Глава вторая

1

Перестав тупо шептать: «Большая Садовая», Трифонова опустошила три баночки детского пюре. Потом накормила Журавлика и выгуляла его. Второй день она всем своим существом чувствовала, как рутина пожирает минуты, часы, дни, годы жизни. А раньше громче всех кричала, что дисциплинирует. Зачем? На кой черт дисциплинироваться готовкой, мытьем посуды, уходом за собакой? Нравится – делай, не нравится, но вынуждена, – терпи, стиснув зубы. Только не оправдывай бессмысленные действия самосовершенствованием.

Катя аккуратно уложила в сумку зимнюю и демисезонную одежду и обувь, твердя явно почуявшему недоброе Журавлику:

– Ничего страшного, я просто сдам эти вещи на хранение, здесь очень маленькая темнушка.

Александрина напомнила, что Катя явилась смотреть квартиру с баулом. Это правда. Но то был первый баул, а не единственный. Это она из общежития ноги уносила с одним тощим чемоданом. С тех пор тряпок скопилось на целых три баула, за раз не унесешь, а на такси денег взять было негде.

Она почти бежала к метро. Почти – из-за своего груза, он был не столько тяжел, сколько неудобен, и равномерно молотил по щиколоткам. Катя еще не обвыклась в своем везении. Ей вдруг стрельнуло в голову, что не только Анна Юльевна умела читать, писать и звонить. Мерещилось, будто незнакомке с Садовой обрывали телефон желающие разделить кров, пока Трифонова возилась. Непростительное промедление для человека, которому некуда деваться.

Она немного успокоилась, лишь выйдя на Триумфальную площадь. Никогда не была, но в старых фильмах видела, как молодежь читала стихи и назначала свидания возле памятника Маяковскому. У нее возникло странное ощущение. Будто она не в реальном месте, а в телевизоре, который его показывает. Стоит, пытается сориентироваться на местности и сама же за собой наблюдает из кресла. И что видит? Девчонку с баулом, которая сильно нервничает. От решения судьбы ее отделяет меньше километра. И надо всего лишь пройти это невеликое расстояние быстрым шагом.

Однако как всегда незнакомый путь показался долгим. Нажившаяся, по ее собственному выражению, в мегаполисе Катя все еще удивлялась. Сколько же сил и времени тратилось на то, чтобы глазеть по сторонам и читать таблички на домах. И какие они длинные, эти незнакомые дома.

Дверь ей открыла девушка лет двадцати восьми. Не только возраст, но и прикид у них был одинаковый – драные джинсы и свободные футболки с непрокрашенными швами. Белые сникерсы одной красовались в прихожей, у другой такие же были на ногах. Трифонова понимала, что это равенство кажущееся. Двадцать восемь плюс-минус, нет, все-таки плюс три, а то и пять лет. Рванина и варенка не запредельной стоимости, но на порядок дороже, чем у нее. Такие тряпки уже выгоднее покупать за границей, чем в Москве. Обуви это также касалось. Но, в общем, внешние признаки говорили о том, что девушки могут стать тем, кого Анна Юльевна называла компаньонками.

– О, привет, соседка! Добралась целой и невредимой? Заходи.

Трифонова невольно поежилась. Она узнала этот высокий, звонкий, громкий, но не резкий голос. Таким все десяти-, двенадцатилетние отличницы и активистки воспевали на торжественных линейках свою распрекрасную школу. А перед Катей стояла взрослая молодая женщина. «В каком же состоянии я была утром, если по телефону эти звуки показались нормальными?» – подумала Катя. Ей еще не раз предстояло услышать, как трубка каким-то чудом делала несвойственный возрасту тембр просто юным и задорным. Ни у кого не возникало опасений, что стоит собеседнице разволноваться, как он превратится в оглушительный визг. Более того, обладательница нестандартных связок выгодно его эксплуатировала, отвечая на звонки в редакции модного журнала. И еще со временем Кате стало ясно, что никакого урона чужим барабанным перепонкам этот вызывающе девчачий голос нанести не может. И сквозь смех, и сквозь слезы, и сквозь страх он звучал одинаково.

– Не разувайся, пока тапки не достанешь. Иди в кухню, она прямо перед тобой. Идеальная планировка, а? Вход во все помещения отсюда. Санузел совмещенный, вон дверь в уголке. Справа моя комната, слева твоя. Они по метражу почти одинаковые. Моя тринадцатиметровая, прямоугольная. Мебели лишней нет, этим меня к себе и расположила. А твоя – пятнадцать метров, квадратная, но мне в ней почему-то тесно, – вновь заговорила девушка. – Итак, ты Катя, медсестра?..

– Хирургическая, – уточнила Трифонова.

– Ого! То есть прямо стоишь над распоротым больным? И крови не боишься?

– Ну да.

– Уважаю, – воскликнула незнакомка. И решила наконец представиться: – Александрина. На имени настояла мама, папа хотел назвать Ольгой. Прикинь, я все детство слушала, как она фальшиво завывала: «А-а-александри-и-ина, теперь пришла зима»… Как только освоила комп, нашла этот душераздирающий старинный шедевр. Тягомотина еще та.

Катя опустила глаза. Она не смогла бы так приложить родную мать, хоть та тоже пела неважно. Искренне возразила:

– Брось, отличное имя.

– Избыточное. Даже Александра длинновато. Ты как меня будешь звать? Алекс? Рина? Аля? Саша? Ал? Тут принцип – использовать минимум букв. Я откликаюсь на все, привыкла.

– Александриной можно? Мне нравится. И потом, вдруг нам придется ругаться. Тогда пока тебя выговоришь, успокоишься. – Трифонова взглянула на будущую соседку, улыбки не заметила и от греха пояснила: – Шучу. На самом деле я уживчивая.

– Я тоже. Но если захочешь высказать претензии, обращайся ко мне по имени-отчеству. Гарантирую, обхохочешься в процессе, и до ссоры не дойдет.

– Слушай, не томи. Как же тебя по батюшке?

– Тимофеевна. Александрина Тимофеевна Барышева, изволь любить и жаловать.

– Так ты стебешься, – насупилась Катя. – А я и не догадалась.

Собеседница уставилась на нее не без опаски:

– Нет, взаимопонимание, конечно, не обязано устанавливаться сразу. Но мы уже десять минут разговариваем, пора бы ему начать возникать. Я серьезно про имя, Кать.

– Не верю. Александрина Тимофеевна Барышева звучит по-настоящему красиво. Ты правда не слышишь?

– Ну длинно же слишком! Люди языки ломают!

– Не длинно, а плавно. И пусть ломают, что ломается, вплоть до мозгов. Это их проблемы, не твои.

– Безжалостная ты, Трифонова, – сказала Александрина. – Хотя чего еще ждать от чудовища, которое не боится крови.

И они обе прыснули.

Барышева предложила кофе.

– Вари себе. Я последнее время сижу на зеленом чае, – отказалась Катя. Она представления не имела, как желудок отреагирует на забытый напиток. Еще не хватало корчиться от боли при новом человеке.

– Чего у меня нет и быть не может, так это зеленого чая. Извини, но к жидкостям без вкуса и аромата я не прикасаюсь.

– Легко.

– Что легко?

– Извиняю. На вкус и цвет товарищей нет.

– Вот-вот. Правильная девушка. Надеюсь, воспитывать меня не будешь? Пословицами и поговорками. Я универский курс по этой народной мудрости чуть не завалила. Тошнит от нее. Тысячи лет передавали свой опыт афоризмами детям и внукам, и никто не поумнел. Бесполезняк. Кать, стремно мне как-то. Вроде я хозяйничаю, а ты в гостях. У нас же равные права и обязанности. Может, квартиру посмотришь?

– Слушай, я думала, что в центре аренда неподъемная. Хотела сюда, но даже объявления читать не стала бы. Так что спасибо твоей маме и Анне Юльевне, – по-своему подхватила жилищную тему Катя.

– Да ты оглядись хорошенько. За что тут вообще платить? Не мы им, они нам должны по большому счету. Арендаторы ведь еще и охранники. Знаешь, лишиться пустующей собственности при нынешних мошенниках – раз плюнуть.

Домашняя москвичка, которой в любую секунду есть куда вернуться. Бездомная медсестра о наглости владельцев уже все передумала. Ей было не интересно. Александрина оказалась чуткой. И сразу перестроилась:

– В этой сталинке квартиры небольшие. Но и они в приличном состоянии гораздо дороже. Соединенные две-три с перепланировкой и евроремонтом – вообще закачаешься. Наши хозяева со скрипом потянули косметический – заклеили одни бумажные обои другими бумажными. Установили белорусскую сантехнику – чисто, но жутковато. А еще потолок вымыли. Но, похоже, не красили. Так что не парься, ни один самовлюбленный болван сюда не въехал бы.

– А мы себя не любим, – покорно согласилась Катя.

– Конечно, нет. Я как представлю взаимную любовь с собой… Или еще круче – безответную… Мы с тобой себя уважаем. Мы – девчонки трудящиеся, нам зарплата не с неба падает. Опять же молодые, в четырех стенах не киснем, только ночуем. И, наконец, чем меньше отдадим чужим дяде с тетей, тем больше самим останется. На том стояли, стоим и будем продолжать в том же духе.

Концовки у нее были оптимистическими, о чем бы ни шла речь. «А ведь она права, – мысленно согласилась Катя. – Почему я все считаю наказанием? Чьим? За что?» Александрина, которой уже не терпелось заняться чем-нибудь, помимо нудных разговоров, сунула ей в руки два листа с печатным текстом. Договор аренды. Трифонова сосредоточенно начала читать.

– Кать, эти бумажки не имеют юридической силы. Они даже у нотариуса не заверены. Я думала, ты сумму оплаты посмотришь, чтобы не сомневалась в моей честности. Или в чем там сомневаются, когда платят? Я с тебя лишнего не возьму. Вот расписка хозяина, что я внесла залог и деньги вперед за первый месяц. Второй начинается как раз сегодня, за него уже пополам. Ну, и залог тоже пополам. Кстати, он без коммуналки. Хочешь, предъявим друг другу паспорта. Все быстрее будет, чем изучать эту муть.

– Действительно, чего я занудствую, – немного смутилась Катя, мельком взглянув на расписки. – Твоя мама и Анна Юльевна дружат. Считай, поручились за нас.

– Какие мы взаимодополняющие, – рассмеялась Александрина. – Я пошла от недействительных в любом суде документов. Ты от рекомендаций. Встретились посередине. Меня это устраивает.

– И меня. Я должна тебе пятьдесят три тысячи. Правильно? – Трифонова вышла в прихожую, достала из баула свой маленький рюкзачок, из него кошелек и вернулась. Отсчитала купюры: – Держи.

– Вот оно! Вот чего мне не хватало все утро! Живой денежки в загребущих лапах! – радостно потрясла обретенными рублями Барышева. – Жизнь меня балует. Хотя нет, она просто осуществляет рекламный слоган: «Вы этого достойны». Я-то готовилась ждать приятного момента до следующих выходных. Думала, пока кто-нибудь найдется, пока созвонимся, пока явятся смотреть. А ты нашлась, позвонила и явилась сразу. Ура?

Катя кивнула. И почувствовала, что у нее кружится голова. Энергия, в которую превратилось детское пюре, слишком быстро иссякла. Александрина заметила, что ей не по себе:

– Побледнела ты. Всегда так тяжело с деньгами расстаешься?

– Да ну тебя, – отмахнулась теперь уже полноценная соседка. – Я, между прочим, тоже психовала. Если бы не эта квартира, могла завтра остаться на улице. Хозяйка больную сестру привезла, а меня попросила… Только вчера, кстати.

– Вот дрянь! – вскинулась Александрина, словно ее регулярно гнали бомжевать. – Надо даже в эти липовые договоры вносить пункт, чтобы предупреждали жильцов за месяц.

– Где там моя комната? Справа? Слева? Я не запомнила.

– Идем. Тебе надо отдохнуть. Подчеркиваю, отдохнуть у себя дома.

И снова Катя отметила, что она умеет найти хорошее во всем. Даже плакать расхотелось от «у себя дома». Но неуемная Александрина добрым словом не ограничилась. Подхватила с пола баул, распахнула дверь, а когда Трифонова вошла к себе, аккуратно закрыла ее. Катя осталась одна. И не смогла даже рассмотреть обстановку. Кое-как дотащилась до дивана, прилегла, закрыла глаза и уснула через минуту.

Сегодняшнюю Катю поражал ее тогдашний режим. Видимо, его навязал инстинкт самосохранения. Несколько ложек еды, час лютой тоски, три часа злых яростных мыслей, потребности двигать горы и бестолковой активности, два часа хрупкого, но нерушимого сна. Потом все сначала, независимо от времени суток. Это животное существование выматывало посильнее, чем умственное напряжение. Но прекратилось оно лишь тогда, когда девушка отъелась и отоспалась.

В тот день после детского прикорма тоску отменила дорога на Триумфальную. Появившиеся силы ушли на общение с Барышевой. Сон явился по расписанию. Далее следовала потребность в паре ложек гомогенной безвкусной массы.

Выдумщица Александрина плела, будто готовила роскошный завтрак с шампанским. Ничего подобного. Проснувшись, Катя смущенно вышла в кухню. Ей очень хотелось пить.

– Есть кипяченая вода? – хрипло спросила она.

Компаньонка понимающе вынула из белого «солдатика» щербатую чашку:

– Хозяйская. Такое старье оставили. Кипяченой нет. Фильтрованная пойдет?

– Да, спасибо.

Барышева налила воды и поставила на край стола. Его центр занимали крупный помидор, несколько перьев зеленого лука и коробка сырых яиц. Рядом скромно примостилась бутылка чилийского красного сухого. У Трифоновой рот наполнился слюной, а мозг отвращением. Страшно было представить, что будет, если она запьет кислым вином горячую яичницу с помидорами и луком. И никогда ничего ей сильнее не хотелось, чем всего этого. Надо было отказываться, пока Александрина не поставила на плиту сковородку. И Катя тихо, но внятно сказала:

– Мне надо уйти. Там собака одна, будет до утра лаять. Завтра появлюсь с остатками вещей. Рано.

– А я думала, отметим, – соседка четко ткнула пальцем в бутылку.

– Ты прости меня, ладно? Я действительно сижу на зеленом чае. Не могу пока ничего кроме.

– Так ты голодаешь! – осенило Александрину. – Надо же, мне и в голову не пришло. Расскажешь, каково оно? Я однажды собралась, когда вычитала, что француженки раз в три месяца по три дня голодают. Но в статье было написано, что перед сном надо пить отвар вербены. Это успокоительное, я потом выяснила. А тогда плюнула – вербена какая-то, лень заморачиваться. И, прикинь, вечером закатила истерику. Буквально орала на родителей из-за того, что они телик включили. Моя мама – опытная диетчица. Отварила цветную капусту, сбрызнула маслом, сунула мне ржаной хлебец. И, разумеется, не забыла съязвить: «Не всем дано голодать. Прекрати обезьянничать. Ты не парижанка». Я так хотела жрать, что даже не разозлилась.

– При чем тут парижанка, москвичка? Это зависит от биохимии организма, а не от географии, – вздохнула медсестра.

И ушла так поспешно, что не услышала, как Александрина крикнула ей вслед:

– Погоди, торопыга несчастная! Возьми ключи! Ключи возьми!

Честно говоря, Катя расстроилась из-за того, что не вовремя заснула. Что не рискнула поесть и выпить с соседкой. Никто не заставлял обжираться, а глоток вина и половинка жареного яйца ее не убили бы. Ведь эти незатейливые посиделки для дальнейших человеческих отношений очень важны. Меньше всего Трифонова хотела показаться Барышевой экстравагантной, потому что никогда такой не была.

Она довольно бодро шагала, подчиняясь ритму метро, и горько недоумевала. Как ей удалось распуститься до предела? Почему не взяла себя в руки? Не она ли сама твердила девчонкам еще в поликлинике и общежитии, что спастись от внешнего трудно, потому что не все от тебя зависит. Но уж внутри себя прибраться самостоятельно должен любой. И что сделала? Прибралась? Нет, захламила голову напрочь.

«Давай, понижай самооценку до ноля, уходи в минус, – отбивался здравый смысл. – Тебе просто начало везти. И за одну ночь, пока ты дрыхла, вместо того чтобы лопатить объявления, нашлась квартира в центре. Теперь, конечно, можно праведно интересоваться, почему так долго не могла собрать себя в кучу. Не это странно. А то, что, когда хозяйка решила возвращаться, прихватив сестру, тебе уже везло. Когда ты плакала от обиды и не знала, куда податься, удача снисходительно гладила тебя по макушке. Действительно, не стоит отчаиваться, когда трудно и плохо».

Эти рассуждения чем-то уже напоминали рассуждения прежней Трифоновой. Катя отвыкла от собственного здравомыслия. И вдруг сообразила, как ей его не хватало. Только с ним она чувствовала себя полноценной. А розовые очки пусть носит Александрина. Знала бы Катя, какого цвета очки на Барышевой, не шутила бы.

Катя последний раз шла в квартиру, где чуть не свихнулась. И впервые не торопилась оказаться за запертой дверью. Она видела город, который был мощнее любого человеческого состояния. Он обеспечивал десятки впечатлений разом. Люди двигались, машины ехали, уличные перспективы открывались – ничего застывшего и безысходного. И это был лишь малюсенький кусочек громады, которая вся вот так же шевелилась, торопилась по своим делам и прихотям не только на земле, но и под ней. А еще в небе летали самолеты. Трифонова поддалась обаянию Москвы. Она не могла сопротивляться самодостаточности этого города с первого дня.

Именно поэтому ей в голову не пришло уехать от всех своих злоключений домой. Подворотню, скамейку выбирала, чтобы укрыться на ночь, а о собственной комнате в нормальной трехкомнатной квартире, о бабушкиных пирожках, трогательных маминых хлопотах, папином умении рассмешить не вспомнила. Непостижимая равнодушная мощь города всегда действовала на нее лучше, чем привычное бессильное сострадание родных людей.

С чужими тоже не очень складывалось. За годы в Москве Катя так ни с кем и не подружилась. Хотя в мегаполисе двум одиноким женщинам нетрудно начать приятельствовать. Для этого нужны бутылка вина, свободный вечер, дрянное настроение и желание в кои-то веки рассказать о себе правду. Обычно пожаловаться. Все равно на что: на сегодняшнее хамство начальника или на давнюю измену первого мальчика. Как правило, одна слушает, поддакивает и сочувственно кивает. А другая, выслушав ответную исповедь молча, энергично призывает кару небесную на лысины всех мерзавцев, топчущих землю. Думать о собеседнице каждая может что угодно. Например: «Сама, дура, виновата». Но собственная откровенность дорогого стоит. И в следующий раз обе встретятся уже почти подругами.

Катя относилась к типу не кивающих, а проклинающих. Но это не имело значения, потому что о своих проблемах она не хотела никому рассказывать – не могла из себя ни слова выдавить. Не видела в этом смысла, хоть режь. Конечно, добиваться от нее откровенности, угрожая кухонным ножом, никто не пытался. И она слыла девушкой, которая не нуждается в компании. Но судьба настойчиво протягивала ей руку помощи. «Она и во второй раз сделала это в месте выгула собак», – насмешливо подумала Трифонова. Но, справедливости ради, пришлось признать, что больше негде было: Катя выходила из дома только с Журавликом.

Тогда стандартно все получилось. Она, после неудачной попытки залить горюшко коньяком, не прикасалась к спиртному. Зато та, которую затейница-судьба на нее вывела из льдистых февральских сумерек, за ужином выпила пару бутылок пива. И готова была развеять свое одиночество, пообщавшись с кем угодно.