Через три дня Ниамору справили пышное погребение и возвели курган с каменным покоем внутри на краю Поля Героев. Сэла предпочла бы не участвовать в погребальных торжествах, но Эрхина не видела причин изменять обычный состав своей свиты. И Сэле пришлось наблюдать, как в курган Ниамора уводят другую – ее ровесницу, по-видимому уладку, – и сколько угодно воображать себя на ее месте. Обильно текла кровь жертвенных быков, пиво лилось в кубки и чаши, плакальщицы в разорванных одеждах бродили, спотыкаясь, вокруг кургана, время от времени совершая длинные дикие прыжки, точно и сами старались преодолеть грань мира живых и мира мертвых. Бресайнех, старшая из жриц, состоявшая с Ниамором в дальнем родстве, исполняла над раскрытым курганом песнь под названием «коронах», то есть погребальный плач.

– Взор мой исполнен слёз! – так начала она, в развевающемся белом одеянии стоя над курганом, где внутри уже лежал Ниамор в шелковых одеждах и в золоченом воинском уборе, в окружении даров. – Велика эта тяжесть, что нашла меня и в жилах моих не оставила бодрости. В разверстой пасти земли Ниамор сын Брана, кто не скупился на золото, кто был певучей песней в устах бардов Туаля и Эриу! О Ниамор сын Брана, герой деятельной отваги, чести и справедливости, щедрости без изъяна! В могильный курган положили мужа, что привык пировать и наделять дарами! Много мужчин скорбит, и много женщин бьет свои руки в день твоих похорон! Скорбь моя, смерть ограбила нас!

И целый хор тягучих воплей отвечал ей. Наблюдая выразительное отчаяние туалов, Сэла испытывала смущение и стыд, как будто сама и была той «смертью», что «ограбила» остров Туаль. Нарядившись для похорон в лучшие одежды, туалы пылко и вдохновенно скорбели, и многие, особенно женщины в годах, рыдали и царапали себе щеки. Как видно, в прошлом Ниамор и впрямь был первым героем и первым красавцем, истинным украшением Дома Четырех Копий. И пышная погребальная песнь здесь не просто жертва, без которой душа погибшего не найдет дороги на Остров Блаженных, но нечто большее. С его именем было связано так много в чьей-то давно ушедшей молодости! Глядя на это, Сэла вдруг с ужасом подумала, что через тридцать лет и она вот так же будет плакать над курганом состарившегося Торварда, прощаясь со славой своей молодости, со своим восторгом и обожанием, с сильным биением сердца и быстрым током крови в жилах, и самые простые вещи издалека будут казаться божественными подвигами…

Старики ворчат, что во времена их молодости все было лучше. А на самом деле, как сказал ей однажды Стуре-Одд, в прежние времена все было не лучше, просто сами старики были молодыми и оттого-то им было хорошо!

– Плачут женщины Аблах-Брега, горестна причина их плача! – полуприкрыв глаза, провозглашала над могилой Бресайнех. Сэла вглядывалась в ее высохшее, с резкими морщинами лицо и ясно осознавала, что и сама когда-то состарится и морщины на ее лице точно так же будут нерушимыми печатями, укрывающими от новых молодых тайны ее памяти и сердца. – Ибо их горестные вздохи вызваны Ниамором острых оружий, сыном Брана! Крепче, чем ворота, был его щит; длинна, как меч, была его рука; широк, как доска корабля, был его клинок; выше, чем дерево, было его копье; слаще, чем струнный лад, был его голос! Красив был вождь, которого чтили люди; красивы щеки, что соперничали с цветами шиповника в алости, красивы уста, что не прекословили зову дружбы и не уклонялись целовать красавиц!

Эти похвалы павшему уже Сэлу заставили «соперничать с цветами шиповника в алости». «Ну, это вы уже хватили! – мрачно думала она, никак не в силах совместить эти восхваления красоте с образом краснолицего, пышущего жаром Ниамора с потными руками, который ей запомнился. – Не уклонялся целовать красавиц! Как говорится, на том и погорел!»

К этому времени в ее душе не оставалось уже никакого враждебного чувства к Ниамору и глупая его смерть казалась слишком жестоким наказанием за самовлюбленность и бахвальство, кои еще не самые тяжкие преступления на свете. «В конце концов, он был не виноват, что он такой дурак!» – угрюмо думала Сэла, устав следить за витиеватыми переходами длиннющей погребальной песни. Эти пышные прославления не вязались с нелепым смыслом произошедшего, а нелепость – со страшным итогом. Мужчинам свойственно воображать о себе невесть что, это всем известно. Еще прошлым летом за ней взялся ухаживать Торир из Торирова Ельника (имя Торир у них было наследственным) – довольно красивый, кудрявый, но неумный, не в меру болтливый и ненадежный парень. Он почти не закрывал рта, но его болтовня состояла в основном из повествований вроде: «Вот поплыли однажды мы с ребятами охотиться на тюленей…» Сэла с ним скучала, тем более что в любом из его повествований неизменно присутствовал бочонок пива, а главным приключением было «мы так нахрюкались…». Какое-то время она терпела то, что он считал ухаживанием, только по неопытности и по неумению вежливо отделаться. Потом он полез обниматься и никак не желал поверить, что Сэла сопротивляется не от застенчивости, а потому что ей решительно не нравится, когда ей пытаются обслюнявить все лицо! В конце концов он отстал от нее и занялся Глиммой из Рыжего Обрыва, дочкой Аслака бонда. У той был нос как еловая шишка, зато она была падка на мужчин и не очень прислушивалась, что они там себе болтают. Или, в другой раз, у Эрнольва ярла зимовал брат его жены из Северной трети, а у него в дружине состоял молодой хирдман, Ульв Чернобровый. Поскольку Сэла часто бывала в Пологом Холме, Ульв, большой охотник до девушек, быстро ее приметил и принялся обхаживать, но он-то не терял времени на разговоры. Он и не скрывал, чего от нее хочет, и был убежден, что и она хочет того же. Наткнувшись на сопротивление, он заговорил, что и жениться согласен, но Сэла только фыркнула. Может быть, иные дурочки и готовы на все ради самого слова «замуж», но она-то хорошо понимала: если я не хочу иметь с ним дело даже один раз, то глупо с его стороны рассчитывать, что я захочу иметь то же самое всю жизнь. Даже, допустим, если я так глупа, чтобы ему поверить… А еще утверждают, что это женщины не умеют связно мыслить! Короче, очень быстро Ульв убедился, что Сэла не дурочка, а поскольку и сам был парнем неглупым, сразу оставил ее в покое. И никто не умер, все остались живы и здоровы. А теперь обычное, довольно-таки пошлое дело вдруг привело к погребению и песням над «славным курганом».

– После того как умер достойный, мы сожалеем, что остаемся в живых…^[3]

И с тем остров Туаль похоронил своего прежнего военного вождя. Кто станет новым, пока не было ясно. На свежем кургане начался поминальный пир: пели сказания о доблестной гибели героев прошлого, нынешние герои состязались в воинском искусстве, фрия Эрхина щедрой рукой раздавала награды.

Туалы упивались своей скорбью, но Сэла еще много дней чувствовала себя неуютно. Особенно помня о том, что сама чуть было не оказалась под тем же курганом.

Застывшее лицо Брана тоже ей не нравилось. Он старался на нее не глядеть, но иной раз его взгляд будто бы против воли на нее падал, и тогда в нем, как искра под пеплом, вспыхивал странный, мучительный огонь. Похоже, он всерьез решил, что всю оставшуюся жизнь обязан ее ненавидеть, и первый от этого мучился. И это, как еще одно нелепое следствие нелепых домогательств Ниамора, причиняло Сэле большую досаду. Теперь, когда признания в любви бесповоротно закончились, ей стало казаться, что все было не так уж плохо. В конце концов, Бран не из последних парней на Туале. И уж конечно, не в пример лучше родителя! Внезапно освободившись от черной тучи Ниаморовой славы, всю жизнь его заслонявшей, Бран вдруг как-то ожесточился и решительно полез вверх, с гораздо большим упорством добиваясь лучшего места за столом.

Но фрия Эрхина, похоже, теперь уже думала не о Бране.

– А ты раньше знала этого, как его, Коля? Ну, того бывшего раба? – как-то спросила она Сэлу. – Не может быть, чтобы он кинулся выручать незнакомую женщину.

– Я видела его два раза, – ответила Сэла. Поскольку обе их здешние беседы проходили на глазах у множества народа, скрывать их было бессмысленно и даже неосторожно.

– Когда же ты успела? – Эрхина спрашивала небрежно, но настойчиво, и видно было, что виновник происшествия вызвал в ней нешуточное любопытство.

– Один раз у меня сломалась застежка, я отдала ее в мастерскую чинить, и он принес мне ее обратно. А второй раз на Празднике Птиц. Он сам ко мне подошел.

– И о чем же вы говорили?

– О тебе, фрия, – честно ответила Сэла, но дальше пришлось задействовать воображение. – Спрашивал, кто я такая, как попала к тебе, близко ли я к тебе нахожусь, что делаю при тебе… Говорил, что я очень счастливая, что вижу фрию каждый день и сижу возле ее ног…

– Ну, наверное, он видел меня мельком и тоже влюбился! – Эрхина рассмеялась. Любовь раба казалась ей смешна, но вовсе не неприятна. – Он этого не говорил?

– Это было бы с его стороны непростительной дерзостью! – не без язвительности ответила Сэла.

– А он тебе не говорил, какого он рода?

– Нет.

– Не может быть, чтобы он родился рабом. Маормор Тальмарх говорил, что он, видимо, умеет драться как настоящий воин. Говорил, что свернуть шею не кому-нибудь, а Ниамору, мог только человек, обладающий настоящей силой и выучкой. Ниамор ведь не цыпленок! А кузнецы говорят, что он часто боролся с другими рабами для забавы и всегда всех одолевал, но никого ни разу не покалечил. Для этого тоже нужно большое умение.

«А ты, однако, потрудилась, чтобы все это выведать!» – отметила про себя Сэла, а вслух пылко воскликнула:

– Какого бы рода он ни был! Я не желаю его видеть, никогда!

– Вот как? – Эрхина оживилась и даже как будто обрадовалась. – Почему же?

– Потому что… потому что… – словно спохватившись, Сэла тянула с ответом и жалела, что не умеет краснеть по необходимости. – Потому что теперь… Потому что из-за него Бран сын Ниамора будет всю жизнь считать меня своим врагом!

– Ах, Бран! – Лицо Эрхины немного изменилось. – Нельзя сказать, чтобы он тебя возненавидел. Я ведь предлагала ему… Словом, он же не захотел…

О чудо! Фрия Эрхина впервые в жизни смутилась, поглядев в глаза несостоявшейся жертве. Глядя на нее в упор, Сэла ждала, как фрия закончит, но та – второе чудо – отвела глаза под взглядом собственной рабыни.

– Возможно, он не посчитал меня достойной! – окончила вместо нее Сэла, и нечаянно ответ ее прозвучал скорее издевательски, чем печально.

– Возможно! – Эрхина наконец справилась и приняла насмешливый вид. – Но теперь, конечно, едва ли ему еще придет в голову…

«Воображать себя влюбленным в рабыню», – слышалось в ее умолчании. Как видно, Эрхина замечала за ней и Браном больше, чем говорила.

Сама Сэла, таким образом, получила дозволение остаться в живых, но за Торварда она не была спокойна. А вдруг найдется какой-нибудь мститель за Ниамора и тайком сведет счеты с убийцей где-нибудь на заднем дворе? Каждый раз, когда в Доме Четырех Копий раздавались громкие голоса, она холодела, ожидая известия, что «тот убийца лежит с перерезанным горлом». Однако каждый раз, когда о нем заходила речь, она принимала враждебный вид. Это и помогло: дней через пять Эрхина распорядилась перевести бывшего раба из кузницы в дом. Теперь в его обязанности входило носить дрова на очаги, поддерживать огонь и выгребать старую золу, и из-за близости к фрии такая работа считалась гораздо более почетной. Бран, вынужденный теперь каждый день его видеть, мрачнел еще сильнее, а Эрхине доставляло удовольствие смотреть, как он мучается, разрываясь между любовью к ней и памятью об отце, которого здесь так легко забыли. Ни единым словом она пока Торварда не удостаивала, но ее мнимо рассеянный взгляд нередко следил за ним, когда он появлялся у очага.

Так прошло больше чем полмесяца. Однажды утром, когда Сэла сидела на ступеньке трона и лениво ковыряла иголкой какую-то вышивку (ее учили искусству вышивать, которым славились женщины Туаля, Эриу и Зеленых островов, но Сэла, равнодушная к рукоделию, оказалась неспособной ученицей), как вдруг из спального покоя вышла Эрхина в сопровождении нескольких женщин и мимоходом поманила ее:

– Пойдем посидим на валу! В такой отличный день глупо томиться в душном доме!

Сэла послушно встала, сложила вышивку и пошла за фрией. На валу расстелили пышные цветные ковры, фрия Эрхина уселась, вокруг нее разместились женщины. Певец с арфой на коленях устроился чуть поодаль и запел сладкую песню о Стране Женщин, где довелось однажды побывать древнему герою по имени Бран:

 
Радость для взоров, обитель славы —
Равнина, где сонм героев предается играм.
Ладья равняется в беге с колесницей
На южной равнине, на Серебристой Поляне.
Стоит остров на ногах из белой бронзы,
Блистающих до конца времен.
Милая страна, во веки веков
Усыпанная множеством цветов.
Сияет прелесть всех красок
На равнине нежных голосов.
Познана радость среди музыки
На южной, туманной Серебристой Поляне…^[4]
 

Яркие ковры на зеленой траве, усыпанной цветами, прекрасные, нарядные женщины, блистающие драгоценными украшениями, а среди них сама фрия Эрхина, в голубом наряде, под цвет светлого весеннего неба, с золотыми ожерельями и браслетами, с длинными жемчужными нитями в пышных золотисто-рыжеватых волосах, чуть розоватых, словно на них упал отблеск зари, прекрасная музыка и голос певца – все это было точь-в-точь как в песне. Воины оставили свои упражнения и стояли кучками с оружием в опущенных руках, не сводя глаз с повелительницы, солнца этого мира.

 
Я – Богиня, души бесконечный восторг,
Я есть радость земли, и любовь – мой закон… —
 

вспоминалось Сэле. Сегодняшний день не был священным праздником, но благодаря музыке прекрасный Иной Мир встретился с земным и грань между ними стала так тонка и незаметна, что казались возможными любые чудеса.

Эрхина сияла, наслаждаясь всеобщим восхищением, и от этого весь облик ее излучал настоящий свет. Даже челядинцы, у кого выдалась передышка в работе, в почтительном восхищении смотрели на нее от подножия вала.

 
О многовидная морская Эмайн,
И близкая и далекая,
С тысячами женщин в пестрых одеждах,
Окаймленная светлым морем!
 
 
Из вечно тихого, влажного воздуха
Капли серебра падают на землю.
Белая скала у морской гряды
Получает свой дар от солнца.
 
 
Слушать музыку ночью,
Гулять в Стране Многоцветной,
В стране цветистой, – о, венец красоты! —
Где мерцает белое облако!
 

Во Фьялленланде не складывали песен о том, чего никто не видел. О цветущих лугах и пышных деревьях, о лошадях с красной и голубой шкурой, о серебряной пене морской, о светлом море и розовом тумане – о таких вещах не пели фьялли, которые в каждой песне главным достоинством считали правду. Но что такое правда? Правда лишь о том, что любой может увидеть и потрогать руками, – далеко не полная правда о жизни. Жизнь гораздо шире и глубже, и верить только в то, что можно пощупать, – значит обкрадывать самого себя. Считать свой образ жизни единственным настоящим – значит быть духовным слепцом, вот и все. У каждого есть свой Темный Лес и свой Остров Блаженных. И только чурбан неотесанный будет требовать, чтобы «настоящая» песня снова и снова рассказывала ему про него же самого, ненаглядного!

Сидя на траве, обняв колени и слушая, Сэла как наяву видела перед собой страну Эмайн, иначе называемую Страной Вечного Лета, в которую каждая душа отправляется после смерти тела, чтобы осмыслить приобретенный опыт и набраться сил перед новым рождением. Понятно, почему туалы не боятся смерти. Их богами им обещано посмертное существование: прекрасный, вечно теплый и солнечный, покрытый цветами, овеянный сладкими песнями остров. И туалы – счастливейший народ, потому что их существование не разделено на две половины, не разорвано черной пропастью смерти, не отравлено ужасом. Есть ли более счастливое племя, чем избавленное от страха?

На глаза Сэле попался Торвард, пролезший в первые ряды; встретив ее взгляд, он слегка подмигнул, и она быстро отвернулась, пока никто не заметил.

 
Пусть усердно гребет Бран —
Недалеко до Страны Женщин.
Эмайн многоцветной, гостеприимной
Ты достигнешь до заката солнца.
 

Бард еще не добрался до возвращения Брана и его спутников домой, как вдруг в сладкозвучное пение ворвался резкий крик боевого рога. Вздрогнув, все на валу и вокруг завертели головами, кто-то от неожиданности вскрикнул. А из-за нижнего вала волной посыпали какие-то люди, кричащие и размахивающие оружием. Солнце светило по-прежнему ярко, и доспехи на них так остро сверкали красноватой медью, что было больно смотреть.

Первыми опомнились воины и, подняв оружие, с криком бросились навстречу нападавшим. Женщины не успели и сообразить, что происходит, как нижняя площадка и склоны валов у них под ногами оказались заняты сплошным кипением схватки.

Вытаращенными глазами Сэла смотрела вниз: на нападавших сверкали нагрудники из красноватой меди, такие же шлемы, а лицо каждого закрывала кожаная маска с медными накладками, изображавшая морду медведя, с прорезями для глаз.

– Эринны, эринны! – суматошно кричали вокруг. – Спасайтесь, это эринны!

Сэла была уже наслышана о том, что между туалами и жителями большого острова Эриу кипит вечная вражда: хотя туалы считались непобедимыми при свете дня, чародеи эриннов умели накладывать заклятия, которые делали и эриннов тоже непобедимыми, правда, на короткий срок, и потому схватки между двумя племенами выдавались весьма кровавыми. Недаром Ниамор больше всего любил хвастать своими победами над эриннами.

– Риг Ойбелльлид! Вон он, вон он! – кричали вокруг, и Сэла видела в самой середине схватки рослого мужчину в таком же, как у всех, нагруднике и в маске, но только шлем у него был выше, чем у прочих, и украшен парой позолоченных оленьих рогов.

Все это казалось дурным сном: враги в Аблах-Бреге, в самом его сердце, среди бела дня! Не с неба же они упали! Их внезапное появление казалось невероятным, но Сэла помнила о том «колдовском облаке», под прикрытием которого Ниамор со своим войском пробрался незамеченным в самое сердце Фьялленланда.

В первые мгновения растерявшись, она опомнилась и бросилась к Эрхине.

– Спасайте фрию! Скорее в дом! – вопили вокруг женские и мужские голоса. – Женщин в дом! Прикройте их!

Женщины бежали с вала во двор Дома Четырех Копий, но фрия Эрхина никуда не бежала, а только поднялась и стояла на ковре, увлеченно наблюдая за схваткой. На лице ее горело воодушевление без малейших признаков страха, точно она, как сама Богиня, была неуязвима и недостижима для смертных.

– Вперед, воины острова Туаль! – громко кричала она. – Вперед, племя Невесты Ванов! Богиня Бат даст нам победу! Смелее!

С горящими глазами, с полыхающим на щеках румянцем, она казалась прекрасной как никогда, и широкие голубые рукава на поднятых руках, как крылья, сливали ее фигуру с небом. Сэла знала, что ей нужно бежать, но не могла сдвинуться с места, зачарованная этим зрелищем.