Часть вторая

Волынская земля, 8-е лето Святославово

Если бы в ту зиму, когда Етон плеснецкий заключил с киевскими князьями свой знаменитый ряд, младшему сыну Свенельда было хотя бы на год больше, Мистина мог бы взять его с собой. Но тогда Лют еще не получил оружия, и впервые он попался Етону на глаза только семь лет спустя, в зиму Деревской войны. В первый же раз его ждал удивительный прием. Лют заранее знал, что увидит на престоле немыслимо дряхлого, уродливого старика. Но оказалось, что его собственная внешность поразила Етона не меньше. И когда еще пару лет спустя Лют явился к нему уже один, без Мистины, Етон охнул и воскликнул, увидев его в своей гриднице:

– Троллева матерь! Да ты никак помолодел!

– Кто? – Лют невольно вытаращил глаза.

Ему самому было тогда только двадцать – молодильных яблок пока можно было не искать. Зато у Етона каждый проходящий год неумолимо скрадывал понемногу былую мощь: на восьмом десятке он съежился, когда-то длинные руки и ноги скрючились, и теперь Етон был похож на огромного уродливого паука. Желтый кафтан в красновато-бурых греческих орлах, что топорщился на горбатой спине, только делал его вид еще более нелепым и отталкивающим.

– И в росте как-то умалился… – Етон таращил на него ослабевшие глаза. – Что за чудо! Тебя сглазил кто?

– Княже, это не он! – Семирад, воевода, с ласковой снисходительностью прикоснулся к плечу старика. – Это не Мистина Свенельдич. Это его брат меньшой, Лют. Помнишь, тогда еще драка была у них с древлянами, пятеро убитых за раз…

– Ты сам мне сказал – Свенельдич! – Етон в досаде обернулся к нему.

– Я сказал – Лют Свенельдич. Видно, тихо сказал, ты недослышал.

– А… Экий ты бестолковый…

– Прости…

Лют наблюдал за этим, не зная, обижаться ему или смеяться. Как Семирад кричал «Лют Свенельдич», он слышал сам, еще из сеней. Просто Старый Йотун – так его звали в Киеве – уже глух как пень. Помирать пора лет двадцать как, уши небось землей заросли. А все туда же – взмостился на престол да засел намертво, паучьими лапами своими вцепился. Как клещ – если отодрать, то только без головы.

Ошибка старика была не так уж удивительна: Лют очень походил на старшего брата. Ростом, правда, так и не дотянул: Мистина на голову возвышался над всеми в дружине, а Лют был, может, на два-три пальца выше среднего. У Мистины глаза были серые – как и у его матери, на носу горбинка от старого перелома; у Люта нос остался прямым, а глаза были ореховые, как у их отца. Разницу в очертаниях лиц – у старшего оно было чуть круглее и шире, у младшего брата более вытянутое и худощавое, – Етон своими подслеповатыми глазами едва ли мог разглядеть.

С той их встречи с Етоном плеснецким миновало шесть зим. Лют успел побывать здесь еще четыре раза. И всякий раз, завидев его перед своим престолом, старик неизменно вспоминал тот случай и допытывался, хитро прищурясь:

– Ты кто? Который Свенельдич – старший или младший?

И все прикидывался, как дитя шаловливое, будто не понимал, кто из Свенельдичей перед ним.

– А я-то думал, только старики вниз растут, а тут и молодые тоже, – приговаривал он. – Ты с первого-то раза куда как усох! Может, поливать надо? А, Стеги? Поливать?

«Ох ты раздряба старая! – думал Лют. – Жумал он! – Шамкая беззубым ртом, Етон уже совсем плохо произносил многие слова. – Мозги куры склевали!» И с терпеливой улыбкой повторял: я младший сын воеводы Свенельда, Лют. Нет, не воевода киевский, не боярин Ингоря покойного. Брат его.

Был бы тут сам Мистина, он бы нашел достойный ответ на неуклюжие вышучивания старого пня! Младший Свенельдов сын был неглуп, но не так сообразителен и боек на язык, как старший. Для рожденного от простой челядинки он добился очень многого, но полностью сравняться с сыном ободритской княжны даже не мечтал. Само то, что он стоит здесь, гордый княжьим доверием торговый гость, в хорошем кафтане с серебряным тканцем и с рейнским мечом-корлягом у пояса – плод доброй воли старшего брата.

Мистина родился от единственной законной жены воеводы Свенельда – Витиславы, дочери ободритского князя Драговита. Его полное имя – Мстислав – было взято из материнского рода и напоминало об этом весьма почетном родстве. Витислава умерла вторыми родами, когда ее первенцу было шесть лет. Больше Свенельд не женился – говорил, лучше той жены не будет, а хуже ему не надобно. Уже в зрелые годы он обзавелся двумя детьми от челядинок своего двора: от Милянки родился Лют, а от Владивы, уличанки-пленницы, – дочь Валка. Мистина к тому времени был уже взрослым парнем, лет семнадцати, побратимом Ингвара и сотским его ближней дружины. Когда Люту исполнилось десять, Свенельд с младшими домочадцами перебрался жить в Деревскую землю: князь отдал ему право собирать дань в обмен на обязательство держать древлян в повиновении. Там Лют прожил несколько лет – до смерти отца. В то лето, когда погиб Свенельд, а древляне убили Ингвара, Лют был с товарами в Царьграде. И вернулся как раз в то время, когда его брат собирал войско для войны с древлянами.

По закону Лют после смерти отца получил свободу, но никакого наследства ему не полагалось. Сводный брат мог выставить сына челядинки на средокрестье дорог – как со многими и бывало. Однако Мистина взял его в дом, приблизил к себе и разделил все заботы и тревоги последующих лет – но и плоды побед тоже. Казалось, ни разу он не вспомнил о том, что Лют ему не ровня.

Деревская земля вновь была покорена, но семья Свенельда на разоренные войной берега не вернулась. С тех пор Лют жил в Киеве, возле брата, и выполнял его поручения – по большей части они касались сбыта княжеской и воеводской доли дани. Приезжая зимой торговать с волынянами и мораванами в Плеснеск, каждый год он ждал, что уж в этот раз старик Етон окажется умершим. О проклятии Вещего и даре Одина знал весь белый свет. Но неужто Етон и вправду задумал жить сто лет?

Если бы Люту кто заранее рассказал, что на самом деле задумал старый паук, он бы ни за что не поверил. Ври, как говорится, да не завирайся…

Хмурое зимнее небо будто втягивало обратно скупо посланный свет, возчики погоняли утомленных лошадей. Более трех седмиц – с предзимья, как встал санный путь, – обоз пробирался с востока на запад: через земли полян и древлян, через верховья Рупины, Тетерева, Случи и Горины, через русский Веленеж к волынскому Плеснеску. Веленеж был последним городцом, подчиненным киевским князьям – ныне Святославу и матери его Эльге. За ним начинались владения Етона, которого киевские русы называли Старый Йотун и говорили о нем как о выходце из преданий. Как о последнем йотуне, задержавшемся среди людей, когда все его племя ушло в свой ледяной мир.

Позади был долгий зимний путь по Моравской дороге. За последние пять-шесть лет по приказу княгини Эльги от Киева до Веленежа через каждый переход были выстроены погосты: в них ночевала дружина, ходящая по дань, и там же останавливались торговые гости, едущие на запад. После Веленежа погостов не было, дальше приходилось искать ночлега в тесноте гостиных дворов и придорожных весей. Дважды, из-за дурной погоды и разных затруднений не успев добраться до жилья, ночевали прямо в снегу у костров. Все, от именитых торговых гостей до последнего обозного холопа, жаждали наконец очутиться на месте и отдохнуть, расслабиться в тепле, отоспаться наконец.

«Неужели и теперь Етон все еще жив?» – недоверчиво думал Лют, глядя, как яснеют в хмуром зимнем небе очертания детинца на высокой плеснецкой горе. Когда он прошлой зимой дома сообщил брату, что Етон еще скрипит, тот хлопнул себя по коленям и рассмеялся.

Если бы Лют знал, что его ждет, это «еще жив» показалось бы пустяком…

– Опять будет допытываться, с чего это ты помолодел! – усмехнулся Вальга, двадцатилетний сын воеводы Асмунда, будто прочитав его мысли.

– Нынче не станет. – Лют скинул варежку и сосредоточенно подсчитал на пальцах. – Мистиша в первый раз к нему ездил в зиму перед походом на Дунай. А тому будет шестнадцать лет. Стало быть, в ту зиму ему было столько же, сколько мне сейчас.

– Не помолодеть тебе больше! – Вальга засмеялся. – Вот теперь старичок тебя признает наконец!

– Теперь, скажет, тот самый ко мне приехал, родной мой! – захохотал его младший брат, Торлейв. – Берегись, еще целоваться полезет!

– Тьфу на тебя! Я лучше с ежом поцелуюсь!

Киевский обоз уже втянулся в плеснецкое предградье. Зарытые до половины в землю, избы почти по соломенные кровли прятались в снегу, и дым из окошек тянулся будто из подземелья. Не верилось, что всего-то сотня шагов отделяет от знакомого крова мораванина Ржиги, державшего гостиный двор.

– Эй, глядите! – Ехавший во главе обоза Сватята обернулся и взмахнул звенящей варяжской плетью, прерывая хохот боярских сыновей. – Свенельдич! Ты гляди, чего нагородили!

Лют, тоже верхом, пустился вдоль длинного ряда груженых саней и догнал его. Бросив взгляд вперед, на город, невольно придержал коня и концом плети сдвинул шапку на затылок.

Все эти шесть лет Лют наблюдал, как от зимы к зиме укрепляется город на высоком холме – как растут валы, обнимающие весьма обширное пространство, как поднимаются на них бревенчатые стены. Внимательно осматривал укрепления и старательно запоминал, чтобы потом, вернувшись домой, рассказать обо всем брату.

– У нас даже в Киеве таких стен нет! – горячился Лют. – Только что сами горы крутые, а валы чуть не от самого Кия остались, не подновлялись с тех самых пор. Етон-то не дурак, о себе заботится. Его теперь так просто не возьмешь. Ты бы поговорил с княгиней…

– Не нужны стены тому, у кого есть мечи верной дружины, – улыбался Мистина.

Он догадывался, что с годами Етон мог пожалеть о заключенном договоре. Но пути назад у старика не было – он целовал меч в плеснецком святилище, а потом подтвердил клятву перед всем княжьем и боярством Волынской земли. Ради чего ему покрывать себя позором в глазах людей и богов – ведь своих родных наследников у него на восьмом десятке лет не прибавилось. «Хоть сиди он на яйце утином, как в сказке, а сынка себе не высидит!» – говорила Эльга. Поэтому укрепление стен кияне относили на счет старческой подозрительности.

Но о строительстве в Плеснеске Мистина слушал охотно, и в серых глазах его отражалось непритворное внимание. Поэтому, увидев, что за минувшее лето валы покрылись каменными плитами, Лют тут же вспомнил о брате. И цепким взглядом охватил увиденное: высоту плит, протяженность одетых в каменный доспех валов. Будет время – посмотрим поближе…

Жители кланялись Люту по пути через обширное предградье – многие его знали, а прочие так, на всякий случай. Плеснеск заметно больше Киева, здесь важно не уронить себя. На последнем ночлеге Лют вместо простого кожуха надел нарядный кафтан – крытый зеленой шерстью, отделанный коричневой коприной с серебряной тканой тесьмой, накинул красновато-коричневый плащ с узорной шелковой полосой по краю, с круглой серебряной застежкой на груди. На местных жителей он взирал с гордостью со своего посеребренного хазарского седла. Пусть волыняне видят – к ним едет богатый гость киевский! При внешней сдержанности, в глубине сердца Лют с удовольствием ловил на себе любопытные и тем более восхищенные взгляды. Сам он был равнодушен к цветному платью, но понимал, к чему обязывает род и положение. Это равнодушие передалось ему от отца – при своем огромном богатстве Свенельд лет тридцать носил старый кафтан, когда-то сшитый руками юной жены, и не желал менять на новые и богаче украшенные. В нем и похоронили… Он бы так хотел.

Когда первые сани обоза приблизились к гостиному двору, хозяин, Ржига, уже стоял перед воротами, окруженный всем семейством: женой, детьми и частью челяди. Это был зрелых лет крепкий мужчина, бывший гридь здешнего владыки. Десять лет назад, охромев, он ушел на покой и с тех пор немного располнел. Волосы уже отползли от лба до самой маковки, но борода и усы вокруг крупных губ оставались густыми; черты лица у него тоже были крупные, нос широкий, а брови приподнимались с изломом. Высокий лоб посередине пересекала длинная продольная морщина, будто черта небокрая, а глубоко посаженные глаза, вечно прищуренные, смотрели из узких щелей пристально и немного с вызовом. Даже на повседневном платье он неизменно носил крупный серебряный крест моравской работы на серебряной же плетеной цепи.

– Будь здрав, Свенельдич! – припадая на перебитую ногу, Ржига сделал пару шагов навстречу важному гостю.

Лют сошел с коня и двинулся вперед, сияя улыбкой, широко раскинув руки для объятий. От природы он был человеком сдержанным в чувствах, но у брата научился обращаться с нужными людьми так, будто каждого из них любил всей душой. И у него выходило – улыбаясь, сверкая белыми зубами, он сиял, будто сам Ярила.

– Будь здрав, Ржига! Хозяйке поклон! – Лют поклонился госпоже Душане, Ржигиной жене, и бросил взгляд на девушку рядом с ней – ее он не знал. – Благополучия дому!

– Рад тебя видеть в обычное время! – Ржига положил руку на его плечо и гостеприимно указал на раскрытые ворота. – Ко мне просились саксы, но я их отослал к Радаю. У меня, я сказал, каждую зиму одни и те же желанные гости, и я им не изменю!

– Ты, Ржига, такой человек, что слово твое – кремень, а сердце – чистое золото! – отозвался Лют. – Я же знаю, на кого здесь могу всегда положиться!

– Хоть те саксы и сказали, что едва ли ты приедешь…

– Это еще почему? – Лют обернулся на ходу.

– Говорили, что в Киеве неладно – будто ваш князь погиб и уже сидит новый, его брат…

– Все это брехня собачья, можете так и передать тем саксам. – Лют беззаботно махнул рукой.

– Я так и подумал. Но такой слух не мог взяться не из чего…

– Я расскажу тебе, из чего он взялся, – душевно пообещал Лют. – Но только после бани.

До бани он добрался не так скоро: требовалось присмотреть, как распрягают лошадей, как разгружают сани и вносят в бревенчатые клети привезенные товары – по большей части царьградские шелка, которые отсюда повезут на Дунай, а там – в Баварию, Саксонию и даже Страну франков. Стоимость десятой части товаров полагалась плеснецкому князю Етону как пошлина в обмен на разрешение сбывать привезенное моравским, угорским, баварским купцам, а взамен брать у них соль, коней, серебряное узорочье. Серьги, заушницы, подвески работы умелых моравских кузнецов очень ценились знатными женами на Руси: ими украшали свои уборы и сама княгиня, и жены воевод. А главное, Плеснеск был важным перекрестком на «пути мечей» – через эти края от корлягов^[9] возили знаменитые рейнские мечи, без которых не обходится ближняя дружина ни одного порядочного вождя. С Волыни их везли на Русь, а оттуда и дальше – на восток и на север. Иные завозили в столь далекие края, где сарацины, различающие сорок – пятьдесят разновидностей мечей, платили за меч по тысяче золотых. Неслучайно же здесь, где сарацинское серебро встречалось с франкскими мечами и угорскими жеребцами, русь появилась данным-давно: говорили, что более ста лет назад, и нынешние плеснецкие русы насчитывали иной раз по четыре-пять поколений своих предков, живших в старинном волынском городе.

В гостевых избах топили печи, раскладывали пожитки, варили кашу. Купцы и бережатые^[10] предвкушали спокойный отдых на два-три дня – а потом можно и за дела приниматься.

Люта с двумя молодыми родичами и прочими купцами Ржига позвал ужинать к себе. Все это были влиятельные в Киеве люди, облеченные доверием самой княжеской семьи и ее приближенных – а порой и весьма родовитые. Вальга и Торлейв были одной крови с Эльгой и Святославом, поэтому им, несмотря на молодость, низко кланялись люди куда старше. Просторная Ржигина изба, тоже полуопущенная в землю, стояла близ гостиного двора за отдельной оградой, чтобы проезжающие не касались его собственных домочадцев и хозяйства. Но Лют бывал здесь уже не раз и, входя, привычно огляделся. Стены с ткаными коврами, маленькая доска с божьим ликом в дальнем углу, за шитой шелковой занавеской. В странствиях ему приходилось ночевать во всяком жилье – в бревенчатых избах, в ясских катах, в войлочных юртах, во внушительных каменных палатах царьградского предместья Святого Мамы – зимой там жили воины-наемники, тоже в основном русы, а летом – русские купцы. Он мог немного объясняться и по-гречески, и по-хазарски, и по-угорски, особенно по части лошадей, а на причудливость славянского выговора морован и волынян не обращал внимания.

Морован в Плеснеске было немало: с тех пор как на земли их хлынули угорские орды, тысячи их бежали на восток. Многие осели на Волыни, немало продвинулось дальше – на Киевщину и даже, как говорили, к кривичам и вятичам на Оку. За столом в избе Ржиги сидело еще двое: старый знакомец Радай и морованин Базил. Третий, протягивая руку, произнес на северном языке «Хейльду!», и Лют ответил тем же: это был кто-то из здешних русов. Звали его, как выяснилось, Торар. Волынские русы утверждали, что пришли сюда раньше, чем Олег явился в Киев, и что их торговым договорам с саксами и баварами уже лет по сто. Лют был склонен им верить: своеобразный их язык отличался от чистого северного языка приезжих из Свеаланда даже сильнее, чем язык русов, живущих на Днепре и Волхове третье-четвертое поколение.

В свои двадцать шесть Лют был за этим столом моложе всех, кроме двоих собственных спутников. Ржигины сыновья-отроки почтительно стояли у дверей, отец при гостях их за стол не сажал. И тем не менее Люта первого попросили рассказать о новостях и слушали очень внимательно: о неудачном летнем походе Святослава в Корсуньскую страну, о волнениях в Киеве при вести, что князь может быть убит, о попытке Эльги сделать новым наследником стола Улеба, сводного Святославова брата, и о расстроенной свадьбе Улеба с Горяной, правнучкой Олега Вещего.

– Я даже не слышал ранее, что у Святослава есть такой брат! – воскликнул Базил. – Он давно взрослый муж, и Ингорь погиб лет десять назад, и всегда говорили, что Святослав – его единственный сын.

– Я слыхал об Улебе и даже не раз видел его в Киеве, близ Святослава, – кивнул Радай, выразительно подняв брови, – но его называли сыном боярина Мистины… то есть твоим братаничем! Разве я не прав?

– Ты прав. – Лют опустил взор. Не в пример старшему брату, ему приходилось хоть миг помедлить, прежде чем солгать. Но когда он поднял глаза – при свечах они казались карими, – взгляд его был тверд и непроницаем. – Его называли сыном моего брата. Но на деле Ингвар лишь отдал другого своего сына на воспитание побратиму, чтобы никакой враг не смог погубить всех его наследников.

– Ингорь пытался обмануть злую судьбу, – хмыкнул Ржига. – А вышло, что сильнее всех обманулся его признанный сын Святослав.