница моя из Бирюлева; бери с гарантией. Она сюда приехала, чтобы на приданое заработать, но ты ей жалование не плати – этого без разрешения делать нельзя. Лучше купи в своём кооперативе отрез ситцу и подари ей. А если придут из Трудовой инспекции, скажем, что она у меня гостит, а тебе по-соседски помогает.

Клим оглядел зардевшуюся «прислужницу».

– Вы Москву знаете?

– А то! – с готовностью воскликнула Капитолина. – Это первый город на земле. Я уж третий раз сюда приезжаю – всё никак наглядеться не могу.

– Вы грамотная?

Капитолина опустила глаза и засопела. Африкан отозвал Клима в сторонку.

– Ты глянь, какая ягодка пропадает! – прошептал он, показывая на пышный Капитолинин зад. – Такую девку в прежние времена на ключ надо было запирать, чтоб не украли. А теперь женихов в деревне совсем мало: половину в войну перебили, а остальные – кто старый, кто пьющий, кто покалеченный. Если нет приданого, хороший человек ни за что не женится.

– А с детьми твоя Капитолина ладит? – спросил Клим.

– У неё пять младших братьев: она за всеми приглядывала, и ни один не помер.

– Дяденька Африкан говорит, что ты меня в чулане поселить можешь, – подала голос Капитолина. – За такую щедрость я тебе чего хошь буду делать – хоть собственными слезами всю посуду перемою!

– Это, пожалуй, лишнее, – сказал Клим и велел ей немедленно приступать к работе: у Китти уже не осталось чистых чулок.

6

С появлением «домашнего пролетариата» быт в квартире не особо наладился, но жизнь засверкала новыми гранями.

Капитолина привезла из деревни кованый сундук и большую икону – настолько закопченную, что изображенный на ней святой едва проглядывался.

– Кто это? – спросила Китти.

– Боженька, – умиленно отозвалась Капитолина и в тот же вечер научила её вставать на колени и класть перед иконой земные поклоны – что Китти чрезвычайно понравилось.

На сундук Капитолина положила матрас, набитый дореформенными банкнотами, давно потерявшими ценность. Во время войны её отец заработал кучу денег на спекуляциях сеном и всё спрятал в матрас – дочке на приданое.

– Хоть посплю как миллионщица, – говорила Капитолина и любовно взбивала свои сокровища.

Из сундука были извлечены пяльцы, спицы, крючок и мотки ниток, и вскоре по квартире начали расползаться полчища салфеток и накидушек.

– Так красивше, – говорила Капитолина, накрывая печатную машинку полотенцем с петухами.

Клим убирал его, но на следующий день «утиралочка» появлялась на прежнем месте.

У Капитолины были свои представления о домашней экономии.

– Сначала надо черствый хлеб доесть, а уж потом за свежий приниматься, – учила она Клима.

– Так он к тому времени тоже зачерствеет, – отзывался он. – Что, всё время сухарями питаться?

Щёки Капитолины наливались гневным румянцем.

– Пусть хлеб сгниет, пусть дом сгорит, а мы по миру пойдем! – кричала она.

Клим не уступал, и Капитолина доедала черствый хлеб сама – лишь бы добро не пропадало.

Она всё делала с размахом: если уж варила суп, то целый бак; если затевала стирку, то замачивала всё бельё разом – ну и что, что к ночи не оставалось ни одной сухой простыни!

– Дура! Дубина! – ругал её Африкан.

Капитолина то хохотала, то огрызалась:

– Ты не ори на меня! Ноне не царский режим!

Укушу лаяла, Китти визжала, и Клим шел в кухню разбираться.

– Прогони эту дурищу! – требовал Африкан. – Она тебе целый фунт кофе спалила!

– Доносчик… – стонала Капитолина. – И чего ты подлый такой?

Африкан выкатывал глаза: