Мечта примерить синюю Ленину блузку была общей мечтой. Желание купить что-нибудь из позапрошлогодних вещей за любую цену становилось манией. И однажды Лена уступила просьбам представительниц низшего социального слоя. Она отдала в химчистку, а потом принесла в поликлинику несколько надоевших ей кофт, брюк и юбок. Попыталась раздарить их, но девочки сочли святотатством бесплатное прикосновение к такой одежде. В итоге все было распродано по немыслимой дешевке. А собранные деньги Беликова бросила в общую копилку на чай и сушки, чем растрогала молодняк окончательно.

Сестрички немедленно облачились в обновки, но даже если эти наряды отлично на них сидели, сходства с прекрасным щедрым кумиром у девушек не было. Однако и это лыко идеально вплелось в строку их лапотного восхищения Леной Беликовой. Анна Юльевна, доведенная сценой примерки до приступа неврастении, не выдержала и завопила: «Почему?» И девчонки убедительно втолковали ей причину столь спокойного отношения к ее добросердечию и столь трепетного – к Лениному.

– Не в шмотках же дело. Поймите, она могла вообще не снизойти до нас, вместо мебели использовать, и никто не осмелился бы упрекнуть ее за это. А развоображайся вы? С какой стати? Вам пришлось бы или вписаться в наш коллектив, или уволиться.

Анна Юльевна оглянулась. Вон они сидят, постаревшие, но бдительно следящие за базарной модой Сидорова с Евгеньевой, две оставшиеся из шести. Остальные куда-то поступили и что-то окончили. А эти все продолжают подгонять под коллектив новеньких. Катя с ними не ладит. Впрочем, Анна Юльевна уже давно выглядит ухоженной и элегантной. Поняла тогда с их помощью, что встречают по одежке, а провожают по уму, но на пенсию. Да и много чего еще поняла.

Катя Трифонова начала закатывать рукава халата. То ли в рукопашную с Новиковой собралась, то ли давала понять Анне Юльевне, что остается пахать с ней. А Анна Юльевна Клунина, глядя на девушку, думала: «Соскочила, поди, с кровати, плеснула в общей умывальной воды в лицо, надела, что попалось, и понеслась заспанная на работу, даже не позавтракала. И на щеке еще след от подушки не исчез. Несуразная она все-таки», – против воли разулыбалась Анна Юльевна.

– Екатерина, – шепнула врач медсестре, – иди-ка ты по пенсионерам. Съешь что-нибудь перед дорогой. А на обратном пути купи мне бутылку минералки, ладно?

Катя удивленно посмотрела на Анну Юльевну, что-то проворчала, недовольно кивнула, но потом скорчила счастливую гримаску. Неожиданная прогулка ясным летним утром – славное мероприятие.

2

Андрей Валерьянович Голубев поднялся рано и сразу вынул из холодильника магазинные котлеты. Всегда покупал их в «Кулинарии» на углу и не одобрял создания похожих отделов в супермаркетах. Говорил: «Не приживутся. Выбору еды способствуют маленькие уютные помещения, где ничто не отвлекает от вопроса: блинчики, котлеты или голубцы?»

Полуфабрикаты он считал великим изобретением – и кухонной возни немного, и дома пахнет едой, то есть жизнью. В детстве, когда прибегал со двора, проголодавшийся после бурных мальчишеских развлечений, мил ему был невесомый запах жареного мяса. О, как мощно он просачивался на лестничную клетку и привлекал к двери пару гордых вольных кошек. Мелких родственников леопардов Андрюха отпихивал ногой, а одна зверушка всегда укоризненно шипела, тщетно сопротивляясь и напрягая мускулистое тельце. Но потом обе возвращались к порогу и вдыхали пьянящий аромат, не рассчитывая уже на угощение.

В юности Андрей как-то пробовал поститься, выдержал день, но к вечеру впал в лютую тоску: ненавидел себя, признавал грехом каждый свой вдох и выдох, бормотал о непростительности такой жизни и каменел от безысходности. Отец спросил, что с ним. Сын рассказал, каким ничтожеством себя чувствует. Тогда папа вздохнул, скрылся в кухне и минут через двадцать вернулся с тарелкой ароматных пельменей. Приказал немедленно съесть. Андрей устало повиновался. Еще через десять минут он подумал, что далеко не идеален, но ведь не злодей, что Бог создал все и всех так, как создал, а уж Он точно знал, что делал. Желудок наполнился, на душе стало необыкновенно легко.

А однажды давно осиротевший Андрей Валерьянович возвращался предпраздничным вечером в свое заброшенное холостяцкое жилье. Был он крепко пьян и слабо сыт. Унылому гуляке оставалось преодолеть один лестничный пролет, чтобы рухнуть на тахту и забыться. И тут на него повеяло шашлычным духом. Андрею Валерьяновичу захотелось поскрестись в соседскую дверь и попросить самый маленький вкусный кусочек. Экие незатейливые мысли впархивают иногда в нетрезвую голову! Правда, жалко соседям, что ли? Он же не в гости до утра собирался набиваться. Не на водку чужую посягал. Тогда он вспомнил, как мальчишкой отпихивал кошек, неодобрительно оглядел свои ноги и заплакал. Со слов случайно задетой локтем трамвайной попутчицы Андрей Валерьянович знал, что сейчас у него «красная бесстыжая рожа». И по ней плавно текли слезы. Более того, они торжественно и важно скатывались в пропасть за краем подбородка, будто понимали, что оставляют создавшего их человека, представляя единственное интересное «нечто» в нем. Глупые, наглые капли, которым дела не было до причин своего возникновения.

Пьяные плачут над тем, что за секунду до того, как защекотало в носу и глазах, почудилось им в себе. Они скорее играют, следуя прихоти воображения, которому свойственно комбинировать давно минувшие и недавние события, чем действительно горюют или обижаются. Внешнее обстоятельство может быть незначительным. Поэтому пьяные слезы, являющиеся по существу творческим актом, презираются и высмеиваются трезвенниками. И этих людей легко понять. Плакать – святое право больного, терпящего бедствие, кающегося, наконец. А тут алкаш кощунственно пародирует сложный рефлекторный процесс и смеет претендовать на сочувствие, а то и помощь. Да любой мог сказать Андрею Валерьяновичу: «Какое мясо, какие кошки, у тебя одного, что ли, мать покойница отменно готовила, ты один, что ли, непоправимо повзрослел в безбожии? Не позорься, иди проспись». Но тогда никакого любого рядом не случилось, и защищать авторские права на рыдания в кулачном бою не пришлось. Как водится, после слез Андрей Валерьянович слегка протрезвел и стал подниматься по лестнице. Возле его двери сидел забавный рыжий кот.

– Дурной ты? – изумился Андрей Валерьянович. – Этажом ниже надо пребывать. Там хоть надежда есть.

Сказав зверю слово «надо», человек понял, что теперь долго не сможет себя уважать. «Ты, котяра, обязан хотеть того же, чего другие хотят от тебя. Это есть цель и воспитания, и дрессуры», – смущенно усмехнулся Андрей Валерьянович, исследуя ключом труднопроходимую скважину замка. Когда дверь открылась, грязный пушистый бродяга вошел в квартиру первым. Андрей Валерьянович заставил себя нажарить рыбы, которую уже собирался выбрасывать из морозильника. И с того вечера приноровился готовить коту. И себе. Его снова стало тошнить от столовской еды. И снова по вечерам стало тянуть домой. Кот же через пару недель запросился на улицу и больше не вернулся. Теперь Андрей Валерьянович был почти уверен, что красавец с томными глазами цвета меди померещился ему спьяну.

Пришла пора переворачивать котлеты. Из одной из них горячо плеснул красный сок. Андрей Валерьянович удовлетворенно прикрыл сковородку крышкой. Кофе он уже сварил. Осталось налить его в чашку, взять сигарету и дождаться завтрака. И тут раздался звонок в дверь. Андрей Валерьянович отворил, не взглянув в глазок. Он часто забывал полюбопытствовать, кто пожаловал. Незнакомая растрепанная девушка огорошила его словами:

– Пахнет из вашей квартиры вкусно.

«Нормально, – подумал Андрей Валерьянович, – теперь молодым и напиваться не надо, чтобы зайти позавтракать. Аромат понравился – вперед!» Андрей поколебался и молча отступил в прихожую.

– Мясо жарите? С утра? – не унималась незнакомка. – А холестерин? А давление? Думаете, не беречь здоровье – смелость? Нет, это по-другому называется.

– Входите, гостьей будете. А то, знаете, одному и котлета в горло не лезет. Но есть, есть еще люди, неудержимо стремящиеся на запах.

Девушка, однако, продолжала нести чушь:

– Почему у вас почтовый ящик не запирается?

Растерявшийся Андрей Валерьянович испытал нечто, похожее на приступ трусости, и отчитался:

– Я покупаю газеты в киоске. Но если вам часто будут присылать письма, извольте, сегодня же приобрету и прилажу замок.

– Вы, Голубев, какой-то странный. Как мои письма могут попасть в ваш ящик? В карточке вашей особых отметок нет, но надо бы с Анной Юльевной посоветоваться.

– Ах, вы из поликлиники, – засмеялся Андрей Валерьянович.

– Приятно, что вы знаете участкового врача по имени и отчеству, – одобрила девушка. И вдруг завопила: – Горят, горят же ваши хваленые котлеты!

Андрей Валерьянович, не имевший привычки рекламировать свою стряпню и немного обиженный эпитетом «хваленые», ринулся в кухню. Но девушка его опередила. Выключив газ и заглянув под крышку, она утихомирилась:

– Все в порядке.

Андрей Валерьянович сообразил, что девчонка голодна, как все бездомные кошки вместе взятые.

– Раз уж вы спасли еду, половина ваша по справедливости.

– Нет, благодарю, – отвергла приглашение посланница Анны Юльевны. И с отчаянием в голосе пояснила: – Я на работе. Я опускаю в почтовые ящики вызовы на флюорографию. А ваш ящик открыт. Дай, думаю, лично вручу. Ведь кто-нибудь из озорства вытащит, вы не явитесь, и нам с доктором опять влетит от завотделением. Вы не представляете, как муторно выслушивать ее нотации!

– Пока объясняете, мы могли бы и поесть, – строго сообщил Андрей Валерьянович, который терпеть не мог разогретой еды и прямо-таки ощущал себя медленно остывающей котлетой.

– К слову, мне и Анна Юльевна велела перекусить, – вспомнила девушка. – Она знает, я не ужинаю, чтобы не толстеть, а завтракать часто не успеваю.

– Анну Юльевну надо слушаться, – усмехнулся Андрей Валерьянович.

– Хорошо. Только за столом я проведу с вами беседу о профилактике туберкулеза, – пригрозила девушка. – Чтобы время даром не пропадало.

– Или светская беседа, или до свидания, – решил Андрей Валерьянович.

– Нет, я больше не могу истекать слюной над сковородкой. Не буду про болезни, самой надоело, – пообещала она. И опять посуровела: – Где можно вымыть руки, Голубев?

– Как вас звать-величать?

– Трифонова Екатерина.

– Ванная по коридору налево, Катенька, – направил Андрей Валерьянович.

Она виновато посмотрела на него:

– А вас как зовут? Я все по фамилии, хотя хорошая фамилия, красивая…

Андрей Валерьянович назвался. И они приступили к первому в их жизни совместному завтраку. В ходе этого начинания Андрей Валерьянович понял, как нелегко прокормить молодую здоровую женщину, которая не желает полнеть только по вечерам, видимо, в сложной связи с гипотетической перспективой секса. А Катя вспомнила о том, что приготовленный и поданный не своими руками завтрак особенно вкусен и сытен. Даже посуду потом мыть приятно – одолжение ведь, не обязанность. И в поликлинику возвращаться весело. И минералку своему доктору покупать радостно. И еще Катя почему-то решила, что никому, даже Анне Юльевне, об этом не расскажет.

После Катиного ухода Андрей Валерьянович по хорошей, красивой фамилии Голубев неожиданно возжаждал коньяку. Полез в бар за бутылкой и попутно убрал с глаз долой книгу «Жизнь после жизни», которую читал перед сном. Вид у него стал суеверно-вороватый, но он об этом не догадывался. Взглянув на часы, одернул было себя: «Раненько начинаешь, Андрей». Но не внял совету разумного, предпочел пойти на поводу у невыразимого сокровенного. «Разумное, да, но лучшее ли?» – хулигански подумал Андрей Валерьянович, наливая все-таки себе тридцать граммов. Подумал он и о том, что не мальчишка уже, норму разумеет, и добавил еще двадцать граммов. Спиртное заставило душевный хронометр дать задний ход – от Кати Трифоновой Андрея Валерьяновича отделяла теперь лишь нервно спрятанная книга. Она была в моде несколько лет назад, но именно это и отвратило тогда Голубева. Общий порыв выяснить, что там, за гробовой доской, он не поддержал.

Теперь вот взялся, но пришла девочка Трифонова. И со своим источником потустороннего знания Андрей Валерьянович разобрался спешно. Привычка запойного книгочея – додумать о том, что узнал. Не ради новых сведений «употребляют», что нового может быть в книге для человека после пятидесяти, а для возбуждения собственной, все чаще норовящей зарыться в быт мысли.

Помнится, вчера Голубев решил, что пора приучать себя к неизбежности ухода из юдоли слез. Открыл «Жизнь после жизни» и умилился светлому и теплому приему, на который, судя по свидетельствам, можно было рассчитывать на том свете. А сегодня вспомнил, что уважаемый им кардиолог Амосов, испробовав мудрости господина Моуди, тоже начал опрашивать вытянутых им собственноручно из клинической смерти пациентов. И вынес свой вердикт: ничего за проклятой чертой нет. Все – порождение части тленной плоти: гибнущего мозга, который знает нас как облупленных и о котором мы имеем смутное представление. А если два достойных умных человека высказывали по одному вопросу противоположные мнения, Андрей Валерьянович не считал делом чести выработать собственное, дилетантское. Он просто выбирал точку чужого зрения, соответствовавшую нынешнему его настроению. Но никогда не защищал ее в яростных обсуждениях с другими читающими дилетантами, чтобы не прослыть человеком без убеждений. И на случай, если его состояние изменится или опыт подтвердит чью-то правоту.

После коньяка Андрей Валерьянович исхитрился переметнуться от мнения Моуди к мнению Амосова так быстро, что приуныл – несолидно получилось. Он не умел сочетать физические действия с раздумьями. Чередовал. Поэтому в целях поддержки самоуважения ему пришлось нехотя, но в темпе порассуждать. Вот замерло сердце, но мозг еще живет, еще продолжается ток крови в органах инерцией последнего толчка. Жизнь после жизни – пять минут священнодействия реаниматолога с кардиостимулятором в руках. И, кстати, равнодушного ожидания патологоанатома. Самые страшные, истинно одинокие минуты, в которые для других ты уже труп. Мгновения, ради которых не стоит ни жить, ни умирать. И умирающий мозг выбрасывает из себя содержимое – твое прожитое, как мочевой пузырь мочу у висельников. Чего брезгливо кривиться, каждый орган отдает то, чем мы его наполнили. И приходится все вспоминать и всего стыдиться. А исправлять некогда и невозможно. Андрею Валерьяновичу показалось, что ноги и руки холодеют. Он машинально хлебнул коньяк из горлышка. «Да надо ли исправлять? – ускорил процесс согревания простой вопрос. – И обязательно ли стыдиться?»

Покосившись на пустеющую бутылку, раб анализа чужих текстов вспомнил Катю Трифонову, сидевшую напротив него за столом лицом к лицу. «Визави… Зеркало», – тихо вслух произнес он. Древнее суеверие – в глазах убитого навеки отражается убийца. И что-то в этом есть. Почему бы в глазах людей, наблюдавших тебя в неприглядном виде, тебе навеки не отразиться именно таким. Ведь они – не слой амальгамы, ты вызываешь у них ощущения и чувства. И только это, свое они ценят и запоминают. А ты потом годами смотришь в знакомые глаза, чувствуешь себя последним мерзавцем и недоумеваешь: «Вроде не обидел ничем, в чем дело?» Значит, тебе только кажется, будто ты не видишь себя со стороны. Другие видят, это и есть сторона. Встречные-поперечные создают твой образ раз и навсегда. Им плевать, что ты занимаешься своей душой, казнясь или оправдывая сделанное. Изнутри ты не такой, как снаружи. Поэтому попытки вывернуться наизнанку, говорить по душам неизбежны. И, кажется, напрасны. Но оптика – наука сложная. В одинокие минуты умирания зеркалами становятся твои собственные гаснущие глаза. И в них наконец соединяются двое: ты наружный, из отражений, и внутренний, которого так никто и не увидел. Наверное, если покопаться в физике, можно обнаружить вещи и почуднее. Но у кого, спрашивается, есть время и желание в ней копаться?

Вконец очумевший Андрей Валерьянович сообразил, что он на финишной прямой и мысленный пробег от книги к Кате завершается. Кто, защищая свое право и правоту в каком-нибудь скандале, не ощущал себя героем или мучеником? Кто не ругал и не учил ближнего из лучших побуждений? Кто не лгал по обстоятельствам? Тут Андрею Валерьяновичу пришло на ум, что он поторопился объявить себя чумным. Скорее, рискует заразиться. А в эпидемию чумы доктора рекомендуют побольше спирта внутрь для профилактики. Элементарные медицинские знания сделали участковую медсестру Трифонову еще ближе. Казалось, у нее с Голубевым появились общие интересы. Он вновь приложился к бутылке и уже в раже безжалостного торопливого самообличения продолжил: «Взгляни-ка теперь в глаза, в зеркала вытерпевших тебя, праведника и умника. Что видишь? Самодовольную противную морду? Театральные жесты? Напыщенный и жалкий вид. Вот, чтобы не смотреть на себя такого, каким его запомнили люди, человек и умирает. Насовсем. А душа… Она всего лишь земная привычка себя успокаивать, надеяться, фантазировать, мечтать. Секунд двадцать выключающийся мозг будет строить некие приятные планы. Он же не догадывается, что это последние минуты жизни. И либо ты выкарабкаешься из клинической смерти на двадцать первой, либо впадешь в вечный атеизм. О первом варианте кое-кому станет известно, о втором даже ты не догадаешься. Итак, люди наблюдали Андрея Валерьяновича во всяких внешних проявлениях. Но он тоже не слепой, многих детально рассмотрел. Все квиты. И все смертны. Ура!

Узнай Катя Трифонова, каким рассуждениям в связи с ее согласием разделить с ним трапезу предался Голубев, она сочла бы себя подарком мировой психиатрии. Ведь с лету диагноз поставила – странный. Разве нормальный человек ляпнул бы: «Если вам будут часто писать, я повешу замок на почтовый ящик»? Разве нормальный человек, позавтракав с девушкой, станет отрицать загробную жизнь, в которую верил, на которую надеялся до завтрака? Но она не знала, поэтому на одного психиатра без чувства юмора больше на свете не стало. Все-таки у человечества множество неиспользованных поводов для радости.