Но сейчас, когда напряжение и возбуждение борьбы за жизнь спало, стало видно, насколько люди измождены. Им необходимо было подкрепиться и хоть немного поспать на твердой земле. И дать возможность отставшим догнать вождя.

Хельги знал, что в войске есть потери: не менее пяти-шести скутаров загорелись в проливе у него на глазах. Но он еще не знал, кто там был: в темноте, при свете лишь того же губительного огня, он не мог отличить одну лодью от другой. Нужно было пристать к берегу и ждать – в том числе и ради того, чтобы собрать и пересчитать уцелевших. В памяти еще звучали жуткие крики из темноты, и Хельги невольно мотал головой, будто надеялся вытряхнуть их из ушей, как воду. Хотелось думать, что вся эта ночь была страшным сном, а теперь, при свете дня, черно-пламенный морок рассеется и все его люди окажутся живы…

Сейчас он видел позади себя всего семь-восемь лодий – с идущей прямо за ним ему радостно махал Селимир. Но, конечно, это еще не все. Заслон огненосных хеландий преодолели десятки русских скутаров, и теперь Хельги предстояло заново собрать разбросанное по волнам свое неустрашимое воинство.

Прыгая с борта, отроки брели, по колено в воде, к берегу, падали у ручья и принимались жадно пить, черпая воду горстями. Закрывая глаза, многие видели все то же жуткое зрелище – огромная, как плавучий городец, олядия, озаренная пламенем, горящим прямо на поверхности воды под ее высокими бортами. Под двумя огромными косыми парусами, на носу и на корме, она шла за ними, будто крылатый змей с Огненной реки. В его бронзовом горле уже клокотал, готовый к выбросу, новый огненный плевок. Лишь только змей подползет на тридцать шагов… Посреди черной воды пролива от пасти этого змея было некуда деться – оставалось молить богов, чтобы не стих ветер, чтобы не наскочить на мель или береговой выступ, не видный в темноте.

И так они мчались всю ночь, каждый миг ожидая гибели – от воды, от камня, от огня. Неудивительно, что сейчас, когда кругом было светло, под ногами твердая земля, а за спиной – волнующееся, но пустое море, у многих дрожали руки и подгибались колени.

– Вылезай, валькирия, – устало окликнул Хельги Акилину.

Всю ночь она просидела под кормой, сжавшись в комок и накрывшись гиматием с головой – не столько ради защиты, столько из желания ничего вокруг не видеть. Только теперь она наконец сбросила его, и Хельги увидел бледное, изможденное лицо своей обычно веселой подруги. В ее широко раскрытых голубых глазах отражались удивление и растерянность: будто она проснулась в совершенно незнакомом месте и не знает, что делать. За эту ночь она так свыклась с мыслью о гибели, что вновь обнаружить себя в земном мире ей казалось странным.

– Я молилась всю ночь. – Акилина протянула ему руку, чтобы он ее поднял. – Даже хотела пообещать Богу, что вновь пойду в монастырь… но подумала: зачем мне такая жизнь? Если бы мне привелось умереть этой ночью, Господь помиловал бы меня, потому что такого искреннего раскаяния в своих грехах я не ощущала никогда в жизни. Даже у Марии Магдалины. Теперь я себя чувствую почти заново рожденной… только все кости ломит. А что, – она гляделась, – где толстяк? Танасию я увижу еще когда-нибудь?

Как и обещал своим людям перед отплытием, на фракийском побережье близ Килии Хельги ждал сутки. Море бурлило, дул сильный северо-восточный ветер, так что русы были даже рады передышке. Дурная погода надежно защищала их от преследования царских кораблей, и спали все, кроме дозоров.

За сутки подошло еще три десятка лодий, так что у Хельги под началом оказалось их чуть менее полусотни. Половина того, что он уводил из Никомедии. Хирдманы считали, что многим погода помешала догнать вождя вовремя, кого-то могло унести в море. Люди не хотели верить, что почти половина дружины все же стала жертвой «влажного огня». Привыкнув к своей силе и сплоченности, они не могли смириться с тем, что их стало так мало.

Акилина, Танасия и Лидия поодаль стояли на коленях на песке и молились за упокой своих погибших подруг: вместе с лодьей Дивьяна пропала Хариклия, с Родомиром и Гудмаром – Патрула и Аспасия. Из полутора десятков монахинь Марии Магдалины, три месяца назад ушедших из монастыря вместе с русами, при войске остались теперь лишь эти три. Правы оказались Феби, Агнула и другие, еще в Никомедии решившие взять у Хельги денег и уйти. Наверное, этих своих заблудших дочерей Господь уже простил…

На другой день после полудня волнение стало стихать. Уцелевшие вожди малых дружин сошлись к костру посоветоваться, как быть: идти дальше или еще ждать. Хельги, в мятой, несвежей шелковой сорочке и со спутанными волосами, сидел на бревне у потухшего костра. Грубоватые черты его лица от всего перенесенного отяжелели, веки опухли, и только усилие воли, сознание своего долга перед самим собой и дружиной поддерживало в нем бодрость духа.

Вновь и вновь он оглядывал бородатые, осунувшиеся лица, отмечая уцелевших и надеясь все же найти тех, кого здесь нет. Вот Хранимир-ладожанин – а Ведомила, его родича, нет, и оттого лицо Храняты мрачнее тучи. Вот Велесень – а где же Дивьян? Пропали Косой, Велец, Избой, Горошко, Родомир, Гудмар Чайка… Оттого и мысли его все время устремлялись назад, словно он пытался внутренним взором отыскать пропавших в проливе. Было чувство, что от него самого сидит на этом фракийском берегу лишь половина, и не стать ему целым, пока не станет целой прежняя дружина…

Но уцелевшие – Хранимир с ладожанами, Велесень, Миролюб, Негода, Ульва, Селимир, Перезван, Кудря, Синай и другие – смотрели на него с ожиданием. Широкие серые валы лизали берег, их тусклая непроглядность ясно говорила: сожранного они не вернут. Нужно привыкать к нынешнему облику дружины и к новому себе.

Закрыв глаза, Хельги мысленно обрезал нить из вчерашнего дня и обратил взор в будущее – на север. Потом открыл глаза и оглядел стоявших перед ним.

– Никогда еще и нигде я не видел таких удачливых людей, как вы, парни. – Хельги, казалось, сам удивлялся тем, кто толпился вокруг него на песке, будто видел их впервые. Хотя именно тем, чем они стали, их сделал он. – Вы все лето держали в страхе Вифинию, вы одолели войска стратига Отпиматов, взяли такую добычу, что ее невозможно увезти. И, наконец, вы дважды прорвались через пролив, где ждала огненная смерть. Не все – кого-то мы уже никогда не увидим. Но вы, те, кто сейчас стоит передо мной, – вы наделены таким запасом удачи, что только позавидовать. Самое тяжелое у нас позади. Перед нами – путь в Киев. И когда мы придем туда, там я с моими наследственными правами и вы, с вашей отвагой, удачей и добычей, всех заставим нас уважать и займем самые лучшие места за любым столом.

– Слава Хельги конунгу! – заревел Селимир, а за ним и прочее войско.

Над пустынным фракийским берегом полетел многоголосый крик, смешиваясь с шумом ветра и воплями чаек. После всех испытаний под рукой Хельги Красного оставалось около тысячи человек, но они, приобретшие опыт и веру в себя, стоили куда большего количества.

Хельги глубоко вздохнул, будто пытаясь найти место в груди для теснившихся там разнородных чувств. Пока он оставался на Пропонтиде, его мысли о будущем кончались по ту сторону Боспора Фракийского. Не было смысла думать о дальнейшем, пока не очутишься на этой стороне. Живым, с дружиной и добычей.

И вот он здесь. Вновь прошел через пещеру огнедышащего змея и вернулся в мир живых. Дружина его уменьшилась вдвое, но тысяча человек – немалая сила. Больше, чем та «большая дружина», которую киевский князь со времен Олега держит в Вышгороде, Киеве и Витичеве. А при такой добыче, что лежит сейчас в полусотне их скутаров, можно нанять еще три раза по столько.

Даже если Ингвар жив, найдется ли у него достаточно людей? Сможет ли он что-то противопоставить?

– По лодьям, братья и дружина! – закончил Хельги свою речь и встал. – Нас ждет Киев. И Олегов стол.

* * *

Ради такого случая Роман август велел открыть и привести в должный вид Магнавру – роскошнейшую часть Большого дворца, которая почти постоянно стояла закрытой и пустой. Узорные полы разноцветного мрамора, тщательно вымытые, так сверкали, отражая блеск сотен свечей и золота светильников, что смотреть вниз было больно и страшно: казалось, идешь по воздуху, полному пламени.

Но патрикий Феофан, стоя возле самого Соломонова трона, не смотрел вниз. На возвышении зеленого мрамора восседал василевс Роман в золоченом праздничном облачении, с эмалевой стеммой на поредевших седых волосах. В золотых креслах на нижних ступенях сидели его родичи-соправители: сыновья Константин и Стефан и еще один Константин – сын Льва и муж Елены августы, дочери Романа. Перед ними, на всю длину роскошного покоя, меж колонн, обитых тонкими золотыми листами, выстроились с одной стороны царедворцы – члены синклита, все в далматиках яркого узорного шелка, с пышными рукавами. С другой стороны стояли «львы» – телохранители василевса, сиявшие позолоченными нагрудниками доспехов.

Все взгляды были устремлены на Феофана. Рослый, полный, с горделивой осанкой, в роскошной далматике из голубого шелка с золотой и красной отделкой, с золоченым воротником, расшитым самоцветами, он имел поистине величественный вид. В руках со сверкающими эмалевыми перстнями он держал пергаментный свиток, но не заглядывал в него, легко на словах излагая свой доклад василевсу и синклиту. Чтобы выслушать его, сюда и собрались как члены царского семейства, так и держатели высших должностей Романии.

– Итак, гнев Господен был столь велик, что по воле Его десять тысяч скифов на своих судах распространились в державе ромеев от Никомедии до Гераклеи Понтийской на границах Пафлагонии, – рассказывал Феофан. – Десятки городов, сотни селений и усадеб динатов были разграблены ими, жители убиты и пленены. Десятки церквей и монастырей стали жертвами их ненасытной алчности, десятки монахов и священников предстали перед Господом от их нечестивых рук. Одних они распинали, других расстреливали из луков, будто мишень, третьим связывали руки и вбивали в голову железные гвозди. И так продолжалось, пока с востока не пришли доместик Панферий, – Феофан кивнул Панферию, стоящему довольно близко от трона, и тот поклонился в ответ, – патрикий Варда Фока из Македонии, стратилат Феодор из Фракии, а также возглавлявший воинов Христа сам доместик схол Востока, досточтимый патрикий Иоанн Куркуас. Опираясь на свое искусство и опыт ведения войны с варварами, они своими силами окружили отряды русов в Гераклее и выманили в поле для сражения. Там русы были почти полностью разбиты, остатки их ушли в город, но той же ночью тайно сели на свои суда и отплыли.

Говоря это, Феофан лишь беглым взглядом коснулся лица Иоанна Куркуаса – важного видом, круглолицего чернобородого армянина. Прежде чем явиться в это высокое собрание, они переговорили с глазу на глаз во дворце Феофана. Разумеется, Иоанн решительно и клятвенно отрицал малейшую возможность сговора со скифами. Ссылался на усталость и потери своего войска, не позволившие ему осадить и взять Гераклею сразу после окончания битвы в поле, из-за чего скифы получили время на бегство вместе с добычей.

– Тебе не так легко будет объяснить василевсу, почему десять тысяч скифов ушли у тебя из рук и унесли добычу, – говорил Феофан. – Те самые десять тысяч, костры которых я сам видел близ устья Ребы. А мои люди видели их стан своими глазами.

– Я предпочту сперва послушать, как ты объяснишь василевсу, почему те самые десять тысяч скифов ушли в море от тебя, – усмехнулся Иоанн. – Ты умный человек и наверняка найдешь нужные слова, а я уж во всем последую за тобой!

Иоанн был прав: скифов из Гераклеи не сумел уничтожить ни доместик схол Востока на суше, ни стратиг меры на воде. Перекладывая вину с одного на другого, они погубили бы себя оба. И обоим хватало ума это понять. Поэтому два полководца довольно легко пришли к соглашению: им обоим выгоднее представить дело так, будто из Гераклеи ушло с десяток скифских лодок, жалкие остатки. И они же проскользнули мимо устья Боспора Фракийского, не замеченные в тумане, пока патрикий Феофан был занят более крупным, тысячным отрядом скифов из Никомедии.

А уж как Иоанн Куркуас объяснит, куда девалась огромная добыча якобы уничтоженных им русов, Феофана не заботило. Ко дню его встречи со скифами на Ребе большой поклажи у них уже быть не могло.

– Тех же, что шли на судах из Никомедии, мы встретили в проливе на хеландиях, волею василевса оснащенных огнеметными сифонами, – продолжал Феофан в Магнавре. – А поскольку скифы уже знали по опыту, что это такое, то немедленно объял их великий страх и трепет. «Устрашились грешники на Сионе. Трепет овладел нечестивыми: „Кто из нас может жить при огне пожирающем? Кто из нас может жить при вечном пламени?“»^[22] Видя пламя наших сифонов, скифы сами бросались в воду, предпочитая утонуть, чем принять ужасную смерть в огне. Те же немногие, кому удалось вернуться к себе домой, я уверен, до конца дней своих будут рассказывать о том, как поразил их гнев Господа, давшего в руки избранного Им народа губительное подобие небесной молнии. Мы же ныне можем от души возблагодарить Господа за Его милость и Пресвятую Его Матерь, хранительницу и небесного стратига Великого Города, за помощь, ибо к сегодняшнему дню пределы державы ромеев полностью очищены от варваров-скифов. Не считая пленных, коих осталось предать справедливому суду и заслуженному наказанию. Мы же теперь говорим: храни, Господи, главу василевса!

Феофан поклонился Роману и его младшим соправителям. Умолк его высокий звучный голос, что, казалось, сам собой запечатлевал на блещущих позолотой мраморных сводах эту хронику очередной войны с варварами для восхищения потомков.

– Благодаренье Господу! – откликнулся Роман, кивая. – Я рад, что не ошибся в тебе, патрикий. Я ведь помню, кто сомневался, что этот замысел с огненосными судами в проливе может удаться. Что ты справишься с корабельной мерой и не растеряешься в бою. Селевкий от робости сердца даже приболел – потому мы его сегодня здесь не видим. И я подумал: если сердце нашего паракимомена так робко, а здоровье так слабо, пожалуй, лучше ему оставаться дома и лечиться. А охрану царского китона и все связанные с этим дела стоит поручить истинно достойному человеку. Я прикажу написать указ о назначении тебя, Феофан, паракимоменом. Пусть все видят, что Господь отличает истинно достойных людей, а я от щедрот Божиих награждаю их по заслугам!

Феофан почтительно поклонился под еле слышный гул собравшихся – уважительный и завистливый. Должность паракимомена – старшего спальника – была пределом мечтаний всякого придворного честолюбца. Если, конечно, Господь судил ему примкнуть к числу «ангелов»-евнухов.

– И в придачу, – улыбнулся Роман, – оставь себе доспехи, в которых ты так хорошо смотрелся на палубе своей хеландии. Едва ли при нашей жизни они дождутся другого столь же выдающегося полководца, дабы облечь его рамена.

Феофан поклонился снова. Золоченый клибанион василевса Льва Пятого, который он взял из царской сокровищницы для этой войны, был весьма щедрым и почетным даром. По нынешней должности будучи протовестиарием, то есть хранителем царской сокровищницы, Феофан хорошо знал, как редко частным лицам преподносятся подобные вещи не на один раз, а насовсем.

«Дай Бог, чтобы мне при моей жизни больше ни разу не привелось его надеть», – подумал он, а вслух сказал:

– Твой дар, василевс, я буду хранить на самом почетном месте в моем доме, сколько бы сроку жизни ни отпустил мне Господь.

– Повезло толстяку, – вполголоса заметил молодой василевс Стефан, наклонившись к брату, Константину.

– Да и ладно, – ответил тот. – У толстяка детей не будет – после его смерти все вернется в казну.

Братья невольно взглянули на отца, потом переглянулись и сжали губы, подавляя многозначительные ухмылки.