Трифонова, радуясь, что добралась живой и невредимой, покормила Журавлика, на дрожащих ногах обвела его вокруг трех мощных тополей в центре двора. Неслух ухитрился испачкать лапу в какой-то вонючей маслянистой лужице. На пороге квартиры он вывернулся из ошейника и бросился спасаться под шкаф. Катя ринулась за ним, кое-как извлекла из убежища и потащила в ванную мыться. А потом рухнула на диван и потеряла сознание. Назвать это мгновенное полное отключение сном было немыслимо. Но через семь часов Катя не очнулась, а именно проснулась. Отчаянно взглянула на часы. Три. Господи, на работу не пошла… Как объясняться?.. Уволят – и правильно сделают. И тут краем глаза страдалица заметила, что в доме горит свет, а на улице темно. До нее трудно доходило, что сейчас ночь.

Катя пошла в кухню, выпила две чашки сырой холодной воды. Все окна в квартире были приоткрыты, дверь захлопнута, но не заперта. И ничего. И никого. Только она и перепуганная собачонка, которая на радостях лизала ей то руки, то ноги. Так и не начав соображать, Катя завела будильник, достала одеяло и улеглась на то место, с которого недавно вскочила.

Утром она пробудилась по звонку. Первый раз в жизни в ней клокотало горячечное веселье. Даже беспокоилась, вдруг умом тронулась? И потом еще целую неделю Катя ликовала без устали, хотя говорят, что сильные положительные эмоции выматывают не меньше, чем отрицательные. Да, она испытала страх, боль, унижение и ничем, никак не передаваемое чувство обреченности, беспросветного, бездыханного конца. Жутчайшее осознание: все всегда получалось глупо, стыдно, зря. Неправильны и отвратительны были каждый вдох и выдох, жест, движение, слово, мысль. Ничего нельзя исправить, нужно начинать заново, совсем по-другому. И не начнешь, проклятые чужие руки на шее не дадут. Но ведь вырвалась, осталась жива. Заплатила полную, честную цену за грандиозный, единицам во все времена дающийся шанс забрать из тайника клад. А как иначе? Неужели остались на свете дураки, которые ждут бесплатного чуда?

Не случись превращения молодого нежного любовника в жестокого бандита, Катя никогда не узнала бы, что Андрей Валерьянович Голубев спрятал нечто интересное в доме какого-то Антона Каменщикова. Что само это имя – пароль. Какой бы адрес под ним не значился, в квартире хранились деньги. Катя почему-то была уверена, что в вентиляционной шахте на прочном крюке висит узкий и очень длинный брезентовый мешок, набитый долларами, евро, рублями. Нет, пусть вместо рублей будут английские фунты или швейцарские франки.

Тугие пачки самых крупных купюр ждали ее, именно ее. Ведь почему-то захватила она на память об Андрее записную книжку, хотя уже выяснила, что все, чем она напичкана – выдумки одинокого старика. Она могла бы свихнуться от любви и отдать увлеченно трахавшему ее мерзавцу настоящую книжку, а не подделку. Обнаружив деньги, он исчез бы навсегда. И она до сих пор ломала бы голову, что случилось с ее мальчиком. Но самым неприятным представлялся вариант, что охотник за кладом Голубева не нашел бы похоронившую старика девушку. Она таскала бы свой убогий сувенир от Андрея из одной съемной дыры в другую, пока однажды просто не забыла бы при переезде в чужой тумбочке. И лишилась бы всего.

Но судьба была за нее. Потому что Андрей не оставил ей квартиру. Хотя он не собирался в одночасье умирать от инфаркта. Просто не успел жениться на Кате или написать завещание. Вдруг его душа видела ее муки и тоже мучилась? Вдруг он нашел способ возместить ей потерю? Может, когда тело больше не мешает, не отвлекает, у души появляются невероятные возможности? Вот бесплотный Голубев и взялся исправлять свою главную ошибку, руководил всеми, добивался справедливости. А иначе его в рай не пустили бы. Шутка ли, обездолил бездомную девчонку, пусть и не со зла, случайно. И ведь сторицей воздал. Теперь, когда она доберется до мешка, сразу купит роскошный пентхауз в Москве, потом где-нибудь в Европе и Америке. И машину. И загородный дом. Ой, чуть не забыла, надо родителей и бабушку обеспечить. Маме так нравятся колечки с бриллиантами…

Семь дней Трифонова приобретала все подряд, отказывалась от чего-то, снова решала, что без этого не жизнь. Она мысленно обставила сотню жилищ, разбила с десяток садов и загнала в свои гаражи несчетное количество автомобилей. Трижды объехала мир, вернулась в Москву в горностаевой шубе до пят, и ее встретил у трапа самолета не принц, кому нужен изнеженный юнец, но обаятельный и серьезный король лет тридцати пяти от роду. У нее не осталось неудовлетворенных потребностей, желаний и капризов. Тут Катя словно протрезвела и сообразила, что как была в аду, так в нем и жарится. И вряд ли выберется оттуда без хорошего психиатра. До нее дошло, что бандиты не смирятся с потерей денег, которые она мысленно с упоением тратила. Что только ее глаза видели записную книжку Андрея, только ее уши слышали его. Эти уроды еще доберутся до единственного источника информации, еще вытрясут из него правду. Заманят в очередную ловушку. Но, скорее всего, не будут больше церемониться. А она-то размечталась, идиотка. Под лукавым прикрытием фантазий страх обернулся ужасом, жутью, круглосуточным кошмаром. Избавиться от него было невозможно.

Началось все с физиологии. Катю терзало горло. Оно саднило постоянно. В нем обосновался какой-то рыхлый ком, и его не получалось ни откашлять, ни сглотнуть. Попытки протолкнуть это нечто вниз привели к тому, что Катя вообще не могла глотать. Кое-как вливала в себя понемногу теплого бульона и чая, стараясь делать это редко, когда от голода уже мутился рассудок. Ее накрывала паника даже при легком прикосновении к шее. Она перестала носить водолазки, потом блузки с воротником. А потерев мыльной губкой место, на которое давили пальцы урода, тут же включала холодную воду. Только такой душ предотвращал обморок в ванной.

Потом она перестала спать. Часами лежала в темноте в постели и расшугивала мысли о том, что до нее обязательно доберутся и убьют. Даже если она отдаст настоящую записную книжку Голубева, все равно в живых не оставят. Как только в голове начинала шевелиться и обретать словесную форму уверенность в дурном конце, она заставляла себя думать: «Завтра, об этом завтра». Или, наоборот: «Вчера, это уже было вчера». Часов в пять утра силы иссякали, и Катя проваливалась в чуткое забытье. Будто сиганула с разбега в горную пропасть, надеясь отдохнуть, пока летит до твердого дна пробуждения, а упала в неглубокую, тесную, скользкую и грязную яму.

Затем Кате стало казаться, что за ней следят. Она не боялась дворов, подворотен и подземных переходов. Все было гораздо хуже. Любой мужчина, остановивший на ней взгляд, доводил несчастную до исступления. Она с неимоверным трудом гасила потребность вцепиться в фонарный столб, ручку ближайшей двери, а то и просто свалиться на асфальт и заорать: «Помогите! Спасите!» И еще повадилась часто оглядываться. Если встречалась глазами с прохожим, мигом срывалась в неровный бег, что в многолюдье было чревато. Усугубляло пытку то, что на высокую тоненькую натуральную блондинку хоть мельком смотрели почти все. Образование Трифоновой было, конечно, средним, а не высшим. Но представление о маниях она имела. Им в училище читали доступный курс психиатрии. Напирали на то, как медицинской сестре на глаз и слух определить, что пациент неадекватен. Дальнейшие рекомендации исчерпывались фразой: «Заметив эти симптомы, немедленно позовите врача».

Как бы она хотела это сделать. Но рассказать о своих мытарствах без утайки даже специалисту не получилось бы. Умерший от инфаркта престарелый любовник, странная записная книжка, молодой любовник, раздобывающий единственный адрес из нее, несметные деньжищи в вентиляционной шахте, попытка удушения… Катя могла поклясться, что не лжет. Психиатр мог поклясться, что такое частенько случается в больном воображении. Только она не могла поставить его на учет, а он обязан был это сделать, раз уж сама обратилась. И лечили бы ее не от страха, а от правды про любовников, таинственного Антона Каменщикова и кладов.

Тут судьба вновь подсуетилась. Фаталисты доподлинно знают, что она использует всего два приема. Первый – довольно грубый: взять тебя за шкирку и протащить через любые испытания, как ни вырывайся и ни моли о снисхождении. В этом случае надо сохранить здоровье и силы, иначе надорвешься и умрешь слишком рано, так и не поняв, зачем мучилась. Поэтому не рекомендуется отчаянно сопротивляться. Второй прием более изощренный: судьба протягивает тебе руку. Можешь схватиться за нее, можешь оттолкнуть. В обоих вариантах пеняй на себя.

Для Кати верхней конечностью жестокой иллюзорной дамы стал очень симпатичный парень. Однажды медсестра пришла с Журавликом на собачью площадку во внеурочное время и обнаружила там рослого стройного молодого человека. Он увлеченно гонял за мячиком юного пятнистого охотника и обрадовался Кате и ее дворняжке с особой искренностью, как радуются только приятным сюрпризам. То есть понятно было, что Журавлик лишь повод для знакомства, а девушка – сюрприз. Место выгула за надежной металлической сеткой Катю не пугало. Вряд ли те, кто подбирался к деньгам Андрея Валерьяновича Голубева, второй раз подослали бы сюда мерзавца, чтобы охмурить Трифонову. Если у них фантазии хватало только на это, то и бояться их было глупо. Поэтому она расслабилась и выслушала длинную историю покупки щенка в Финляндии. Панегирик его редкой породе. Потом еще один, еще… Робкий комплимент Журавлику. И, наконец, признание: мальчик уже давно разговаривает со всеми только о своей собаке, а с Катей вдруг захотелось поболтать обо всем на свете.

– А ты уже купил щенку комбинезон на зиму, на морозы? – Катя не сумела быстро перестроиться.

– Бабушка обещала сшить из своей старой каракулевой шубы, – отмахнулся он, действительно потеряв интерес к зоологии. – Ты согласна общаться на площадке? Только становится холодно, придется бегать с питомцами, чтобы не мерзли. Как думаешь, нам обоим не повредит отдохнуть от хозяйских обязанностей за горячим кофе в хорошей кофейне?

Общежитские девчонки, храбро воевавшие с судьбой, которой на самом деле не были нужны, учили, что необходимо тянуть время и каяться в том, что не москвичка, как можно позже. Дескать, зацепи, обаяй, соблазни, а потом уж рискни под страстный поцелуйчик. У Трифоновой возник шанс попробовать. Но заботливая бабушка, которой не жалко было ни истертого меха, ни времени на кройку и шитье ради собачки любимого внука, ее добила. Катя чуть не крикнула: «Я приезжая!» Смотрела в приятное молодое лицо и будто видела, как оно скучнеет, как убегает взгляд. Будто слышала, как здоровые розовые, а не привычные сероватые или синеватые губы произносят: «Да, лучше не торопиться с кофе». Она сдержалась. Даже улыбнулась ему. И сказала:

– Извини, мне пора на работу, в клинику. То есть уже опаздываю.

– Я слишком поторопился? Но мы ведь еще увидимся здесь? – всполошился он.

– Разумеется. Выгулы никто и ничто не отменит.

Катя подозвала Журавлика и ушла. Она знала, что больше они не встретятся. В Москве ведь это просто. Выбралась из дома в определенное время и за пять минут зорко углядела несколько знакомых собачников. Кому-то кивнула, кому-то помахала, к кому-то присоединилась на площадке. А выйди на полчаса раньше или позже, собачники и собаки будут совсем другие. И так с утра до ночи. Иногда жутко становится. Не сообразишь, по своей ли улице ведешь Журавлика. И сколько же в этом городе людей и животных.

В общем, оттолкнула тогда Катя руку судьбы. А ведь бабушке не возбранялось жить в любом городе, парню – снимать квартиру. Не исключено, что в его семье неизбалованные провинциалки котировались выше разборчивых москвичек. И даже превратись он на ее глазах в равнодушного владельца импортного элитного щенка, свежая обида могла разбавить неприятные воспоминания о нападении Кирилла. Но на нет и суда нет.

И медсестра Трифонова изредка питалась бульоном и чаем, все время совершала заметные глотательные движения, рвано спала с пяти до шести утра, ходила с голой шеей даже в мороз, каждый день дрожала под ледяным душем, паниковала на улице, плохо соображала и общалась с людьми двумя словами – «да, нет». Она очень похудела. Кожа, через которую и раньше просвечивали все жилки и сосуды, теперь казалась не белой, а прозрачной. И не казалась, а была сухой и шершавой. Волосы, сколько ни мой их, как ни бодри кондиционерами, висели хилыми ноябрьскими сосульками. Светло-голубые глаза выцвели, как застиранное хозяйственным мылом бельишко. Да еще и утратили какое-либо выражение, будто у слепой. Голос постоянно срывался: было очевидно – девушка вот-вот зарыдает.

При этом на работе никто не осмеливался спросить, что с ней творится. Потому что трудилась Катя как-то до предела пределов сосредоточенно и вдохновенно. Держала наготове нужный хирургу Серегину инструмент еще до того, как он его просил. На перевязках чудилось, что марлевые накладки и бинты отслаивались от ран и ложились на них по мановению ее длинных худых пальцев, а не при их участии. Иголки попадали в вены, не говоря уж о мышцах, будто сами собой. Ее чуть виноватая полуулыбка и легкие кивки вместо ответов почему-то воспринимались больными с нежностью и благодарностью. Похоже, только они чувствовали, что Кате гораздо хуже, чем им, что она при смерти, но вот ведь терпит, исполняет то ли долг, то ли ритуал, борется. И, черт возьми, у пациентов улучшалось настроение при виде явного страдания медицинского работника.

Долго продолжаться это не могло. И тут не самой удачливой Кате Трифоновой в кои-то веки повезло. В частной клинике старались без нужды не тасовать хирургические бригады. Вернее, могли себе это позволить. Опытные доктора не ассистировали друг другу, этим занимались молодые, которым начальство велело учиться даже во сне. Одна медсестра подменяла другую на операции не своей команды только в исключительных случаях. Запрет болеть, в отличие от запрета курить, в договоры с персоналом включен не был. Но подразумевался еще на собеседованиях. В общем, хирург Серегин должен был отправиться выступать на международную научную конференцию. А потом то ли стажироваться, то ли, наоборот, проводить мастер-классы в Израиле. В таких случаях его помощники, даже неустанно совершенствующиеся ассистенты, уходили в отпуск на две недели. Мероприятия планировались заранее, еще в начале года всем выдавали распечатанный график. Но на сей раз Катя о нем забыла, поэтому восприняла обещание Серегина увидеться в следующем месяце как чудо.

Впервые за несколько месяцев она словно летела домой поверх голов прохожих. То есть внизу на автопилоте брело под завязку налитое усталостью и отчаянием тело. А сверху трепыхался легкий воздушный шарик, почему-то молочно-желтый, который и был Катей. Да, бесчувственная плоть держала его за ниточку. Но, как же иначе, ведь он хотел свободы, он мог вырваться и пропасть в радостном одиночестве, эгоист. Это было несправедливо по отношению к… ниточке. Катя твердо знала, что ниточка пострадать не должна. Так она добралась полным набором – биоробот, привязь и надутая резина странного цвета.

Едва закрыв за собой дверь, Катя смогла собрать себя в кучу. В тенетах сотового забилась эсэмэска от квартирной хозяйки: «Позвони срочно». «Позвони и заплати, – скривилась Катя. – Простота не хуже воровства. Она и есть воровство чужих нервов и времени». Но отчего-то сразу ткнулась в контакты.

– Екатерина, мы с сестрой возвращаемся послезавтра утречком! – низкий голос ввинчивался в ухо, как саморез под отверткой. – У тебя только до этого срока и заплачено. Сдавать-то комнату я больше не могу, она в ней будет бедовать. Так что придется тебе съезжать. Ты меня слышишь, Екатерина? Чего молчишь?

– Слышу. Все поняла. До свидания, – почти шепотом сказала Катя. И растерянно обратилась к крутившемуся рядом Журавлику: – Ну что, возвращается твоя хозяйка, разбойник. Как говорится, не прошло и года, дождался.

Она осеклась. Старуха-то возвращается, собака-то дождалась, а что делать жилице? Разве можно за два дня снять комнату? В сущности, ей приказали выметаться. Нормально. То есть чудовищно. То есть прекрасно. Катя вдруг осознала, что ненавидит эти стены, двор, тротуар вокруг. Только Журавлик, бросившийся грызть подонка и заставивший его ослабить хватку, был дорог ей.

«Дрянная баба, – подумала Трифонова. – Могла бы предложить на раскладушке в кухне ночевать за деньги, пока что-нибудь не найду. Все делают как себе удобно, а другие пусть сдохнут и сами всегда будут в своей гибели виноваты».

Катя растерянно застыла посреди комнаты. Простонала: «Не могу я больше». И снова повлеклась в кухню, неприязненно думая, что это мотание туда-сюда не является ни жизнью, ни смертью, но гробит минуты, часы, дни. Пошарила рукой в дальнем углу навесного шкафчика, вынула стограммовую плоскую бутылочку с коньяком. Дешевка, конечно, но изображение медалей на черной этикетке несколько успокаивало. Катя перелила коньяк в стакан, намереваясь выпить залпом, но и глотка сделать не успела: от своеобразного запаха лоб покрылся испариной, а внутренности едва не вывернуло наизнанку. Трифонова отчаянно дышала ртом, пока спазмы не прекратились. Быстро выплеснула пойло в раковину, ополоснула стакан. Воду оставила течь, чтобы смыла все до последней капли. Завинтила крышку на миниатюрной баклажке. С размаху швырнула бутылочку в мусорное ведро. И принялась за Анну Юльевну Клунину:

– Ох, доктор, доктор… Ведьма настоящая. Отвадила навсегда от спиртного, да? А как мне теперь спасаться, когда невмоготу? Как избавляться от этого проклятущего страха? Я уже полгода не сплю. Мне бы только напиться, забыться и выспаться. Один раз, разок, разик…

После смерти Андрея Валерьяновича Голубева Катя начала прикладываться к бутылкам. Анна Юльевна заметила и прикрикнула: «Не смей!» Трифонова, считавшая, что после пережитого имеет право на все, могла бы ее не услышать. Подействовали тогда не слова, а взгляд и тон Клуниной. Будь они осуждающими или грозными, Катю, которая уже вовсю начала заигрывать с алкоголем, не проняло бы так. Но доктор смотрела и говорила брезгливо. Не презрительно, не свысока. Не гадливо. А именно брезгливо, когда люди все еще рядом, бок о бок, но один другому уже отвратителен.

То ощущение Катя до сих пор испытывала в ночных кошмарах. Абсолютная уверенность, что доктор сейчас развернется и уйдет, а ее медсестра навсегда останется одна на целом свете. Потому что неизбежно кинется к другим, и они тоже брезгливо скривятся и заспешат прочь. И винить будет некого, кроме себя. Ей самой были противны нажравшиеся в хлам девчонки из общаги, то канючившие, чтобы их жалели, то агрессивно бросавшиеся на тех, кто жалел. Любая думала, что остальным нужно воздержаться. И только у нее по-настоящему убийственные обстоятельства, только ей не можно, а нужно, чтобы не сдохнуть, и простительно. Катя тогда взяла себя в руки. А сейчас упрямо бросила в стенку:

– Я ведь не собиралась напиваться. Самую маленькую емкость купила сто лет назад. Хорошо же, Анна Юльевна! Вы лишили меня доступного релаксанта, вам и советовать, что мне делать. – Она вдруг почувствовала, что неимоверная тяжесть в ней будто шевельнулась, приподнимаясь. Замерла в безумной надежде на облегчение. Потом горько вздохнула: – Нет, просто улеглась поудобнее, сволочь. Ее не выгонишь, не вытравишь. Только взорвать к чертовой матери. Но чем?