4

Шило привела Нину к старинному монастырю, выстроенному посреди города. Над окованными железом воротами покачивался фонарь, и слабый огонек время от времени выхватывал из темноты надпись на вывеске: «…трудовой дом имени…»

От голода и усталости в Нине перегорели все чувства, даже страх. Ей было всё равно, куда ведёт её Шило, – хоть в монастырь, хоть в ночлежку.

Шило тихонько постучала в боковую калитку:

– Захарка, отпирай!

В зарешеченном окошке мелькнула чья-то голова.

– Шило, ты?

– Ну!

– А это кто с тобой?

– Швея. Фёдор Степаныч просил найти.

Лязгнули запоры, и калитка распахнулась.

– Заходите.

Под низкой каменной аркой была устроена караулка, едва освещённая керосиновой лампой.

Привратник, молодой крепкий солдат, недоверчиво посмотрел на Нину.

– Документ покажь!

– Нет у неё, – отозвалась Шило и, выудив из кармана Нинин кошелёк, отсчитала привратнику пару рублей.

«Так это она меня обокрала!» – догадалась Нина.

Закричать? Потребовать деньги назад? Но ведь Шило не отдаст их, да ещё и выгонит Нину на улицу.

– Ну, что стоишь? Пойдем! – скомандовала та.

Они вышли на тёмный двор.

– Если увидишь череп – не пугайся, – сказала Шило, ступая на доску, брошенную через лужу. – Тут раньше старинное боярское кладбище было, и наши девоньки его маленько разворошили. Бывало, достанут мертвеца, а на нём столько золота – хоть ювелирную торговлю открывай. Фёдор Степаныч праздник тогда устраивал, всем водки приносил и закусок разных… По два-три дня пировали без продыху. Но хороших могил уже не осталось – только черепа и кости валяются. Фёдор Степаныч велит их закапывать, а они опять откуда-то появляются. Тошно им, видать, в общей яме валяться, вот они из-под земли и лезут.

– Кто такой Фёдор Степаныч? – спросила Нина.

Шило рассмеялась.

– Начальник нашего исправительно-трудового дома, тюрьмы то есть. Я тут уже две недели сижу; хорошее место.

– Сидишь? – изумилась Нина. – Ты что, заключённая?

– Ага. Если сажают без строгой изоляции и «принимая во внимание низкий культурный уровень и тяжёлое материальное положение» – так вообще красота. Фёдор Степаныч нас на заработки отпускает, а мы с ним за это делимся.

– И никто не убегает?

– Что мы, дуры, что ли? На воле поди-ка, найди отдельную комнату и бесплатную жратву! Нас даже в баню по пятницам водят, а пионеры нам шефские концерты устраивают, чтоб мы побыстрее перевоспитались.

Нина не удержалась от нервного смешка. Ну что ж, пусть будет исправительно-трудовой дом. По крайней мере, Алов вряд ли её тут отыщет.

Шило поднялась на крыльцо низкого одноэтажного дома и открыла скрипучую дверь:

– Заходите, будьте как дома!

В тёмной комнате пахло воском и пылью. Шило запалила огарок, и Нина огляделась кругом. Зарешеченное окно, печка-буржуйка, связка дров и накрытый одеялом топчан – вот и всё убранство.

– Здесь хорошее место, намоленное, – сказала Шило, раскладывая шинель на полу перед печкой. – Ко мне сюда часто ангелы прилетают. Сядем мы с ними под окошко, закурим по папироске – и грехов моих как ни бывало. Святое присутствие для них – лучше, чем пятновыводитель «Мечта».

– Ты все-таки отдай мне деньги, – попросила Нина. – У меня больше ни копейки не осталось.

– Тогда шуба моя. Идёт? – Шило кинула Нине её кошелёк. – А насчёт пальто не беспокойся, я тебе новое принесу.

– Украдёшь?

Шило не ответила и достала из-под тюфяка краюху хлеба и помятую охотничью фляжку.

– Хлеб – тебе, а это – мне. – Она глотнула из горлышка, и по комнате потек тяжёлый запах самогона. – Все-таки ты мне очень понравилась. Даже не из-за шубы, а так…

– Что же во мне такого? – спросила Нина.

– А ты на меня похожа. Ну, до того, как меня из окна выкинули.

Нина сидела на топчане, жевала хлеб и уже ничему не удивлялась.

5

Утром их разбудил громкий мужской голос:

– Это кто ещё такая?

Нина испуганно села на расстеленной на полу шинели. Перед ней стоял маленький седой китаец в накинутом на плечи тулупе.

– Здрасьте, Фёдор Степаныч! – бодро сказала Шило. – Я тебе портниху привела. Глянь, какие она одежки шить умеет!

Тот придирчиво осмотрел бархатную шубу.

– Тебя кто учил шить? – спросил он у Нины.

– У меня родители были портными.

– Слышь, начальник, возьми её на службу! – предложила Шило. – Она может прямо тут и пожить – ей всё равно идти некуда: ейного мужа вчера арестовали за спекуляцию.

Фёдор Степаныч задумчиво поскреб подбородок.

– Надо дать ей задание на пробу, – сказал он и повернулся к Нине. – Если справишься, мы тебя оформим как руководительницу курсов кройки и шитья. Пойдем!

Нина не могла поверить в свою удачу: если ей разрешат остаться в исправдоме да ещё будут платить за работу, она сможет накопить на железнодорожный билет до Владивостока.

Шило дала ей одеяло, чтобы она не замерзла, и, завернувшись в него, Нина пошла вслед за Фёдором Степанычем.

Днём монастырь выглядел совсем не зловеще: кирпичные стены, рябые от слезшей побелки, голые кусты, лужи – но кругом чистота, а на дорожках следы от метлы. Черепов нигде не было видно.

Перед древним собором стояли выстроенные в ряд женщины и по команде поднимали руки.

– Тянемся вверх! Делаем выдох! – кричала в рупор надзирательница.

Арестантки дружно выдыхали облачка пара.

– Это я утреннюю гимнастику ввел, чтобы они физически развивались, – пояснил Фёдор Степаныч. – Все наши бабы – жертвы капитализма: кто воровка, кто проститутка. Я их трудом перевоспитываю – у меня без дела никто не сидит.

Он рассказывал о своём исправдоме, как хозяин об усадьбе времен крепостничества. У Фёдора Степаныча имелось двести душ заключённых: кто-то крутился по хозяйству, кого-то он брал в услужение, а большинство было пристроено к изготовлению погребальных венков и портянок для Красной армии.

Фёдор Степаныч ничуть не скрывал того, что отпускает наиболее искусных воровок на промысел.

– Они только у нэпманов крадут, а им всё равно скоро крышка.

Нина уже знала, что нэпманами в СССР называют коммерсантов, которым с 1921 года разрешили заниматься производством и торговлей. Нэп, новая экономическая политика, должна была восстановить хозяйство страны до довоенного уровня, а потом всех нэпманов следовало ликвидировать как класс и приступить к строительству социализма – то есть общества, в котором все средства производства будут принадлежать государству, а частное предпринимательство будет запрещено законом.

Фёдор Степаныч привел Нину в монастырскую ризницу, находившуюся в пристройке рядом с храмом. В холодной, пропахшей мышами комнате стояли стол, швейная машинка и потемневшие от времени сундуки, на которые были навалены горы церковных облачений.

– Вот твое рабочее место! – сказал Фёдор Степаныч и сунул Нине фиолетовую мантию. – Из этого надо пару юбок сделать. Думаю, материи хватит.

Нина в недоумении перевела на него взгляд.

– Но ведь это кощунство…

– Попам это барахло больше не понадобится, – махнул рукой Фёдор Степаныч. – Их давно уже на Соловки отправили, чтобы они побыстрее до Царствия Небесного добрались.

Он начал выкладывать на стол рясы, фелони и стихари.

– Бархат пустим на юбки, парчу – на пояса и воротнички, а из зимних ряс будем кроить польта для трудящегося элемента. Спать можешь прямо тут, на сундуках. Я тебе буду давать пару поленьев на день, чтобы ты тут с холоду не околела.

Глава 4. Клад барона Бремера

1

Нина отлично справилась с пробным заданием, но Фёдор Степаныч сказал, что жалования ей не полагается:

– Ты и так за казённый счёт у печки греешься и в столовке ешь. Чего тебе ещё надо?

Нина поняла, что попала в ловушку. Завернули такие холода, что без верхней одежды нельзя было и носу высунуть на улицу, а Шило так ничего ей и не принесла. Нина не могла даже сходить на рынок и купить себе что-нибудь тёплое.

– Вы посадили меня в тюрьму без суда и следствия! – возмущалась она, но Фёдор Степаныч лишь посмеивался:

– Иди на все четыре стороны! Кто тебя держит?

Он был несказанно рад, что у него появилась дармовая швея, умеющая работать с дорогими тканями. Нинина продукция шла проституткам, работавшим в Петровском пассаже, и приносила Фёдору Степанычу немалый доход.

Он зорко следил за тем, чтобы Нина не прибрала к рукам обрезки материи, и самолично заглядывал к ней, чтобы пересчитать лоскуты. Если у него было хорошее настроение, он подолгу засиживался в ризнице и вспоминал молодость.

По его словам, до революции он жил в Хабаровске и был «ходей» – так называли китайцев, которые ходили от дома к дому и предлагали мелочный товар на продажу.

Как ему хотелось перебраться в Канаду! Тамошнему Обществу железных дорог требовалось население для обслуживания путей в глухих лесах, и на семейство с двумя взрослыми мужчинами давали электрическую пилу и беспроцентный кредит на двадцать пять лет. Но оказалось, что китайцев Канада не принимала – ей требовались только белые люди, – и, смертельно обидевшись, Фёдор Степаныч вступил в партию большевиков и принялся бороться с империализмом – в качестве начальника женских тюрем.

Шило тоже заглядывала к Нине и, если была пьяной, заводила старую песню.

– Мы с тобой прям как сестры, только я познатнее буду, – говорила она, усаживаясь боком на стол для кройки. – Наше семейство произошло из Прибалтики. Слышала про баронов Бремеров? Ну так это мы и есть!

Шило в деталях описывала своё поместье, балы и родственников, которые служили чуть ли не при дворе императора, но из её рассказов достоверным выглядело только одно: во время революции её изнасиловали и выкинули из окна солдаты, после чего Шило тронулась умом.

– У нас был особняк в Петровском переулке – красивый, ну прям дворец! – возбужденно говорила она. – Мама велела вырезать на дубовых панелях портреты всех детей – меня и братьев, – как будто мы ангелочки. И эти панели повесили у нас в столовой.

– И куда делись твои братья? – спросила Нина.

– Их расстреляли в восемнадцатом году. Мать тут же померла от сердечного приступа, а папаша пережил и революцию, и войну. Он всё это время ботинки чистил на Первомайской – как раз напротив нашего доходного дома. Да только этим летом его ломовик задавил.

Нина только вздыхала: у всех были потери, у всех кого-то убили – если не большевики, так белые.

– У меня ведь когда-то жених был, военный атташе из Франции, – продолжила Шило и вдруг перешла на французский – правильный, почти без акцента.

Она рассказала остолбеневшей Нине историю своей любви: как она познакомилась с Жаном Кристофом на скачках и как потом переписывалась с ним.

Нина вглядывалась в её испитую рожу. Может, Шило и вправду была баронессой? В Москве было сколько угодно бывших полковников, служивших швейцарами, и бывших княжон, работавших уборщицами. Каждый выживал как мог и менялся не только внешне, но и внутренне.

Впрочем, Шило с её неуемной фантазией могло привидеться всё что угодно – и дворянское прошлое, и ангелы в буденовках, и самовар, поющий «Интернационал».

– А ещё я, знаешь, что помню? – задумчиво произнесла Шило. – У меня в библиотеке под подоконником были спрятаны леденцы. Мой брат Мишка вечно их отбирал, а я – вот ведь какая умная! – тайник сделала. Там дощечка одна сдвигалась, и можно было кое-что спрятать.

Шило схватила карандаш и обрывок старой выкройки и начала рисовать план:

– Вот Петровский переулок, а это наш дом. Здесь ворота, здесь двор… Входишь, поднимаешься по лестнице…

Рассказ был до того подробным, что Нина не знала, что и думать.

– Я тебе докажу! – суетилась Шило. – У меня все документы есть! После революции папаша зарыл их во дворе – там целый клад был. Если ты его откопаешь, то сама увидишь.

Не далее как вчера Нина делала выкройку из газеты, в которой была напечатана статья о кладах, спрятанных «буржуями» на чёрный день. Рабочие, делавшие ремонт в бывших барских домах, то и дело находили коллекции фарфора, старинные вышивки, золотые монеты и фамильное серебро. Всё это передавалось государству, а нашедшие получали грамоты и ценные призы.

– Ты не помнишь, что именно закопал твой отец? – осторожно спросила Нина.

Шило пожала плечами.

– Альбом с фотографиями точно имелся. Там есть одна карточка – мне на ней семнадцать лет. Я на ней точь-в-точь как ты!