Глава вторая

Третьего июня аббат Радульфус, сопровождаемый своим писцом и капелланом братом Виталием, въехал в ворота аббатства Святых Петра и Павла и был встречен всею своею паствой – пятьюдесятью тремя братьями, семью послушниками, шестью учениками монастырской школы, а также управителями и служками из мирян. Аббат – высокий, подтянутый мужчина с худощавым аскетическим лицом и проницательным взглядом человека, искушенного в ученых материях, – был настолько деятелен и неутомим, что, едва спешившись, тут же направился к мессе, даже и не подумав о том, чтобы отдохнуть или освежиться после долгого путешествия верхом. Не преминул он напомнить братии о необходимости вознести, согласно его предписанию, молитву за упокой души Рейнольда Боссара, злодейски убиенного в Винчестере вечером в среду девятого апреля в лето Господне 1141. Итак, минуло почти два месяца с того дня, как в далеком Винчестере погиб этот рыцарь, но до сих пор оставалось неясным, какое отношение его кончина имеет к городу Шрусбери и, паче того, к здешней бенедиктинской обители.

Рассказ о достопамятном совете, где решалось будущее страны, аббат отложил на следующий день, приурочив его к утреннему собранию капитула, однако, когда в обитель явился Хью Берингар и попросил у Радульфуса аудиенции, ему не пришлось долго ждать. Состояние дел в государстве требовало тесного сотрудничества между духовной и светской властями, и именно благодаря такому сотрудничеству в графстве удавалось поддерживать относительный порядок.

Безыскусное, скромное убранство приемной аббата в его личных покоях соответствовало строгому, аскетическому облику самого Радульфуса. Сквозь два узеньких зарешеченных оконца на устланный каменными плитами пол падали лучи солнца, стоявшего в этот час в зените. Свежий ветерок раскачивал ветви деревьев в маленьком отгороженном садике; тени и блики света, причудливо переплетаясь, играли на темных деревянных резных панелях. Хью сидел в тени, глядя на высвеченный солнцем, резко очерченный профиль аббата.

– Вам, отец аббат, прекрасно известна моя приверженность, – промолвил Хью, любуясь благородными чертами невозмутимого лица духовного пастыря, – так же как и мне – ваша. По многим вопросам мы придерживаемся одного мнения. Я внимательно выслушаю все, что вы соблаговолите сообщить мне о событиях в Винчестере, ибо мне необходимо знать об этом.

– А мне – осмыслить, – с печальной улыбкой отозвался Радульфус. – Я отправился в Винчестер, повинуясь распоряжению того, кто имеет право созывать прелатов, и отправился туда, зная, как обстоят дела: король в плену, а большая часть южных графств оказалась в руках императрицы, которая получила таким образом возможность претендовать на верховную власть по праву сильного. Думаю, мы оба – и вы, и я – догадывались, о чем пойдет разговор, но я расскажу вам обо всем, чему мне довелось стать свидетелем, так, как я это понял. Мы съехались туда в понедельник, седьмого апреля, но делами в тот день не занимались – весь он был потрачен на церемонию встречи приезжавших прелатов, а также на оглашение писем с извинениями от тех, кто предпочел отсидеться дома, а таких тоже набралось немало. Императрица тогда находилась в городе, хотя за время, пока проходил наш совет, совершила несколько поездок по окрестностям – была, например, в Ридинге. На самом совете императрица не присутствовала – на это у нее хватило такта.

Говорил аббат сухо, и по тону было нелегко понять его истинное отношение к поведению Матильды.

– Ну а на второй день… – Радульфус умолк, припоминая происходившее у него на глазах. Хью, не шелохнувшись, ждал, когда тот продолжит. – …на второй день, восьмого апреля, легат выступил перед собравшимися с большой речью.

Представить себе эту картину не составляло труда. Генри Блуа, епископ Винчестерский, папский легат в Англии, младший брат, а следовательно, и сторонник короля Стефана, непревзойденный мастер политической интриги и один из самых дальновидных и влиятельных вельмож королевства, несмотря на всю свою хитрость и многоопытность, оказался в таком положении, что даже в зале капитула собственного епископского собора не чувствовал себя уверенно и был вынужден оправдываться и защищаться.

Хью никогда не встречал епископа, не бывал в тех краях, где властвовал Генри, и знал о нем только понаслышке, но все же воочию представил себе властолюбивого прелата, с горделивым спокойствием открывшего собрание высокого духовенства. Многие присутствовали на собрании вопреки своему желанию. Перед епископом между тем стояла непростая задача: отмежеваться от потерпевшего поражение брата, ярым приспешником которого Генри до сих пор слыл, и без урона своей чести сохранить положение и влияние. И учитывать притом, что за каждым его шагом пристально следит императрица – женщина решительная и твердая. Генри понимал, что ее гнев или милость зависят во многом от того, сумеет ли он склонить строптивых епископов и аббатов к принятию выгодного для нее решения и укрепить ее воцарение авторитетом церкви.

– Говорил он долго и нудно, – откровенно признался аббат, – но убеждать он умеет и в конечном счете внушил-таки всем, что мы собрались для того, чтобы спасти Англию от разорения и окончательной погибели. Он расписывал времена покойного короля Генри, когда в стране царил мир и порядок, и напомнил нам, как старый государь, лишившись сына, повелел своим баронам принести клятву верности единственному своему ребенку – дочери Матильде, ныне вдовствующей императрице, сочетавшейся вторым браком с графом Анжуйским. Так те бароны в большинстве своем и поступили, причем отнюдь не последним среди них был сам Генри Винчестерский.

Хью Берингар, верность которого пока не подвергалась подобному испытанию, понимающе кивнул и, полупренебрежительно, полусочувственно закусив губу, пробормотал:

– Выходит, его преосвященству пришлось подыскивать объяснения.

Аббат ни словом, ни взглядом не показал, что уловил содержавшуюся в высказывании шерифа колкость в адрес его собрата – служителя церкви, и продолжал рассказ:

– Он пояснил, что длительная задержка, связанная, по-видимому, с пребыванием императрицы в Нормандии, вызвала естественную озабоченность состоянием дел в стране. Безвластие опасно, и потому его брат, граф Стефан, предложил себя в государи, так он и сказал, и по всеобщему согласию был принят как король. Епископ Генри не отрицал своей роли в этом событии, ибо не кто иной, как он, заверял Бога и людей в том, что, став королем, Стефан будет чтить Святую Церковь и соблюдать справедливые законы и обычаи старой доброй Англии. Но, увы, заявил епископ, король Стефан не оправдал возлагавшихся на него надежд, к его, Генри, великой печали и скорби, ибо именно он был поручителем за брата пред ликом Всевышнего.

«Вот, стало быть, каким образом преподнес Генри прелатам свое унизительное отступничество, – подумал Хью Берингар. – Хитер, ничего не скажешь: свалил всю вину на Стефана, который, по его словам, не выполнил ни одного своего обещания и обманул тем самым не только своего брата, но и Отца Небесного, терпение Которого иссякло. В таких обстоятельствах Генри, как истинный служитель церкви, вынужден был приветствовать смену монарха».

– В частности, – пояснил Радульфус, – он припомнил королю то, что тот дерзнул преследовать епископов и некоторых из них даже довел до гибели.

Последнее утверждение в известной мере соответствовало действительности, хотя немилость Стефана стоила жизни всего лишь одному прелату – Роберту из Солсбери, да и тот, будучи немощным старцем и лишившись власти, умер от огорчения, безо всякого насилия.

– Следовательно, так он сказал, – с расстановкой произнес аббат, – если Господь явил свою волю, ниспослав королю поражение и плен, ему, Генри, принужденному выбирать между привязанностью к брату и преданностью Отцу Небесному, ничего не остается, как склониться пред волей Небес. Нас же он созвал к себе, дабы мы не допустили конечной погибели обезглавленного ныне государства. Не далее как вчера, заявил он, создавшееся положение было серьезнейшим образом обсуждено на совещании большей части епископов и аббатов Англии, которые, по его утверждению, обладают исключительной прерогативой избрания государя и освящения его власти.

Аббат говорил спокойно и размеренно, но Хью насторожился, ибо заявление Генри было беспримерным и, судя по тону Радульфуса, отнюдь не казалось тому бесспорным. Легату пришлось спасать свою честь, а поскольку язык у него был без костей, он сумел скрыть свое малодушие за сплетением словесных кружев.

– А разве было такое совещание? – спросил Хью. – Вы присутствовали на нем, отец аббат?

– Оно состоялось, – подтвердил Радульфус, – но провели его наскоро, и о серьезном обсуждении там не было и речи. Говорил, главным образом, сам легат, ну а другие сторонники императрицы ему подпевали.

Аббат промолвил это бесстрастно и невозмутимо, однако стало ясно, что себя он к приверженцам Матильды не причисляет.

– И я не помню, чтобы тогда он приписывал нашему собранию столь высокую прерогативу. Он сказал лишь, что мы, как прелаты, пришли к единодушному решению, хотя никакого подсчета голосов не велось. Да он и не предлагал голосовать, очевидно опасаясь, что многие с ним не согласятся. Решение же наше, по его словам, состояло в том, чтобы предложить верховную власть над Англией дочери покойного короля, достойной наследнице его благочестия и миролюбия. Пусть она осыплет благодеяниями нашу исстрадавшуюся страну, подобно тому как ей благоволил покойный монарх. Мы же от всего сердца – это его слова! – предлагаем ей свою неколебимую верность.

Таким образом, легат весьма ловко выпутался из затруднительного положения, хотя вряд ли стоило рассчитывать на то, что столь решительная, жесткая и злопамятная особа, как императрица Матильда, безоглядно поверит в его «неколебимую верность», тем паче что предлагалась она уже не впервые. Ясно, что изменившему раз ничего не стоит изменить снова. Правда, императрице лучше было бы проявить дальновидность, обуздать свою подозрительность и, сделав вид, будто она верит в искренность легата, пойти навстречу его осторожным попыткам снискать ее расположение. Впрочем, Матильда была не из тех, кто склонен прощать и забывать.

– Неужто ему никто не возразил? – поинтересовался Хью.

– Никто. Возможностей было мало, а желающих, по правде говоря, и того меньше. Ну а после этого епископ объявил, что пригласил к себе депутацию из Лондона и уже сегодня ожидает ее прибытия, а посему предложил нам продолжить заседание на следующее утро. Однако лондонцы приехали лишь на следующий день, отчего и мы собрались несколько позже. Но тем не менее они явились, правда, физиономии у них были хмурые и смотрели они исподлобья. Члены депутации заявили, что они представляют всю лондонскую городскую общину, в которую после битвы при Линкольне вступили и многие бароны, и что, хотя они не собираются оспаривать законность решения нашего совета, все же намерены единодушно ходатайствовать об освобождении короля Стефана.

– Смело, – подняв бровь, заметил Хью. – А что сказал на это господин епископ? Неужели это его не смутило?

– По-моему, он пришел в замешательство, но сумел с ним справиться и тут же разразился длиннющей речью – а это лучший способ заставить умолкнуть других. Он принялся укорять лондонцев за то, что они приняли в городскую общину людей, которые сперва дурными советами довели короля до того, что он забыл Бога и Закон и, сбившись с пути истинного, был наказан поражением и пленом, а потом еще и бросили его на поле боя и теперь тщетно призывают к его вызволению. Он уверял депутацию, что ныне эти ложные друзья Стефана заигрывают с горожанами, преследуя свои корыстные цели.

– Если епископ имел в виду фламандцев, пустившихся наутек из-под Линкольна, – позволил себе вставить замечание Хью, – то во многом он прав. Но чего ради им заискивать перед горожанами? Впрочем, не в этом дело. Как повели себя лондонцы? Хватило им мужества отстоять перед Генри свое мнение?

– Они вроде бы растерялись и, не зная, что ответить, отошли в сторонку – посовещаться. И тут в наступившей тишине неожиданно выступил один писец. Он протянул епископу свиток и попросил прочесть его вслух. Держался писец так уверенно, что я до сих пор удивляюсь, как это легат не уступил его настоянию. Но лорд Генри сначала развернул пергамент и пробежал его глазами, а в следующий миг произнес гневную тираду. Он заявил, что ни единого слова из этого нечестивого документа, составленного злокозненными врагами церкви, не прозвучит в столь святом месте, как зал соборного капитула, ибо это было бы оскорблением собравшихся здесь достопочтенных прелатов. И тогда, – мрачно продолжил аббат, – этот никому не ведомый писец взял да и выхватил свиток из рук епископа и громко прочел его, не обращая внимания на попытки заставить его умолкнуть. Это оказалось послание королевы, супруги плененного короля, обращенное ко всем собравшимся прелатам, и в первую очередь к легату, брату ее супруга. Она призывала вспомнить о чести и верности коронованному государю, освободить короля из плена, куда он угодил по причине измены, и восстановить его на престоле. «А я, – сказал этот отважный человек, прочитав послание, – служу писцом у ее величества, и если вам угодно знать мое имя, то зовут меня Христиан, и смею заверить, что я такой же добрый христианин, как и любой из вас, и при этом предан госпоже моей королеве».

– И впрямь храбрый малый, – промолвил Хью, присвистнув от восхищения, – хоть я сомневаюсь, чтобы отвага помогла ему добиться своего.

– Легат отозвался речью, во многом напоминавшей ту, что он произнес днем раньше, но куда более страстной и яростной. Ему удалось так застращать лондонцев, что те присмирели, и хоть и неохотно, но все же согласились сообщить своим согражданам о решении нашего совета и попытаться убедить горожан поддержать его. Что же касается писца Христиана, так разгневавшего епископа Генри, то, когда он в тот же вечер ни с чем возвращался к королеве, на него набросились четверо или пятеро никому не известных негодяев. Однако на выручку писцу пришел один из рыцарей императрицы со своими сквайрами. Они стали оттаскивать нападавших, крича, что стыд и позор нападать на честного человека, бесстрашно выполнявшего свой долг, и что убийство не способ доказательства правоты. В итоге писец отделался несколькими царапинами, зато рыцарю засадили нож в спину, да так, что сталь пронзила сердце. Несчастный умер прямо на улице, в сточной канаве, в укор всем нам, заявлявшим, что мы стремимся к восстановлению мира и прекращению вражды.