Читать книгу «Я всегда на стороне слабого. Дневники, беседы» онлайн полностью📖 — Елизаветы Глинки — MyBook.







Не понимаю. Ведь обыденные вещи делаем. Покормить, вымыть, посидеть. Не лечу ведь – утешаю в основном и обезболиваю. Почему больные и их родственники благодарят так, как будто мы спасаем их?

Не оттого ли, что естественное желание помочь вытравлено из сознания людей? Оттого, что общество выбрасывает обреченных на обочину, как ненужный груз?

Почему родственники больных не требуют того, что им полагается по закону бесплатно, и немеют и трясутся при виде белого халата?

А старушка из Нежина, чей сын лежал в хосписе, поглядев на объявление около моей ординаторской, в котором написано: «УБЕДИТЕЛЬНАЯ просьба не приносить персоналу тортов, конфет и денег», долго топталась у моей двери и сказала:

– Доча, я тебе ни тортов, ни конфет не принесла, как ты и написала. Вот тебе сало, яйца и молоко утреннее.

P.S. Конечно, я взяла ее молоко, и яйца, и сало. Она от всего сердца. Это я понимаю. Но я о другом… О том, что очень хочется, чтобы больные и близкие их были свободны.

Опять из прошлого

March 12th, 2006 at 12:07 PM

Когда открывала в Киеве отделение, то средний медицинский персонал набирали из окрестных сел. Работа тяжелая, санитарки (я их гордо именую младшими медицинскими сестрами) в полном составе приезжают из деревни на работу.

Одна из них – ветеран по хосписным меркам – Оля Коломиец.

Я обучала их, как говорить с больными. У меня бзик – называть больных по имени-отчеству. И таблички на палатах, соответственно, с полными именами пациентов.

Так вот, объясняю им – больных уважаем. Не говорим – дедушка, бабушка и поссать.

Через день.

– Иван Петрович, помочитесь сюда (Оля протягивает больному утку).

– Шо?

– Иван Петрович, пописать надо вот сюда.

– Шо?

– Диду, ссы, а то нас Петривна уволит на хер.

На вкус и цвет…

March 15th, 2006 at 7:31 AM

Больной у нас лежит. Забрали из квартиры на Борщаговке[5]. Юра. Сорок лет.

У него рак верхней челюсти с распадом. Опухоль большая, распространилась на правый глаз. Родственники говорят, что он не алкоголик. Это вся информация, которую о нем удалось собрать. Не много, правда?

Дома – разруха и немыслимая грязь.

В хосписе отказывался мыться, порвал постельное белье, оплевал девчонок-санитарок, прятался от них в шкафу. Бузил всю ночь.

Решили загрузить его медикаментозно.

Сейчас звонила в Киев узнать, как дела у него.

И что думаете? Дословно цитирую ответ доктора:

«Теперь родственники недовольны, что он все время спит».

Политическое

March 25th, 2006 at 6:33 PM

Завтра парламентские выборы на Украине.

Электорат в хосписе специфический, однако, безусловно, отражает настроение всего общества. Особенно ярко проявляют политическую активность бомжи.

На месте депутатов я бы распространяла предвыборную агитацию только среди них. Вот уж кто подкован политически! И пиарщики они профессиональные. Активны, разговорчивы, обладают массой свободного времени.

Они читают все предвыборные выступления, коротая время на вокзалах и в ночлежках. Их не интересуют личная жизнь кандидатов и скандалы вокруг них, они сосредоточены исключительно на том, что данный выдвиженец может сделать для таких как они. Газеты, которые они кладут в свои ботинки для тепла и на которых спят, – зачитаны до дыр и часто вслух среди таких же бездомных.

Мою абсолютную политическую безграмотность они ликвидировали в рекордные сроки. Помнят всё – от даты и места рождения кандидатов до места их настоящей работы. Преданность фанатичная.

Некоторые вместе с иконами хранили фотографии депутатов, включивших в свои программы помощь малоимущим и обещавших решить проблемы с жильем.

Санёк – из первых моих бомжей – характеризовал одного депутата емко и точно «х…, конечно, но народ любит». Санёк отсидел пятнадцать лет за убийство и смешил меня характеристиками вроде: «Иваненко[6] – наш человек».

Благодаря ему я знала всех, кто баллотировался на выборах.

Что поражает – бомжи не разочаровываются. Из десятка наиболее активных все до единого оправдывали своих избранников тем, что депутатам некогда встретиться с ними, и свято верили, что, если бы не «заседания и лекции», те обязательно посещали бы своих больных избирателей в нашем хосписе.

Люда, жившая на вокзале, сама пыталась встретится с одним депутатом, чтобы сказать ему спасибо. Избранник обещал, что таких, как Люда, спасет только он. Люда умерла от кровотечения, и было ей тридцать пять лет.

У двоих после смерти нашли письма, адресованные депутатам. Аккуратно написанные под диктовку медсестрой и так и неотправленные.

Несколько раз бывало, что в хоспис приносили ответ на письма. А тех, кто написал, уже не было.

Карасики

March 28th, 2006 at 3:17 PM

Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез ее на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.

– Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? – Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. – Нет, вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.

– Шмуль, не забивай баки доктору, – вступала Фира, – она нас таки не возьмет сюда.

После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.

Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.

– В смысле – госпитализируетесь? – поправила я.

– Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.

Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.

– Это наша девочка, она не будет мешать.

Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы «Цебо», на которой было написано от руки «ФОТО», рулон туалетной бумаги и аккордеон.

– Мы насовсем. Вот и привезли все, чтобы не ездить по сто раз.

– Послушайте, Карасик, насовсем не получится.

– А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.

Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.

Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.

Общаясь с ними, я поняла, что Одесса – это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе – настоящие. Про Киев Карасик смолчал.

Один раз они спросили меня: «А вы еврейка, доктор?» Получив отрицательный ответ, хором сказали: «Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина».

Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.

Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно путал второй этаж с седьмым, поскольку не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.

Вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.

А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.

Матери больных

March 30th, 2006 at 11:04 AM

Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей – от пятидесяти до младенцев.

В лечении их детей до поступления к нам испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела – список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.

Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами, – направление в хоспис.

Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.

Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата – посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.

Это единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям – не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.

Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда те были еще маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенке, как будто качают ребенка на руках.

С маленькими они слиты воедино настолько, что говорят «мы поели, поспали, пописали…».

«Не плачь, мама!» или «не плачьте, мамо!».

Так просят их дети, если видят на глазах слезы. Они вытирают глаза и больше при детях не плачут.

Ни у одной матери я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.

После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.

Я помню одну мать, чей сын умер, и она хотела заполнить стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие. Она написала под диктовку слова «Прошу не вскрывать тело моего сына…» и сказала:

– Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу…

Они приносят в хоспис фото своих детей, потом, после сорока дней.

Подписывают сзади – «Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря».

Это они, матери, попросили меня обязательно разбить цветник в память об их детях. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено…[7]

Тритон

Apr. 4th, 2006 at 8:10 AM

Был у меня лет пять назад пациент В. Сорок пять лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.

В хоспис его привезли из-за границы. Так уж сложились у него обстоятельства, что из самых близких остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчиненные с работы привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм при посещении. Уходили поспешно, тщательно закрывая за собой дверь в палату.

Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок и вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о бывшей крутости и суперобеспеченности нашего теперь В.

Со мной отношения у него поначалу складывались странно. Будучи знатоком брендов и фирм, он оценивал, во что я одета. Вместо «здравствуйте, доктор» он произносил: «Колготки у вас дорогие, я сразу вижу». Или: «Часы у вас правильные». В смысле – марка часов.

Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил все тот же телохранитель из «старых запасов». Он не хотел ни от кого зависеть, считая, и справедливо считая, скажу вам, что он все может сам.

В палате все было его. Телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного. В общем, полное материальное благополучие. Вот только дома, где его ждут под конец жизни, у него не оказалось.

Роскошный «мерседес» стоял на приколе около хосписа, но своему хозяину он больше не требовался.

Он провел у нас пять полных месяцев. Был всем доволен и полностью опроверг расхожее заблуждение моего персонала о том, что «все богатые сволочи».

Веселый, хорошо образованный, очень остроумный был человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал результатов обследования. Не говорил о будущем. Я с трудом узнала, что он вообще осведомлен о своем диагнозе.

Его раздражало, что в хосписе есть другие пациенты. Он мог потребовать осмотра и анализов в любое время суток и был очень разочарован тем, что одной ночью меня вызвали не к нему, а к буянящему соседу по палате, который ничего в жизни, по его меркам, не достиг. Он не хотел быть равным с другими. Он был уверен, что из хосписа поедет в клинику в Германии.

За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не мог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего он хочет именно сейчас.

Я ожидала услышать просьбу поправиться, съездить в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машину, сменить охрану и так далее. Его просьбы до этого дня не отличались разнообразием. Ну, разве что по брендам и названиям вин.

А он попросил меня принести ему козленка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Оказалось, что В. вырос в деревне. Его растила мать, а отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл, когда был мальчиком.

Козленка я ему принесла. Он обкакал мою ординаторскую и орал или блеял – не знаю, как правильно сказать.

Зайдя в палату, санитарка сказала В., что «сейчас будет сюрприз». Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся еще пупочком. Его дал напрокат молочник. За пятьдесят гривен. До вечера.

В. не мог встать и козленка положили в кровать.

Он обнял его и заплакал.

Впервые за пять месяцев.

Санёк

Apr. 6th, 2006 at 10:05 AM

В хоспис его привезла железнодорожная милиция. Окровавленный – сопротивлялся при «доставке», с огромной распадающейся опухолью слева на шее. В кармане держал газету со статьей обо мне. Статья эта, собственно, и послужила причиной конфликта. Открылось кровотечение, кто-то пожаловался в милицию, и гражданина Григорьева, 1958 года рождения, судимого, без определенного места жительства, арестовали. В отделении он развернул газету и потребовал привезти его в хоспис.