Дверь, через которую вошел Пауль, бесшумно закрылась за ним; теперь также бесшумно отворилась дверь из внутренних покоев, и в комнату вошел владелец замка. Молодой человек быстро, но не без смущения, двинулся к нему навстречу с почтительным поклоном, причем не мог удержаться, чтобы не бросить любопытного взгляда на того, о ком ходило так много различных толков.

Перед ним стоял высокий стройный мужчина, внешностью нисколько не похожий на чудака. Сразу бросалось в глаза его безусловное сходство с племянником. У обоих были одни и те же правильные и благородные фамильные черты, но на этом сходство кончалось. Глаза и волосы барона Раймонда были несколько темнее, а лицо казалось удивительно одухотворенным, выражением, которое у Пауля совершенно отсутствовало. Это лицо поразительно, даже болезненно бледное представляло резкий контраст с цветущим, веселым лицом юноши. В русых волосах и окладистой бороде уже змеились отдельные серебряные нити, а глаза были того серо-стального цвета, который иногда кажется черным, а в иные минуты может приобретать яркий, светлый блеск. Странные глаза: их глубокий, загадочный, мечтательный взгляд, казалось, был создан для того, чтобы скрывать внутренний мир человека. Вероятно, они были очень красивы, когда вспыхивали огнем в дни юности, теперь в них виднелась только усталость, и если их взгляд мог оживляться, то это, вероятно, был лишь слабый отблеск былого пламени.

– Очень рад видеть тебя, Пауль, – сказал барон, протягивая руку племяннику. – Добро пожаловать!

Молодой человек с трудом скрывал свое смущение. Он вовсе не таким представлял себе дядю и встречу с ним. Весь благородный облик барона и спокойная серьезность обращения совсем не соответствовали тому эксцентричному портрету, который рисовала ему фантазия. Пауль заговорил о том, как рад увидеть дядю, и о своем давнишнем горячем желании лично поблагодарить его за его неизменное великодушие. Но Верденфельс, по-видимому, не придавал большого значения ни высказываемой племянником радости, ни его благодарности. Не отвечая ни слова, он жестом пригласил молодого человека сесть и сам последовал его примеру.

– Ты, вероятно, поражен, видя Фельзенек в его настоящем состоянии? – начал он. – Ты помнишь его развалиной?

– Я все более и более удивляюсь тому, что ты сделал из старых каменных обломков, – вполне серьезно ответил Пауль. – Восстановил старый укрепленный замок во всей его красе!

– Насколько, разумеется, это оказалось возможно сделать с помощью добытых старых планов и чертежей; постройка продолжалась несколько лет и была закончена лишь прошлой осенью.

– А ты сам все-таки живешь в старой башне, которая одна уцелела от прежних времен?

– Да, и рассчитываю там остаться.

– Зачем же было тогда строить замок, если ни ты, ни кто другой не живет там?

– Зачем? – спокойно повторил барон. – Просто для препровождения времени: ведь надо же что-нибудь делать. Одно только жаль: с окончанием такой постройки исчезает и всякий интерес к ней. С той поры, как Фельзенек приведен в надлежащий вид, я стал к нему совершенно равнодушен.

В безмолвном удивлении смотрел молодой человек на своего родственника, который «для препровождения времени» истратил сотни тысяч на такую постройку, а затем потерял всякий интерес к своему созданию.

– Во всяком случае ты устроил величественную резиденцию в уединении, среди высоких гор, – произнес он после некоторого молчания. – Ты, вероятно, неутомимый ходок по горам, дядя Раймонд?

– Нет, состояние моего здоровья не допускает такого напряжения.

– Но ты, конечно, страстно любишь охотиться здешних горных лесах?

– Я никогда не охочусь.

– Или ты в ничем не нарушаемой тишине предаешься научным занятиям? Это, кажется, всегда было твоей любимой склонностью?

Верденфельс покачал головой.

– Так было в годы моей ранней юности, теперь я очень мало занимаюсь наукой. Любители не могут постоянно находить в этом одинаковую привлекательность.

– Но, Боже мой, что же в таком случае привязывает тебя к этому месту? – воскликнул Пауль. – И что ты собственно любишь здесь, что так отдаляет тебя от всех людей?

– Горы, – медленно произнес Раймонд Верденфельс, – и одиночество! – Он встал и подошел к открытой настежь двери балкона. – Хочешь полюбоваться этим видом? Твои комнаты выходят на равнину, лишь отсюда видны высокие горы.

Следуя приглашению, Пауль вышел на балкон. В последние часы погода прояснилась, по горным склонам еще проносились облака, но туман исчез и вершины были отчетливо видны. Из этой части замка прямо под ногами на головокружительной глубине виднелась пустынная каменистая долина, с разбросанными по ней острыми утесами, а по окутанному туманом дну долины несся горный поток, рев которого слышен был даже здесь, наверху. Между острыми выступами каменных стен, опоясанных у подножия темными лесами, носились облака, и над ними в безмолвном величии поднимались вершины гор, частью покрытые снегом. Нигде не было видно человеческого жилья, ни одной смягчающей черточки незаметно было в этой картине, подавляющей своим диким величием. Кругом – только скалы, ели да снежные поля!

Прямо напротив замка выше всех поднималась одна вершина, имевшая форму почти правильной пирамиды. На ней также лежал блестящий снеговой покров, но она стояла одиноко, как бы повелевая всем остальным горным миром. Хотя от замка ее отделяла широкая долина, казалось, что она находится совсем рядом с ним, и в этой близости чувствовалось что-то грозное, как будто гора со своими ледяными стенами готова была раздавить жилище человека, отважившегося проникнуть в ее владения.

– Будет буря, – сказал Верденфельс, указывая в ту сторону. – Если эта вершина кажется такой близкой, следует ждать бури.

– Это – местный предсказатель бури? – спросил Пауль. – В нем есть что-то страшное, призрачное. Я чувствовал бы себя очень неуютно, если бы постоянно имел перед глазами эту неподвижную белую стену.

– Я уже много лет искренне люблю ее! Мы с ней хорошо знаем друг друга… даже слишком хорошо!

В его словах как будто не заключалось никакого особенного смысла, но тон, которым они были произнесены, поразил молодого человека, так же как и выражение лица дяди. Отличавшая его черты неподвижность, которую Пауль принял сначала за спокойную серьезность, была, по-видимому, чем-то совсем иным. Мало-помалу на его лице все отчетливее выступала какая-то неприязненность, что-то неприятное. Всякое естественное стремление, всякое теплое человеческое чувство, кажется, были навеки погребены в его груди, и хотя взор, пристально устремленный на снежную вершину, казался мечтательным, но и в нем виднелся тот же мертвый покой.

Барон, видимо, почувствовал устремленный на него испытующий взор, потому что неожиданно оглянулся и спросил племянника:

– Как нравится тебе этот вид?

Вместо ответа Пауль пожал плечами.

– Ты, кажется, не в состоянии почувствовать от этой картины ни малейшего удовольствия?

– Откровенно говоря, нет! – заявил молодой человек. – Она крайне величественна и может вызвать сильное восхищение – на несколько часов. Но если бы я был вынужден день за днем смотреть на эту каменистую пустыню, то к концу первой недели у меня уже явилась бы мысль о самоубийстве, а на вторую неделю я стремглав бросился бы в первую попавшуюся деревню, чтобы только видеть людей и чувствовать, что я не одинок на свете.

– Для тебя это было бы, конечно, всего тяжелее! – с легким оттенком насмешки проговорил барон. – Но я перенес бы это. – Он снова вернулся в комнату, сделав Паулю знак следовать за ним. – Ты не догадываешься, почему я вызвал тебя в Германию? – спросил он, садясь на свое прежнее место.

– Нет, но искренне признаюсь, что был поражен. До сих пор ты никогда не выражал желания видеть меня.

– У меня и теперь не было такого желания, но оказалось необходимым положить конец твоему пребыванию в Италии. Может быть, ты и сам чувствовал это.

Пауль в смущении взглянул на дядю. Не мог же тот знать о его пребывании в Италии что-нибудь кроме того, о чем он сам писал ему в своих письмах.

– Я? – неуверенно произнес он. – Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, что до сих пор я был твоим опекуном только по имени, – спокойно продолжал Верденфельс. – По смерти твоей матери ты был всецело предоставлен самому себе. Я не люблю разыгрывать роль ментора и теперь неохотно берусь за нее, но ты сам вызвал мое вмешательство. Ты был поручен мне твоим умирающим отцом, и я не могу уклониться от принятой на себя обязанности. Однако ты сам вынудил меня серьезно взяться за нее.

Пауль густо покраснел. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит дядя, хотя для него оставалось загадкой, каким образом тот в своем уединении мог узнать о его образе жизни в Италии. Все-таки он попробовал защищаться.

– Не знаю, что ты мог слышать, дядя Раймонд, но уверяю тебя…

– Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, – перебил его Раймонд. – Ты молод, любишь жизнь и легко поддаешься постороннему влиянию. При таких условиях нетрудно попасть в водоворот, и не у всякого достанет силы самому оттуда выбраться; у тебя этой силы вовсе нет, поэтому я должен прийти тебе на помощь. Было бы очень жаль, Пауль, если бы ты, не достигнув двадцати четырех лет, погиб в этом водовороте.

Молодой человек опустил взор, краснея. Не слова оскорбили его – в них не было даже никакого упрека, хотя он вполне сознавал, что заслужил его, – его обидело холодное, безучастное спокойствие, которым были проникнуты все речи дяди. Как будто тому было совершенно безразлично, погибнет ли окончательно его юный родственник или спасется. Своим вмешательством он лишь исполнял долг, которым видимо тяготился, сама же проблема нисколько не интересовала его.

– Ты прав, – произнес наконец Пауль, с большим трудом сохраняя самообладание. – Я поступал легкомысленно, был неблагодарен по отношению к тебе, кому так обязан, но ты можешь поверить, – при этих словах его голубые глаза смело глянули прямо в лицо дяди, – что я сам часто сознавал это и не раз пытался вырваться оттуда, но…

– Но твои так называемые «друзья» не хотели отпускать тебя, – докончил за него Раймонд Верденфельс. – Я все это знаю; там был еще некий Бернардо, подбивавший тебя на всякие глупости.

– Как, тебе и это известно? – воскликнул пораженный Пауль. – Я не знал, что ты так хорошо осведомлен обо всех моих итальянских знакомых.

Барон пропустил последнее замечание мимо ушей и продолжал прежним спокойным тоном:

– Было необходимо вырвать тебя из этой обстановки, вот почему я и вызвал тебя. Надеюсь и жду, что с теми отношениями раз и навсегда покончено, но чтобы ты совсем освободился от них, необходимо привести в порядок твои тамошние дела. У тебя остались там долги?

– Да, – чуть слышно ответил молодой человек.

Наступила минута признания, которая так страшила его; все же он не думал, что это будет ему так тяжело. Теперь он был уверен, что дядино спокойствие не выдержит, когда он узнает, о какой сумме идет речь. Однако барон даже не поинтересовался узнать ее.

– Обратись к моему поверенному Фрейзингу, через которого ты до сих пор получал деньги. Я дам ему знать, чтобы он немедленно урегулировал дело. Он живет в М., в двух часах езды отсюда, так что ты можешь лично обо всем переговорить с ним.

– Как тебе угодно! – нерешительно проговорил Пауль. – Но сумма велика, даже очень велика, я…

– Ты сообщишь ее поверенному! – перебил его барон. – Всякие дальнейшие разговоры об этом между нами излишни. Я только требую от тебя честного слова, что ты в этом отношении будешь полностью откровенен, чтобы со всеми долгами можно было совершенно покончить. Обо всем остальном позаботится Фрейзинг.

Безмолвно слушал его Пауль, еще не понимая, принесет ли этот разговор ему облегчение или подействует угнетающим образом. Он очень боялся объяснения, а на деле оно вышло совсем просто, без каких бы то ни было сцен. Дядя даже не захотел слышать о размерах суммы его долгов, составляющей целое небольшое состояние, не высказал ни одного упрека. Но его холодное, полупрезрительное отношение к этому вопросу привело молодого человека в глубокое смущение. Он предпочел бы услышать упреки и осуждение, за которыми последовало бы откровенное прощение, и горячие слова благодарности, готовые было сорваться у него с языка, так и не были произнесены.

– Благодарю тебя, – несколько принужденно произнес он наконец. – Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, но постараюсь лучше отплатить за твою доброту, чем делал это до сих пор.

Раймонд Вендерфельс устремил на своего молодого родственника испытующий взор, но лицо его оставалось по-прежнему равнодушным.

– Это порадует меня… ради тебя. А теперь больше об этом ни слова! Все, что нужно, высказано и улажено, и должно быть предано забвению! Ты, надеюсь, доволен своими комнатами? Ты привез с собой собственную прислугу?

– Да, старика Арнольда, который всегда при мне.

– Он, кажется, уже давно служит у вас?

– Более сорока лет. Я получил его в наследство от моих родителей.

– И ты, вероятно, очень привязан к нему?

– Разумеется! – ответил Пауль, втайне удивляясь, что столь ко всему равнодушный дядя так подробно осведомлялся о совершенно неизвестном ему старом слуге. – С самого раннего детства я всегда находился под исключительным надзором, он даже уверяет, что «воспитал» меня. Мы всегда с ним воюем, так как он при всяком случае позволяет себе разыгрывать моего повелителя; но я прекрасно знаю, что он предан мне душой и телом, да и сам я не мог бы обойтись без него и его вечных проповедей.

– На некоторые посягательства таких старых слуг надо смотреть сквозь пальцы, – сказал Верденфельс. – Они считают себя как бы членами семьи и до известной степени имеют на это право. Не отпускай своего Арнольда!

– Ты заинтересовался им? – спросил Пауль, которому в этих словах почудилось какое-то особенное значение. – Он был бы счастлив, если бы ему было разрешено представиться тебе, дядя Раймонд.

Барон сделал отрицательное движение.

– Нет, я не люблю видеть около себя чужие лица. И вот что еще, Пауль: выкинь из наших разговоров слово «дядя»! Положим, мы с твоим отцом были двоюродные братья, но разница в летах между тобою и мной не так велика» чтобы оправдывать титул «дяди».

Пауль с удивлением смотрел на дядю, которому оказалось всего тридцать четыре года и которого он до сих пор считал, по крайней мере, лет на десять старше. Конечно, лицо у него было еще совсем молодое, но поразительная бледность и несколько глубоких морщин делали ошибку Пауля вполне простительной.

– Что касается твоего дальнейшего местопребывания, – продолжал Раймонд, – то ты пока останешься здесь. Я знаю, что тебе не того хотелось бы, но считаю, что лучше не подвергать тебя сразу новым искушениям, которых ты не избежал бы, если бы я отправил тебя в столицу. Конюшни в твоем полном распоряжении, ты можешь ездить верхом и в экипаже, куда тебе угодно; в здешних горах превосходная охота, библиотека замка также вся к твоим услугам. Впрочем, тебе волей-неволей придется мириться с одиночеством и скукой Фельзенека. Сам я буду с тобой редко видеться, я не люблю, чтобы нарушались мои привычки. В течение зимы, вероятно, найдется для тебя какая-нибудь деятельность, которая обеспечит тебе в будущем прочное положение. А теперь – прощай на сегодня!

В течение зимы! Пауль так ужаснулся перспективе провести здесь целую зиму, что не нашелся ничего ответить. Хотя в душе он твердо решил ни под каким видом не оставаться в Фельзенеке, но в настоящую минуту всякое противоречие было немыслимо. Как ни спокойно звучали слова Раймонда, но в них заключалось совершенно определенное приказание, и после бесспорного великодушия, которое тот только что проявил, молодой человек считал неудобным сразу открыто противиться его воле. Он поклонился и вышел. Барон махнул ему рукой на прощанье и, снова выйдя на балкон, стал смотреть на вершину горы Гейстершпиц, отчетливо вырисовывавшуюся в своем блестящем снежном одеянии.