– Как именно искажал учение купец Уильям Литвуд? – Каноник Герберт словно с цепи сорвался. – По какому поводу священник увещевал его? Уильяму Литвуду приказано было отправиться в паломничество, дабы искупить некий смертный грех?

– Да нет же, ничего такого не было, – с тихой учтивостью возразил Зерло. – Ему посоветовали идти в Святую землю, чтобы душа его получила благодатное искупление.

– Искупление величайшего преступления? – продолжал допытываться каноник.

– Ах нет! Он никому не причинил вреда, никого не обидел и не оскорбил. Все это дело прошлое. – С непривычным для него мужеством Зерло пытался исправить допущенную им оплошность. – Девять лет назад блаженной памяти архиепископ Уильям Корбейль послал священников-миссионеров в разные города Англии. Будучи папским легатом, он заботился о благоденствии Церкви и поручил дело проповеди своим каноникам из Святой Осит. Я сопровождал святого отца, посланного в наш епископат, и слышал его проповедь в церкви Святого Креста. После проповеди Уильям Литвуд устроил для нас ужин, и состоялся оживленный разговор. Наш благотворитель не проявил никакой строптивости, он только задавал вопросы, причем с наивозможной почтительностью. Вежливый, воспитанный человек. Но образ его мыслей из-за недостатка должных наставлений…

– Ты хочешь сказать, – грозно заявил Герберт, – что человек, которого собираются похоронить здесь, в монастырских стенах, был порицаем за еретические взгляды?

– Я бы не сказал «еретические», – поспешно пробубнил Зерло, – не вполне правильные, возможно… На него никогда не поступало жалоб епископу. Видите, не прошло и двух лет, как он, вняв совету, отправился в паломничество.

– Многие отправляются в паломничество ради собственного удовольствия, – проворчал Герберт. – В погоне за барышом, например. Искупает не деяние, а искренность намерения.

– У нас нет оснований считать, – сухо возразил Радульфус, – что намерения Уильяма были неискренни. Мы со смирением вынуждены признать, что образ мыслей не всегда поддается проверке.

– Однако мы не можем отринуть свой долг пред Господом. Какая польза в том, что купец Уильям Литвуд некогда отказался от ложных взглядов? Мы не можем ни оценить тяжесть его вины, ни узнать, заслужил ли он искупление. Церковь у нас в Англии здорова и полна жизненных соков, но опасность распространения ложных верований не миновала. Разве вы не слышали о заблудших проповедниках Франции, которые соблазняли легковерных, выставляя духовенство жадным и распущенным, а церковные обряды – не имеющими смысла? На юге аббат Клэрво весьма встревожен появлением этих лжепророков.

– Аббат Клэрво также предупреждал, – оживленно вмешался Радульфус, – что недостаток набожности и простоты в самом священстве способствует притоку людей в разные секты. Церковь обязана исправлять прежде всего собственные недостатки.

Кадфаэль, как и другие братья, слушал, жадно впитывая каждое слово и надеясь, что внезапно поднявшаяся гроза уйдет так же скоро, как и возникла. Радульфус не позволит заезжему прелату распоряжаться в аббатстве. И однако Радульфус не вправе запретить посланнику епископа рассуждать о чистоте учения.

Называя имя Бернарда Клэрво, поборника трезвости и воздержания, нельзя было не вспомнить о растущем влиянии цистерцианцев – монашеского ордена, которому благоволил архиепископ Теобальд. И хотя Бернард сочувствовал порицанию народом сановитых священников и ратовал за возвращение к апостольской простоте, навряд ли бы он потерпел, если бы кто-то стал неверно истолковывать догматы. Радульфус мог сослаться на Бернарда Клэрво, предпочесть одну цитату другой, и однако он поспешил отвлечься, чтобы не потерять перевес в споре.

– Однако Зерло помнит, в чем посланник епископа был несогласен с Уильямом, – деловито заметил он.

На лице Зерло изобразилось замешательство: он не знал, радоваться или огорчаться такому обороту. Он уже открыл было рот, но Радульфус жестом остановил его:

– Погоди! Нам необходим еще один свидетель. Тот юноша – единственный, кто может поведать нам о предсмертном умонастроении своего хозяина. Прежде чем отказывать в просьбе, послушаем, что он скажет. Дэнис, сходи за Илэйвом и снова пригласи его к нам.

– Охотно, – сказал Дэнис и порывистым шагом покинул собрание капитула. Видно было, насколько он возмущен.

Илэйв, ни о чем не подозревая, вернулся в зал. Юноша надеялся, что сейчас услышит окончательное слово. В благоприятном исходе он ничуть не сомневался, о чем красноречиво свидетельствовали его легкая поступь и беззаботное выражение лица. Ничто не насторожило Илэйва, даже когда, тщательно подбирая слова, аббат заговорил, подозрение не закралось в сердце юноши.

– Молодой человек, здесь возникли некоторые разногласия относительно твоего хозяина. Говорят, что незадолго до того, как он отправился в паломничество, меж ним и посланником архиепископа, читавшим проповеди в Шрусбери, возник спор: Уильяму Литвуду случилось высказать мнения, не соответствующие учению Церкви, за что архиепископский священник вынес ему порицание. Полагают также, что паломничество было предпринято им во искупление. Что ты знаешь об этом? Или тебе, возможно, ничего не известно?

Илэйв, недоумевая, свел густые, ровные, чуть рыжеватые брови, однако держался он спокойно.

– Мне известно только то, что хозяин мой много размышлял над некоторыми догматами Символа Веры. В паломничество он отправился по велению сердца. Все дела свои он возложил на молодых, так как сам был уже стар годами. Уильям Литвуд попросил меня идти с ним, и я согласился. У моего хозяина никогда не было разноречий с отцом Элией. Отец Элия всегда считал его порядочным человеком.

– Порядочный человек, отступающий от Священного Писания, еще опасней, чем отъявленный злодей. Человек, чьи пороки всем видны, – это открытый враг, а не тайный, готовый отворить ворота крепости.

«Вот как на это смотрит Церковь, – подумал Кадфаэль. – Турки-сельджуки и сарацины убивают сотни христиан в сражениях, нападают на паломников и заключают их в темницу; при этом к разбойникам относятся терпимо, со снисхождением, хотя они подлежат наказанию за гробом. Но стоит христианину хоть ненамного отступить от догматов, его тут же предадут анафеме». Кадфаэль наблюдал подобные нравы на Востоке в осажденных христианских городах; несмотря на угрозу вторжения врагов, к заблудшим собратьям отношение было самое суровое. Здесь, в Англии, нравы были другие, но они могли перемениться в подражание Антиохии или Александрии. Однако, пока аббатом оставался Радульфус, в монастыре опасаться было нечего.

– Очевидно, духовник Уильяма не считал его врагом – ни внешним, ни внутренним, – с мягкой настойчивостью сказал аббат. – Но пусть дьякон Зерло объяснит нам, в чем состояла суть расхождений, а юноша расскажет о мыслях хозяина перед смертью, чтобы мы с уверенностью знали, заслуживает ли Уильям Литвуд быть похороненным на монастырском кладбище или нет.

– Говори! – повелел Герберт, так как Зерло, чувствуя себя виноватым, медлил. – И будь точен! Какие именно догматы искажал Уильям Литвуд?

– Насколько помню, – покорно начал Зерло, – расхождений было не так уж много. В частности, два из них касались крещения младенцев. Помимо того, он испытывал трудности в понимании Троицы…

«А кто их не испытывал! – подумал Кадфаэль. – Если бы с легкостью можно было постичь догмат троичности, все толкователи-богословы остались бы не у дел. А ведь ни один из них не согласен с мнением другого!»

– Уильям говорил, что если первый – Отец, а второй – Сын, то как они могут быть совечны и единосущны? И еще он не мог понять, почему Дух равен Отцу и Сыну, если Он исходит от Обоих? Литвуд не видел даже необходимости в существовании третьего, ибо творение, искупление и существование достаточно полны в Отце и Сыне. Третий только подкрепляет представления тех, кто мыслит числом три, каковы сказители, заклинатели, гадалки…

– Так он расценивал Христову Церковь? – Все мускулы на лице Герберта напряглись, он сумрачно свел брови.

– Нет, это он говорил не о Церкви, я уверен. Но Троица – величайшая тайна, многие затрудняются в ее постижении.

– Слабый человеческий ум не способен постичь эту тайну. Нам дана истина, и мы должны принять ее с твердой верой. Но развращенные становятся на гибельную тропу, дерзая бренным разумом постичь вечное. Продолжай! Два расхождения, сказал ты. В чем состояло второе?

Зерло виновато взглянул на Радульфуса и мельком, с тревогой – на Илэйва. Юноша, нахмурившись и чуть выпятив нижнюю губу, пристально смотрел на дьякона. Ни страха, ни гнева он не выказывал – просто смотрел и ждал, чем все закончится.

– Второе расхождение тоже касается Отца и Сына. Уильям Литвуд говорил, что если они – одна и та же сущность (поскольку Символ Веры называет их единосущными), то вочеловечение Сына означает также и вочеловечение Отца, распространяющего божественность на то, с чем Он связан по сути. Из этого вытекает, что Отец и Сын равно познали страдания, смерть и воскресение и оба нераздельно участвуют в нашем искуплении.

– Да ведь это же патрипассианская ересь! – взъярившись, воскликнул Герберт. – Савелий за это был отлучен, как и за другие свои убеждения. Ноит Смирнский высказывал в проповедях, на свою погибель, подобные же мысли. Опаснейшее из заблуждений. Неудивительно, что священник предупредил купца, на какую гибельную тропу тот ступил!

– Но Уильям внял совету пастыря, – твердо напомнил собранию Радульфус, – и отправился в паломничество. Вся жизнь его свидетельствует о том, что он был честным человеком. Каковы бы ни были его заблуждения семь лет назад, нас должно занимать только, был ли Литвуд духовно здоров в час своей кончины. Юноша, стоящий перед нами, – единственный свидетель, который может об этом рассказать. Давайте же выслушаем слугу и спутника Уильяма Литвуда.

Аббат внимательно взглянул на Илэйва: юноша, судя по виду, не испытывал страха, но только старался сдержать возмущение.

– Расскажи о своем хозяине, – спокойно предложил Радульфус. – Ты был с ним до последних дней. Как он исполнял свой христианский долг на протяжении путешествия?

– Он не забывал о посте и молитве и исповедовался по возможности часто. И нигде за ним не замечали ничего дурного. В Священном Граде мы посетили все наиболее выдающиеся святыни и останавливались в монастырях. Хозяин не скупясь платил за приют, и все к нему относились с уважением, как к человеку доброму и набожному.

– Но открывал ли Уильям Литвуд кому-то свои воззрения, провозглашал ли явно свои ереси? Или он втайне упорствовал в прежних заблуждениях? – не унимался Герберт.

– Беседовал ли он с тобой о подобных вещах? – спросил аббат, пресекая вмешательство.

– Редко, милорд аббат, да я и не слишком хорошо разбираюсь в подобных материях. Я не могу свидетельствовать об образе мыслей моего хозяина, но поведение его, уверяю вас, было добропорядочным.

Лицо Илэйва казалось непроницаемо спокойным, и все же трудно было поверить, что юноша ничего не понимает в глубоких материях и не проявляет к ним интереса.

– Посылал ли он за священником, когда почувствовал приближение кончины? – мягко расспрашивал Радульфус.

– Да, он исповедался и немедленно получил отпущение грехов. Уильям Литвуд умер как истинный сын Церкви. Во время путешествия он исповедался при каждом удобном случае, особенно после того как на обратном пути заболел. Месяц мы провели в монастыре Святого Марселя, пока хозяин не поправился. Там он часто беседовал с братией: в монастыре дозволялось рассуждать о вере, высказывать сомнения, к подобным беседам относились с пониманием. Уильям Литвуд всегда открыто говорил о том, что его тревожило, а в монастыре не считалось грехом размышлять о святынях.

Каноник Герберт с холодной подозрительностью взглянул на юношу.

– Где находится монастырь Святого Марселя? Как давно вы там останавливались?

– Это было весной прошлого года. Мы отправились в путь в начале мая с партией паломников из Клюни, намереваясь посетить монастырь Святого Иакова в Компостеле и отслужить там благодарственный молебен о выздоровлении. И мне, и хозяину казалось, что он уже здоров, но болезнь продолжала развиваться, и по пути нам пришлось несколько раз останавливаться. Монастырь Святого Марселя находится неподалеку от Шалон-сюр-Сон. Это дочерняя обитель Клюни.

При упоминании Клюни Герберт громко фыркнул и отворотил свой внушительный нос. Клюни был богатым монастырем, где неустанно заботились о паломниках, предоставляя пищу и кров не только французам, но – с недавних пор – и англичанам. Однако для лиц, приближенных к архиепископу Теобальду, Клюни являлся гнездом, откуда выпорхнул Генри Винчестерский, заносчивый соперник, с которым трудно было поладить.

И все же Илэйв был тверд в намерении отстаивать доброе имя обители Клюни.

– Там недавно умер один брат, который писал и поучал о подобных вещах, другие братья перед ним благоговели, как перед святым. Он не считал грехом прибегать к суждениям разума, и настоятель Клюни был того же мнения. Когда этот брат заболел, он перевел его в другой монастырь ради поправки здоровья. Мне довелось слышать, как этот брат уже почти в последние дни своей жизни читал и толковал Евангелие от Иоанна. Я слушал и дивился. Это было незадолго до его смерти.

– Какая самонадеянность! Пытаться при ложном свете человеческого разума рассмотреть великие тайны! – с кислой миной процедил Герберт. – Священные истины до́лжно принимать без рассуждений, простому человеку не подобает над ними умствовать. Как звали того брата?

– Пьер Абеляр, родом из Бретони. Он умер в апреле, а мы отправились в Компостелу в мае.

С именем Пьера Абеляра у Илэйва были связаны только светлые впечатления от его проповеди, которые до сих пор не изгладились. Иное дело Герберт.

Каноник вздрогнул и выпрямился, будто вырос на полголовы, – так иногда свеча неожиданно выбрасывает пламя.

– Да знаешь ли ты, глупая легковерная душа, что Пьера Абеляра дважды осуждали как еретика?! Много лет назад его писания о Святой Троице были сожжены, а сам автор посажен в тюрьму. А три года назад Сансский собор снова обвинил Абеляра в ереси и приговорил его труды к сожжению, а самого сочинителя – к пожизненному заключению.

Однако аббат Радульфус, как оказалось, знал об этом деле куда лучше каноника Герберта, хоть и вел себя менее шумно.

– Обвинение это вскоре было снято, – сухо заметил Радульфус. – И автору, по просьбе аббата, дозволили уехать в Клюни.

Герберт проявил неосторожность, и ответ его был скоропалителен:

– На мой взгляд, Абеляр не заслужил помилования. Не следовало отменять приговор.

– Приговор был отменен Святейшим Папой, – мягко напомнил аббат, – который не может заблуждаться.

Вряд ли Радульфус намеревался уязвить Герберта, однако сказано сие было не без ехидцы.

– То же можно сказать и о приговоре, – еще более опрометчиво заявил Герберт. – Его Святейшеству представили неверные сведения, и потому он отменил приговор. Он вынес это непогрешимое суждение на основании сведений, ему данных.

Илэйв сверкнул глазами и проговорил будто про себя, но так, чтобы все услышали:

– По определению, что та же самая вещь не может быть своей противоположностью, мы заключаем: одно из суждений ошибочно. Но ошибочным может оказаться как первое, так и второе суждение.

«И кто бы посмел сказать, – с удовлетворением заметил Кадфаэль, – что этому юноше не понятны философские доводы! Паренек не упустил ни единого слова из бесед, которые ему довелось слышать на пути в Иерусалим! И знает он гораздо больше, чем заявляет. Хоть на миг, но парень заставил Герберта покраснеть и умолкнуть».

Но этого мгновения оказалось достаточно для аббата. Разговор принимал опасный оборот, и Радульфус решительно пресек его:

– Его Святейшество Папа наделен огромной властью. Его непогрешимая воля может равно и осудить, и даровать прощение. Я тут не вижу никаких противоречий. Каких бы взглядов ни придерживался Уильям Литвуд семь лет назад, умер он паломником, в состоянии благодати, исповедавшись и получив отпущение грехов. Я не вижу препятствий для похорон Уильяма Литвуда в стенах монастыря. Его желание покоиться на монастырском кладбище будет удовлетворено.