Чего не знают молодые, думала она, лежа рядом с этим мужчиной, – его рука на ее плече, на ее руке; ох, чего они не знают – они не знают, что комковатые, старые, морщинистые тела так же жаждут любви, как молодые и крепкие; что любовь нельзя отбрасывать беспечно, будто она пирожное на тарелке, где еще много других пирожных и их будут предлагать снова и снова. Нет; если любовь есть, то ее можно выбрать или не выбрать. Ее тарелка была полна доброты Генри, а она тяготилась этой добротой и то и дело с досадой стряхивала ее щелчком, словно крошку, – потому что не знала того, что обязана была знать: мы бездумно упускаем, растрачиваем, проматываем день за днем.
И если этот мужчина рядом с ней – не тот, кого она прежде выбрала бы сама, так и что? Разве это важно? Он, скорее всего, тоже бы ее не выбрал. Но вот они здесь, и Оливия представила себе два ломтика швейцарского сыра, плотно прижатые один к другому, – столько дыр каждый из них принес в этот союз, столько кусочков вынула из них жизнь.
Глаза ее были закрыты, и сквозь все ее усталое существо прокатывались волны благодарности – и сожаления. Она представляла эту солнечную комнату, эту залитую светом стену, этот куст восковницы за окном. Он удивлял ее и озадачивал, этот мир. Ей пока не хотелось его покидать.