Глава 3

Зимой, когда реки покрываются льдом и с одной на другую можно проехать просто на санях, обозы торговых гостей тянутся с юга на север почти непрерывно. Завидев на реке вереницу саней, люди съезжаются из лесных весей: привозят на продажу добытый за зиму мех, сотканные бабами полотна, меняют на соль, красивую посуду, полосочки ярких шелковых тканей, блестящие бусы из стекла и камня. На куньи и бобровые шкурки вымениваются серебряные шеляги, а те можно просто носить в ожерелье, а можно перелили на перстни и обручья. Князья и старейшины приглашают проезжающих на пиры. Угощают, расспрашивают о новостях – порой не менее ценных, чем товары, – получают и дарят подарки.

Через устье Ловати на Ильмень-озеро и дальше на север варяги ездили постоянно. Целые роды кормились тем, что поставляли им припасы, чинили сани и лодьи, обеспечивали всем необходимым, давали проводников. У князя Дивислава для варягов было поставлено несколько просторных изб возле реки, но в самом Зорин-городце он их на постой не принимал. Он первым завел собственную дружину для поддержания порядка на торгу и охраны путей, отказавшись от найма воеводы-русина. Свой род он вел от старшего из троих братьев, которых звали Зоря, Полудень и Вечерко. Каждую зиму, в Карачун, на княжеском пиру непременно рассказывалась повесть о братьях, которых отец, Дунай-князь, послал на север искать себе доли. Старший, Зоря-князь, добыл себе в жены берегиню реки Ловать и осел ближе к устью. Двое младших ушли по восточному берегу Ильменя и поселились там. До нынешнего века дожил только род Зори, и Дивислав полагал себя наследником дедней славы, ответственным за то, чтобы не уронить ее под напором все сильнее наседающей руси.

 
Снарядился Зоря-князь,
Едет по полюшку, по чистому,
Едет по лесу, да по зеленому,
Одолела его жажда нестерпимая,
Ищет молодец да быстрой реченьки,
Быстрой реченьки, ручья бегучего.
День искал, другой искал,
А на третий говорит ему конь-огонь:
Не ищи ты, Зоря-князь, быстрой реченьки,
Не ищи ручья ты бегучего.
Затворила все ручьи да реченьки
Берегиня-водяница, ведьма лютая.
Затворила двенадцать рек, двенадцать ручьев,
Придавила белым камешком,
А сама и спать повалилася.
Вопрошает Зоря-князь своего коня:
– Где сыскать мне ту водяницу, ведьму лютую?
 

В обчине Зорин-городка стояла тишина, нарушаемая только размеренным голосом гусляра. Хотовид, волхв и сказитель, был дальним родичем Дивислава и в каждый Карачун заново пел сказание о своем предке. И все, кому хватило места в княжьей обчине – родичи во всех коленах, домочадцы, старейшины окрестных родов, наиболее знатные из торговых гостей, кому случилось пережидать здесь праздники солоноворота, пока нельзя трогаться в путь, – затаив дыхание, слушали о том, как заселился людьми этот край, откуда пошли роды, населяющие ныне берега Ловати.

 
Как ударил Зоря-князь да дереву,
Разлетелося дерево да по полешечкам,
А полешечки – да на щепочки.
Пробудилася тут ведьма лютая,
Закричала она да громким голосом:
– А и кто такой не дает мне спать-почивать?
Буде зверь лесной – со шкурой съем,
Буде добрый молодец – с костями съем.
Да и стали они да биться-ратиться,
Только гром гремит, да земля дрожит.
Горы белые содрогалися,
Леса дремучие всколыхалися,
А что зверя было – все бегом бегут.
Одолел Зоря-князь ведьму лютую,
Бросил на сыру-землю водяницу.
Отвалился тут белый камешек,
Потекли ручьи да реки чистые,
Двенадцать рек, двенадцать ручьев,
А тринадцатая – сама Ловать-река.
Достает Зоря-князь свой булатный нож,
Хочет резать-бить ведьму лютую.
А и видит вдруг диво-дивное:
Нету ведьмы злой водяницы,
А лежит пред ним дева красная:
Она станом стройна, личиком бела,
Сквозь рубашку тело видети,
Из кости в кость мозг переливается,
Будто скачен жемчуг перекатается…
 

И каждый слушатель видел мысленным взором юную девушку дивной красоты: еще не опомнившись после превращения, снявшего с нее злые чары старости и смерти, она лежит, раскинув по траве белые руки, разметав золотые волосы. Грудь тихо вздымается, ресницы трепещут, румяные губы чуть заметно улыбаются в ожидании поцелуя, что пробудит ее и даст новую жизнь – ей самой, земле-матушке, роду человеческому…

В душной обчине, среди запахов дыма и жареного мяса, будто веяло весной.

И яснее всех эту весну видел князь Дивислав – прямой потомок того молодца, который сотворил это чудо и населил берега освобожденной Ловати своими внуками. Он слушал это сказание каждую зиму, сколько себя помнил. Тринадцати зим он остался старшим в роду – наследником Зори-князя в глазах семьи, рода и племени. С тех пор как раз минуло еще тринадцать зим. Теперь это был зрелый мужчина, довольно рослый, крепкий. Не сказать, чтобы он был очень хорош собой: черты округлого лица, на которое волосы с середины лба спускались углом, были правильны, но грубоваты, скулы слишком выступали, серые глаза были широко расставлены. Но короткий прямой нос облагораживал черты и придавал им приятность. Во взгляде князя отражался ум, решимость и твердость, и в то же время – дружелюбие.

Судя по тому, как посматривали на него гости, именно таким они воображали древнего витязя, слушая «Сказание о Зоре и Водянице».

Дивислав взглянул на жену. Всевида, его ровесница, уже принесла ему пятерых детей и теперь ждала еще одного. Десять лет назад, когда он впервые ее увидел под свадебным покрывалом, она показалась ему прекрасной, как та берегиня. Годы, заботы и частые роды сказались на ее внешности: румянец побледнел, у ясных глаз появились морщины, не хватало нескольких зубов. Но Дивислав почти не замечал перемен: любовная память о первой поре заслоняла в его глазах нынешнюю явь. Для нее он покупал самые красивые шелка и бусы, и сейчас она выглядела достойной соперницей для любой берегини: на ней было красное платье из греческого шелка с крупным узором в виде пар оленей, обращенных друг к другу мордами; голову покрывал длинный убрус белого шелка. Пояс Всевиды был соткан из красных и желтых шелковых нитей, а на шее висела снизка бус из медового сердолика и желтого стекла с «глазками» – эти бусины считались не только украшением, но и сильным оберегом, и каждая из них стоила целую кунью шкурку. При огне бледность лица женщины была почти незаметна, зато шелка сияли, будто солнце!

Здесь, на торговом пути, все привыкли к паволокам; даже старейшины ближних сел и их жены, не имея средств на настоящее греческое платье, шили дома такое же изо льна и домокрашеной шерсти, пуская привозной шелк лишь на отделку. И сейчас среди гостей таких щеголей было с десяток; приверженцы дедовых обычаев, чьи жены носили в поневы и обычные белые сорочки с вершниками, косились на них – не то с неодобрением, не то с завистью…

Все уже знали, что княгиня опять тяжела – даже под широким платьем это было заметно. Беременность давалась ей нелегко: она часто хворала и недавно, как встал санный путь, вызвала к себе свою старшую сестру Держану, уже вдову, чтобы ухаживать за ней и помогать по дому. Держана привезла троих собственных детей, так что в доме теперь было не протолкнуться от ребячьей возни и писка. Но Дивислав не роптал: это было будущее его рода, его племени.

Все восемь мальцов сидели, притихнув, вокруг матерей и слушали, вернее, впитывали своими незрелыми умишками то, что божественным лучом осветит им дорогу в жизни.

После сказаний снова подняли чаши за предков, попросили у богов и чуров благословения потомкам.

Потом пошли уже разговоры о том, о сем, о делах житейских…

– Что там в Киеве? – спрашивал князь у Бодди, торговца-варяга, которого кривичи звали Будиной. – Видели князя Олега?

– В этот раз я князя Олега не видел … Помнится, на лову он был, – с важностью ответил Бодди, будто князь непременно позвал бы его к себе, если бы только случился дома.

Бодди был мужчина уже зрелый, довольно грузный, хотя не толстый, рослый, с широким лицом, черными бровями. Из каких мест он был родом, никто не знал: имя у него был северное, на северном языке и на словенском он говорил одинаково свободно, но бороду брил, оставляя темные усы подковой до края нижней челюсти. Держался он всегда горделиво и постоянно возил с собой пару молодых рабынь; каждый год новых.

– Как у него дела? – продолжал князь. – Что древляне?

Дивислав знал, что в тот самый год, когда Олег-младший занял киевский стол, ему сразу пришлось отправиться на войну. У Олега Вещего с древлянскими князьями имелся договор о дружбе и совместных походах – еще лет двадцать назад они вместе ходили на Царьград и привезли огромную добычу. Но после его смерти древляне от договора на прежних условиях отказались и представили новые: чтобы киевский князь пропускал их товары беспошлинно, а купцов включал в число своих людей, которых греки обязаны кормить все время пребывания на царьградских торгах. Кияне возмутились. Олег Предславич не мог начать свое княжение с уступок, и древляне пошли на него ратью. Киевское войско, растерянное потерей прежнего полководца, было разбито, Олег оказался вынужден принять унизительные условия. Поляне приуныли: казалось, вместе с Вещим их покинула удача и возвращается прежнее убожество. Поговаривали даже, что-де с князем неудалым скоро сами опять будем, по-старому, Деревам дань давать. Многие из дружины, даже знаменитые воеводы, отправились искать себе другого князя, благо русских князей имелось немало до самой Волги-реки.

– Но в Киеве говорят, что скоро с этим унижением будет покончено! – оживленно рассказывал Бодди. – Я слышал, на будущее лето готовится поход. Князь Олег обижен, что его родичи с Ильмень-озера не прислали ему никакой помощи, но теперь Ингер, брат княгини, уже почти взрослый и сам намерен идти на древлян.

– Взрослый? – удивился Дивислав. – Я же помню, он совсем мальцом туда уехал.

– Сколько лет назад это было! – улыбнулась Всевида. – Забываешь, как быстро время течет. В тот год как раз наш Солоня родился, а ему уже пять.

– Ингер получил меч год назад! – добавил Бодди. – Не удивлюсь, если он скоро женится, особенно если боги пошлют ему в походе удачу и случай проявить себя! Я ведь слышал, он уже давно обручен с какой-то девушкой знатного рода.

– Да, – кивнул Дивислав, – с дочерью… то есть внучкой плесковского князя.

– Уже не внучкой, а племянницей, – поправил Хотовид. Отложив гусли, он теперь сидел на почетном месте за княжьим столом и подкреплялся медом десятилетней выдержки и жареной вепрятиной с кислой капустой. – Сестричадой. Старый Судогость умер летом, теперь его сын Воислав в князьях. А за Ингоря холмоградского они просватали дочь Воиславовой сестры.

– Ну, вот! – поддержал довольный Бодди. – Значит, юному Ингеру осталось только доказать, что он уже взрослый мужчина, и можно будет готовить свадебный пир. Хотел бы я на него попасть!

Дивислав переглянулся с Хотовидом, и оба из вежливости спрятали усмешки. Прочие ухмылялись более откровенно: «Как же, ждут тебя там, все глаза проглядели!»

Несмотря на свою внушительную внешность, Бодди уважением не пользовался: это был жадный, тщеславный человек с недобрым взглядом. Чуть что, начинал кричать, обличая свою трусость и слабодушие. Вид у него был довольно мрачный, но хвастливость делала его разговорчивым. Здесь его знали уже достаточно: настолько, что ему приходилось платить мыто несколько больше обычного, лишь бы его пустили на Ловать.

Нудогость, старейшина гнезда Требонежичей, с негодованием отворачивался всякий раз, как Бодди подавал голос. Три весны назад у него пропали с луговины две девки, а последними чужаками, проезжавшими через угодья, был Бодди со товарищи. Доказать их вину тогда не удалось – девок ведь мог и леший заманить, – но дед Нудята до сих пор держал зло на варягов и не имел с Бодди никаких дел. Говорил: «Лучше с кашей съем своих бобров, чем этому шишку лысому продам».

– А, что? Я такой человек, что меня на любой пир позвать не стыдно! – разливался соловьем Бодди, не замечая недобрых и насмешливых взглядов. – Я ведь не какой-нибудь растяпа, что весь век просидел в своем углу и думает, будто за рекой весь белый свет кончается! Я умею и хорошо одеться, и вести беседу. Мне есть что людям показать!

– Жене своей, видать, показать нечего! – шепнула Держана на ухо Всевиде, и на бледном лице княгини появилась улыбка.

– У меня даже пес умнее иного человека! Он ездит со мной во все поездки, и плохо придется тому вору, который подойдет к моим товарам. В Царьграде он однажды целую ватагу прогнал. А у меня там были немалые сокровища! Вот что мне подарили в Царьграде! – Бодди, уже довольно пьяный (умеренность за столом в перечень его достоинств не входила), вытащил из-за пазухи какую-то цепь или ожерелье и поднял повыше, чтобы все могли посмотреть. – Это мне подарил один знатный человек на пиру… Меня приглашал в гости один куропалат…

– К курам в палату? – охнула изумленная Держана, и весь стол разразился хохотом: так и представился Бодди, сидящий в курятнике и важно держащий речи среди домашней птицы.

– Да что бы вы понимали, женщины! – Бодди взмахнул своей добычей. – Да любая из вас бы переспала с лешим ради такой награды!

– А ты-то с кем за него переспал? – крикнул Нудогость, ради такого случая соизволивший заметить своего неприятеля.

– Я? – Бодди взвился от негодования. – Да я получил в подарок! Это мне подарила одна знатная женщина, которая служит самой василиссе!

– Чьей лисе она служит?

– Она полюбила меня… Она сказала: «Ты, Бодди, такой достойный человек, что всех сокровищ для тебя будет мало! А пока возьми хоть эту безделицу…»

– Сам ты безделица!

– А ты старый лешак, борода веником!

Нудогость был уже стариком, и седые волосы вздымались у него над залысым лбом, будто белое пламя. Но его морщинистое, раскрасневшееся от меда лицо выражало решимость и негодование; он был для своих лет еще очень крепок и бодр, как телом, так и духом.

Без раздумий он ринулся вперед и накинулся на Бодди. Оружия ни при ком на пиру не было, но свалка вышла знатная. Товарищи Бодди пытались вступиться за него, кривичи хватали их за руки; опрокинули два стола, посуда полетела на пол, и уже захрустели под ногами черепки. Женщины подняли вопль, взвился крик и брань. Кто-то торопливо топтал на полу лужицу горящего масла из опрокинутого светильника, пока не вышло пожара.

Цепь, которой хвастался Бодди, выпала из его руки и отлетела почти к княжескому сидению. Кто-то поднял ее и вручил Дивиславу – пока не затерялась. Князь глянул, потом показал жене и Держане, тянувшей шею из-за плеча сестры.

Это оказалось ожерелье. Тут Бодди не преувеличил: каким бы путем ни попала к нему эта вещь, ее следовало счесть настоящим сокровищем. Ожерелье составляли восемь крупных бусин, похожих на плоские бочонки; они были вырезаны из полупрозрачного камня насыщенного зеленовато-голубого цвета. Между ними были вставлены девять округлых, гладких белых жемчужин величиной с ягоду брусники. Сквозь каждую бусину или жемчужину был пропущен золотой стерженек, с двух концов загнутый петелькой; эти петельки цеплялись одна к другой, скрепляя ожерелье. Застежкой служили золотой крючок и колечко на двух круглых бляшках из чистого золота. Бляшки, похожие на золотые монетки, покрывал сквозной тонкий узор из побегов и цветов. В середине ожерелья красовалась золотая подвеска в виде креста, тоже с жемчугом. Даже у княгини, повидавшей немало дорогих вещей, захватило дух при виде такой красоты, и она не сразу сумела передать ожерелье обратно в руки мужа.

Драка меж тем прекратилась: противников разняли, развели по углам, умыли, напоили водой.

Нудогость все еще грозил оторвать Бодди все, что болтается, тот отвечал, что никогда в жизни больше не приедет к «этим невежам»…

– Недокунь ты старый! – орал он. – Норка пешая!^[2]

Князь переслал Бодди ожерелье, и тот удалился, провожаемый напутствием Держаны: