Сутки пронеслись в дурном угаре, и через двадцать четыре часа после того, как она вышла из автобуса, Натка снова стояла, покачиваясь, в тех же предрассветных морозных сумерках, с последними пятьюдесятью рублями в кармане. И на что их потратить вопрос не стоял.

– Утро доброе, красавица! – со смехом приветствовал её всё тот же продавец-азиат, который, похоже, работал за кассой бессменно и в отдыхе не нуждался, – Снова дринк? Это который уже дринк у тебя? Плохо будет!

– Мне уже плохо, – процедила Натка, шлёпая перед ним на прилавок последнюю купюру.

– Понял! – воскликнул парень и нырнув в подсобку, заголосил оттуда, – Скорая помощь уже в пути!

Натка зажмурила глаза и хотела прижать ладони к ушам, чтобы не слышать этих до отвращения бодрых звуков, но руки налились тяжестью и плетьми повисли вдоль тела. Что – уже? Сколько дней она пьёт?

– Держи, красавица!

Пластиковая бутылка 0,5 появилась перед её застывшим взглядом, но Натка не пошевелилась. Голову сжимал каменный обруч, перед глазами всё плыло.

– Эээ, красавица! – продавец засуетился, выскочил из-за прилавка, приобнял её за плечи с насмешливым сочувствием, – Совсем плохо, да? Совсем конец? Слушай, а потерпи до обеда? Тут рядом где-нибудь погуляй, а? Я сменюсь, кассу сдам, и ко мне пойдём. Выпить, покушать, отдохнуть, а?

Его рука скользнула вниз по Наткиной куртке, и сразу – снова вверх, под неё. Мокрые губы ткнулись в ухо.

– Мы втроём квартиру снимаем, – уже шептал азиат, елозя ладонью по Наткиным джинсам, – Хочешь к нам? Кормить, поить будем, а? Ты только…

Она с силой отпихнула его, выдернула из кармана смятый пакет, подобранный возле одного из подъездов, сунула туда бутылку, покачиваясь, пошла из магазина.

– Ну и вали, пьянь! – донеслось вслед, – Больше не приходи, не продам! Вот шлю…

Звук захлопнувшейся двери обрубил звук его голоса на полуслове, но Натка ничего не потеряла – это слово было ей прекрасно известно. И она сразу забыла про азиата-продавца, как забывала о каждом незначительном, пусть и неприятном эпизоде своей нескладной жизни. Пошла, не глядя, прочь. Ноги и безошибочная интуиция алкоголика привели её к подъезду девятиэтажки, в который как раз втягивалась стайка беспечных школьников. Натка без труда проскользнула следом за ними незамеченной, и вновь обрела временное пристанище.

Лифт увёз её на последний этаж, где, как она давно усвоила, обычно меньше вероятность привлечь чьё-то внимание. Там Натка нашла закуток у батареи, возле которого и опустилась на корточки, обняв пакет с заветной ёмкостью. Закрыла глаза, переводя дыхание. Самочувствие было исключительно паршивым и это её пугало. Вроде ещё не время… Да, в любом самом продолжительном запое наступает момент, когда ты больше не можешь пить. Самое страшное, что НЕ пить ты тоже не можешь. Да и нельзя совсем НЕ пить – выход на сухую из такого дальнего заплыва грозит белочкой, паническими атаками, а то и приступами нежданной эпилепсии. Говорят, можно даже отъехать. Правда отъезжали с бодуна обычно люди раза в два старше Натки, но зачем испытывать судьбу? Так что вариант один – всё-таки пить, но очень малыми дозами, крошечными глотками, после каждого из которых придётся прилагать титанические усилия, дабы удержать проглоченное в сопротивляющемся обожжённом желудке. Это удаётся далеко не всегда, поэтому блевать первые пару дней придётся много. Блевать и лежать, лежать и блевать. И здесь главное, чтобы для этого было место. Тихое тёплое место с запасом чистой воды и легкой пищи, с возможностью сходить в туалет куда-нибудь кроме как под себя.

Увы, сегодня такого места у Натки не было, а жуткий переломный момент, когда измученный организм вот-вот начнёт отказываться от того единственного, что может ему помочь, кажется, уже приближался. И тогда, в ужасе перед надвигающимся кошмаром, она сделала то, что, собственно, делала всегда в любой непонятной ситуации – начала пить. Доставала бутылку из пакета, отхлёбывала, зажмурившись, проталкивала глоток пойла внутрь своего худого измождённого тела. Часто дышала, откинув голову назад, с надеждой прислушивалась к ощущениям, ожидая, что вот-вот начнёт легчать. Но в голове по-прежнему роилась тяжёлая тошнотворная муть, сердце билось тяжело, с трудом гоняя по венам отравленную кровь, а кожа под одеждой покрывалась липким холодным потом… Абстяга была уже здесь, подобралась незаметно и неумолимо, её уже не отпугивало наличие у Натки ещё недавно спасительного алкоголя, как оголодавшего волка постепенно перестаёт отпугивать еле тлеющий костёр.

Натке было знакомо такое состояние, она знала, что будет дальше. Это знание вкупе со слабостью и ознобом, заставляло её трястись мелкой трусливой дрожью, и через силу всё прикладываться и прикладываться к стремительно пустеющей бутылке, хоть она и поняла уже, что это не принесёт облегчения. Всё, на что ещё можно было рассчитывать – небольшая отсрочка, короткая алкогольная кома, в которую можно провалиться на часок-другой.

И Натка провалилась. Когда содержимое бутылки почти подошло к концу, её, наконец, перестало трясти, накрыло спасительной сонливостью, и она свернулась клубком прямо там где сидела – на цементном полу подъезда, у едва тёплой батареи, положив зачем-то под голову пустой пластиковый пакет…

Забвение было недолгим. Ещё до наступления полдня Натку грубо подняли с её скромного лежбища чувствительным пинком. Такое иногда случается, если имеешь неосторожность уснуть на чужой лестничной площадке, заодно провоняв её перегаром, поэтому Натка не удивилась и даже не расстроилась. Торопливо поднявшись, она, насколько позволяла нарушенная координация движений, поспешила к лифту, провожаемая отборной бранью пожилого мужика, крайне возмущённого её алко-сиестой в родном подъезде. Возмущённого до такой степени, что он не успокоился, пока не убедился, что незваная гостья действительно ушла, а не затихарилась на другом этаже. Это было весьма разумно с его стороны, потому что Натка так и хотела сделать – ноги её заплетались, выпитый спирт шумел в голове, и идти сейчас куда-то в поисках нового убежища казалось совершенно невозможным. Однако пришлось.

На улице со вчерашнего дня заметно похолодало. Опять выпал колкий снег, и немногочисленные прохожие втягивали головы в воротники. Мела позёмка. Сердитый обитатель подъезда с грохотом захлопнул дверь за Наткиной спиной, приправив этот звук парой непечатанных слов, и она осталась одна. Не в силах больше держаться на ногах, опустилась на скамейку, постаралась собраться с мыслями, что оказалось совсем нелегко, учитывая количество выпитого за последние сутки.

О чём она думала, когда тратила последние деньги на всё новые и новые бутылки, которые доставал для неё из-под прилавка быстроглазый продавец-азиат? Ответ очевиден: она думала только о содержимом этих бутылок, о чём ещё, скажите на милость, может думать алкоголик? Алкоголик – он ведь живёт даже не одним днём, а одной минутой. Для него главное – побыстрее залить глаза, а что будет дальше кажется не важным. Ровно до того момента, пока это самое «дальше» не наступит.

Сейчас оно наступило, и Натка, впрочем, как и всегда в таких случаях, понятия не имела, что делать.

Она сидела у чужого подъезда, нагнувшись вперёд, обхватив голову руками, и чуть раскачиваясь. Неудержимо тянуло в тяжёлый алкогольный сон, и в другой ситуации можно было бы лечь прямо на скамью, но сегодня этому мешал холод, уже начавший проникать под тонкую одежду. Но нет худа без добра – он же сумел немного освежить Наткины путающиеся мысли, ровно настолько, чтобы этого хватило для принятия простого решения – вернуться туда, где ей последний раз было тепло и спокойно. К Митрию. В уютный вагончик с картинами на стенах. К человеку, проявившему доброту, которую она не оправдала. Но ведь больше идти всё равно некуда, верно?

И Натка пошла.

Пошла, потащилась, качаясь из стороны в сторону, привлекая брезгливые взгляды прохожих, вздрагивая от холодных порывов ветра. Пошла в том направлении, откуда, судя по смутным воспоминаниям, вчера привёз её автобус. И этот путь занял ни много, ни мало – добрую половину суток. С полудня до полуночи. Разумеется, всё это время она не только шла. Несколько раз проникала в подъезды, где находила батарею и ложилась возле неё, отогревая коченеющее тело. Там и засыпала: на полчаса, на час, а то и дольше, пока её не гнали прочь безликие, но очень шумные люди.

А на улице темнело, холодало, и хмель, пусть неохотно, но выветривался из Наткиной уже раскалывающейся от боли головы, тем самым предавая её в лапы торжествующий абстяги, но зато возвращая возможность быстрее двигаться и худо-бедно соображать. Она уже думала о том, что скажет Митрию, как сможет объяснять то, что пренебрегла его добрым порывом и променяла предложенную искреннюю помощь на очередной бесцельный запойный день? И есть ли смысл оправдываться? Если Митрий и сам когда-то прошёл через всё это – он поймёт. Другой вопрос – захочет ли помочь ей ещё раз? Об этом Натка старалась не думать, но очень надеялась, что поможет, что не оставит её посреди ночи (а когда она доберётся до его вагончика, несомненно будет уже ночь) на улице. Ладно бы ещё было лето, но сейчас так холодно… И тем холоднее становится, чем гуще смыкается вокруг Натки темнота.

Оживлённый центр остался позади, пустела проезжая часть улиц, последние прохожие торопились в свои тёплые квартиры, гасли жёлтые окна домов – город засыпал. Городу было всё равно, что на его остывающих улицах остались те, кому некуда пойти.

Натка увидела, как впереди открылась, выпуская манящий свет, дверь подъезда, и почти бегом бросилась туда. Повезло – выходящий из дверей человек торопился и не обратил на неё внимания. Полчаса в тепле, прижавшись к батарее, в полуобморочном состоянии начинающегося тяжелейшего абстинентного синдрома всё-таки подарили Натке силы для последнего рывка. Для последнего, потому что здесь жилые дома заканчивались, и за знакомым поворотом возле храма, начиналась безлюдная и бесконечная промзона с её мертвыми синими огнями.

Оставшийся час пути почти стёрся из Наткиной памяти. Она урывками помнила блеск снега под фонарями, гудок автомобиля, под который чуть не попала, свою тощую тень на мёрзлом асфальте, и холод, холод, холод! Холод теперь был везде, он вытеснил из окружающего мира всё остальное и стал Наткиной единственной реальностью. Жестокой реальностью, заставляющей через силу переставлять дрожащие ноги, не позволяющей остановиться или хотя бы замедлить шаг, не делающей скидок на её бешено колотящееся сердце и пульсирующую болью голову.

Когда перед затуманенным взором показался знакомый вагончик, Натка не сразу поверила, что всё-таки дошла. Сокращая последнее расстояние до своей цели, она всё ждала, что уютный жёлтый свет его окон вдруг начнёт отдаляться по мере её приближения, как отдаляются от заблудившегося путника болотные огни. Ей было уже всё равно что скажет Митрий, как отреагирует на её появление – стыд пропал. Стыд и так последние годы не особо-то часто напоминал о себе, хоть и были в Наткиной жизни для него причины – много причин! Но о каком стыде может идти речь, когда ты чувствуешь, что от холода густеет кровь в венах?

С трудом сгибая в коленях коченеющие ноги, Натка поднялась на маленькое самодельное крыльцо и почти упала на дверь вагончика, прижалась к ней всем телом, как прижимается утопающий к борту подоспевшего ему на помощь корабля.

Перевела дыхание и постучала.