– Месяц назад она родила ребенка. Оправившись после родов, она, сгорая от стыда, пошла, как всегда, на исповедь. А Эйлнот не пожелал ее слушать! Он сказал, что она много раз давала обещания исправиться и все их нарушила. Так-то оно так! И все же… Он не назначил ей никакого покаяния, потому что, как он сказал, не верил ее словам, да так и не дал ей отпущения. Тогда она смиренно пришла в церковь слушать мессу, а он ее выгнал за порог и захлопнул за ней дверь. И все это громко, на людях, так что все слышали и видели!

После рассказа наступило глубокое молчание. Наконец аббат, пересилив себя, спросил:

– Что с ней стало?

Он уже понял, что ее больше нет, что бедная тень отверженной изгнанницы покинула бренный мир.

– Она утонула в мельничном пруде, милорд. Ей повезло, что течение вынесло ее в ручей, а там ее вытащили из воды горожане. Они не знали, кто она такая, отнесли в свою церковь, и священник прихода Святого Чеда ее похоронил. Никто не знал, почему она утонула, и там решили, что это несчастный случай. На самом деле все, конечно, сообразили, что несчастный случай тут ни при чем.

Это можно было ясно понять по выражению глаз и голосу рассказчика. Отчаяние – смертный грех! Но что же тогда берет на душу тот, кто ввергает в отчаяние своего ближнего?

– Предоставьте мне разобраться со всеми этими делами, – сказал аббат Радульфус. – Я сам поговорю с отцом Эйлнотом.

На строгом продолговатом лице священника, пришедшего в приемную аббата после мессы и стоявшего сейчас перед ним по другую сторону стола, не заметно было ни виноватого выражения, ни тревоги или смущения.

– Отец аббат, если ты позволишь мне говорить откровенно, то я скажу, что в этом приходе забота о душах прихожан была безнадежно запущена, что оказалось весьма губительно. Сей вертоград зарос плевелами, они душат всякое доброе семя. Мой долг – сделать все возможное, дабы взрастить добрый урожай. Я приложу к этому все старания, иначе я поступить не могу и не имею права. Жалея отрока, не воспитаешь честного мужа. Что касается Эдвина, то мне объяснили, что я сдвинул с места межевой камень. Это было моей ошибкой, и она уже исправлена. Я никогда не возьму ни пяди чужой земли.

То, что он сказал, было истинной правдой: ни пяди чужой земли, ни гроша чужих денег! Но и своего никому не отдаст и не уступит ни пяди и ни гроша! Все точно отмерено мерою правосудия, и грань между правдой и неправдой остра, как лезвие бритвы.

– Меня не столько волнует ссора из-за парового клина, – сухо ответил аббат, – сколько вещи, которые затрагивают самое главное для человека. Твой работник Элгар – человек свободный от рождения, равно как и его дядя и двоюродный брат. И если они предпримут кое-какие шаги для подтверждения своих прав, то получат его раз и навсегда, чтобы никому не вздумалось больше подвергать это сомнению. Они согласились расплачиваться за свой кусок земли отработкой, и это так же не влечет за собой утраты личной свободы, как если бы они расплачивались деньгами.

– Мне так и объяснили, когда я вник в дело, – невозмутимо согласился Эйлнот. – И я это уже сообщил ему.

– Замечательно! Но лучше было бы сперва вникнуть, а затем предъявлять обвинение.

– Милорд, если любишь справедливость, надо ее требовать! Человек я здесь новый. Я прослышал про землю его родственников. Мне сказали, что плату за нее он отрабатывает как виллан. Мой долг был выяснить правду, и я поступил честно, обратившись к самому Элгару.

Он и тут был прав, хотя его правда не знала милосердия. И более того, он выказал такое же железное правдолюбие, когда ему пришлось признать свою собственную неправоту. Едва она была доказана, он тотчас же сознался, что был не прав! Как с ним быть? Что делать с таким человеком в мире самых обыкновенных, далеко не безупречных людей? Радульфус перешел к более серьезным вещам.

– А как насчет ребенка, родившегося у Сентвина и его жены и едва прожившего один час?.. Отец явился к тебе, торопил прийти поскорее, потому что младенец был очень слаб и мог вот-вот умереть. Ты не пошел крестить ребенка в христианскую веру и затем, насколько мне известно, опоздав с крещением, отказался похоронить младенца в освященной земле. Почему же ты не пошел к нему сразу со всей возможной поспешностью, когда тебя позвали?

– Потому что я, согласно данным обетам, как раз стал на молитву, милорд. Я никогда еще не прерывал своих молитвенных трудов и никогда этого не сделаю ни по какому поводу, хотя бы это грозило мне смертью! Не окончив всех молитв, я не мог никуда уйти. А закончив, я тотчас же туда пошел. Я не мог знать, что ребенок так скоро умрет. Но если бы и знал, я не прервал бы обязательное для меня молитвенное служение.

– Служение налагает на тебя не одну только эту обязанность, – довольно резко заметил ему Радульфус. – Иногда приходится делать выбор между двумя разными обязанностями, для тебя же, как мне кажется, главная – это забота о душах, вверенных твоему попечению. Ты избрал для себя собственное совершенство и набожно молился, а ребенка обрек на могилу за кладбищенской оградой. Правильно ли ты поступил?

– Милорд! – ответил Эйлнот, глядя на аббата горящими глазами, в черной глубине которых пылал огонь непоколебимой убежденности. – На мой взгляд, правильно! Я ни на йоту не отступлю от требований святого богослужения. Перед ним должны склониться все души – и моя и другие.

– И даже душа невинного, только что родившегося и самого беззащитного из Божьих созданий?

– Милорд, вы прекрасно знаете, что согласно букве священного закона некрещеных не позволено хоронить в церковной ограде. Я блюду закон, данный нам свыше. Иначе я не могу поступить. А если Господу милосердному будет угодно, он найдет этого младенца, где бы тот ни лежал – в освященной земле или в неосвященной.

При всем бессердечии ответ был в своем роде хорош. Аббат задумался, глядя на каменное, самоуверенное лицо собеседника.

– Буква закона значит немало, в этом я с тобой согласен. Но дух закона все же выше. И ты мог бы рискнуть спасением своей души ради новорожденного младенца! Прерванную молитву можно потом докончить, и это не сочтется за грех, если на то была достаточно важная причина. Кроме того, напомню об Элюнед. Эта девушка погибла после того – заметь, что я говорю именно «после того, как», а не «из-за того, что»! – она погибла после того, как ты прогнал ее из церкви. Отказ в исповеди и покаянии дело очень серьезное, даже если речь идет о великом грешнике!

– Отец аббат! – воскликнул Эйлнот, который до сих пор, в сознании своей праведности хранил невозмутимое спокойствие. На этот раз он не выдержал и вспылил: – Там, где нет душевного раскаяния, не может быть речи о покаянии и отпущении грехов! Эта женщина много раз клялась на словах и обещала исправиться, но так и не сдержала слова. Я слышал от людей, какая у нее слава, она неисправима! Я не мог по совести исповедовать ее, потому что не мог поверить ее обещаниям. Тому, кто неискренне кается, исповедь не зачтется. Было бы смертным грехом отпустить ей грехи. Неисправимая блудница! Жива она или умерла, не имеет значения. Я ни о чем не жалею! И если бы снова пришлось, поступил бы точно так же. Я дал святые обеты и не могу кривить душой.

– И, не кривя душой, тебе придется держать ответ за две погибшие жизни, – торжественно произнес Радульфус. – Возможно, Господь посмотрит на это дело иначе, чем ты. Соблаговоли вспомнить, отец Эйлнот, что призван наставлять к раскаянию не праведников, а грешников, людей немощных и оступающихся, которые живут в страхе и пребывают в невежестве, не обладая твоей несравненной чистотой. Умерь свои требования в соответствии с их возможностями и не будь столь суров к тем, кому далеко до твоего совершенства! – Тут аббат Радульфус умолк, ибо увидел, что его язвительная ирония пропала даром: гордое, непроницаемое лицо священника даже не дрогнуло. – И не раздавай столь поспешно колотушки детям, – прибавил аббат. – Это допустимо только в случае злонамеренной шалости. Ошибаться же свойственно всем, даже тебе.

– Я стараюсь поступать правильно, – промолвил Эйлнот. – Старался раньше и буду стараться впредь.

С этими словами он вышел тем же уверенным, стремительным и твердым шагом, и полы его одеяния взвились у него по бокам, словно широкие крылья.

– Это человек воздержанный, несгибаемой прямоты и сурового целомудрия, честность его непоколебима – так высказался аббат Радульфус наедине с приором Робертом. – Человек, наделенный всеми добродетелями, кроме смирения и человечной жалости. Вот что по моей милости свалилось на Форгейт! Что же нам с ним теперь делать?

В двадцать второй день декабря почтенная Диота Хэммет появилась у ворот аббатства с закрытой корзинкой в руке и вежливо спросила, нельзя ли ей повидать своего племянника Бенета, чтобы передать ему рождественский сладкий пирог да немного медовых булочек, испеченных к празднику. Привратник узнал домоправительницу священника и показал ей, как пройти в сад, где в это время находился Бенет. Тот заканчивал подстригать разросшуюся за лето живую изгородь.

Заслышав голоса в саду, Кадфаэль выглянул за дверь и, сразу догадавшись, кто эта пожилая женщина, хотел было снова вернуться к своей ступке, как вдруг его что-то насторожило. В тоне, которым приветствовали друг друга Диота и Бенет ему почудился какой-то неожиданный оттенок. Монах не удивился, что они обрадовались друг другу, – сдержанное родственное чувство между теткой и племянником вполне объяснимо, и то, что увидел Кадфаэль, было просто теплой встречей близких людей. Но в том, как держалась женщина, монах уловил какую-то скрытую нежность, смешанную со странной почтительностью, а юноша, к его удивлению, обнял гостью с порывистой, ребяческой лаской. Конечно, Кадфаэль уже понял, что этот парень ни в чем не знает середины, и все-таки тут было что-то особенное: тетушку и племянника связывало что-то большее, нежели спокойная родственная приязнь.

Кадфаэль вернулся к своей работе, оставив Диоту и Бенета наедине друг с другом. Вдова Хэммет оказалась чистоплотной, аккуратной женщиной с приятной наружностью, одета она была в скромное черное платье, приличествующее домоправительнице священника; седые, гладко причесанные волосы были прикрыты черным платком. Овальное лицо женщины, обыкновенно немного печальное, озарилось радостью при виде юноши. В этот миг ей можно было дать лет сорок, не больше, да, быть может, столько ей и было на самом деле.

«Сестра его матери? – подумал Кадфаэль. – Если так, то он, как видно, уродился в отца, на тетку он совсем не похож. Ну да что там! Мое ли это дело?» – отмахнулся Кадфаэль от назойливых мыслей.

Тут к нему в сарайчик ввалился Бенет с корзинкой в руках и высыпал на стол лакомые дары Диоты.

– Нам повезло, брат Кадфаэль! Такой стряпухи, как Диота, даже на королевской кухне не сыщется! Так что мы сейчас угостимся на славу!

И он выскочил с пустой корзинкой так же проворно, как прибежал. Кадфаэль проводил его взглядом и увидел в раскрытую дверь, как Бенет вместе с корзинкой передал Диоте какую-то небольшую вещицу, которую вынул из-за пазухи. Диота приняла ее без улыбки и кивнула ему с серьезным выражением, а юноша нагнулся к ней и поцеловал в щеку. Женщина заулыбалась. Против Бенета и впрямь было трудно устоять! Она повернулась и пошла прочь, а он еще долго смотрел ей вслед, прежде чем вернуться в сарайчик к Кадфаэлю. Обаятельная улыбка мгновенно заиграла на его лице.

– Ни под каким видом, – назидательно стал Кадфаэль читать наизусть строку из устава, – монах не должен принимать даже маленьких подарков, будь то от родственников или от других лиц, не испросив перед тем позволения у аббата. Вот, сын мой, как гласит устав.

– Ну так, значит, тебе просто повезло и мне тоже, – весело возразил юноша. – Хорошо, что я не давал монашеского обета! А медовые булочки она печет так, что пальчики оближешь!

С этими словами Бенет вонзил белые зубы в одну булочку, а другую протянул Кадфаэлю.

– А также братья монахи не должны обмениваться подарками между собой, – продолжал Кадфаэль, принимая угощение. – Действительно повезло! Принимая подарок, я нарушаю устав, но ты, как даритель, остаешься безгрешным. Стало быть, ты отказался от своего намерения удалиться в монастырь?

– Я?! – Бенет застыл от удивления с недожеванным куском во рту. – А разве я высказывал такое намерение?

– Не ты, друг мой, но твой покровитель за тебя его высказал, когда просил взять тебя к нам на работу.

– Так и сказал?

– Да. Он, конечно, не давал за тебя обещания, но все же намекал, что когда-нибудь ты можешь к этому склониться. Хотя должен признать, что не замечал у тебя никаких признаков такого желания.

Бенет подумал немного и затем, доев булочку и облизав сладкие пальцы, к которым пристали крошки, сказал:

– Видно, он хотел поскорее от меня отделаться и подумал, что так меня легче согласятся сюда принять. Не полюбилась ему моя физиономия. Наверное, потому, что я чуть что – улыбаюсь. Нет уж, даже ради тебя, Кадфаэль, я не согласен долго сидеть тут взаперти! Вот погоди, настанет срок, только меня и видели! Но покуда я здесь, – закончил он, расплываясь до ушей в своей жизнерадостной улыбке, которая постнику и впрямь должна была показаться слишком беззаботной, – буду работать не за страх, а за совесть.

Не успел Кадфаэль и глазом моргнуть, как Бенет уже снова был в саду подле живой изгороди и принялся орудовать садовыми ножницами, с которыми играючи управлялся одной рукой, а Кадфаэль, проводив его долгим, задумчивым взглядом, остался сидеть в сарайчике.