Кузина Филлис

Часть I

Переселение из родительского дома на отдельную квартиру – знаменательное событие в жизни молодого человека. Пожалуй, более никогда я не был так доволен и так горд, как в тот день, когда семнадцатилетним юнцом впервые остался один в трёхугольной комнатке над кондитерской лавкой в Элтеме, главном городе графства ***. Отец мой только что уехал, произнеся на прощанье внушительную проповедь о правилах, коих следует придерживаться молодому человеку, вступающему на путь самостоятельной жизни. Меня определили в помощники к инженеру, который подрядился строить ветвь железной дороги от Элтема до Хорнби. Добившись, чтобы я получил это место, отец обеспечил мне более высокое положение, чем то, какое занимал сам, – вернее сказать, то, в каком родился и вырос, ибо с каждым годом он возвышался в глазах людей. По роду занятий он был простым механиком, но при этом обладал даром изобретателя и отменным упорством, благодаря чему смог усовершенствовать железнодорожные машины несколькими полезными новшествами. К богатству отец не стремился, хотя, как человек благоразумный, не отказывался от плодов, приносимых собственными трудами. По его признанию, идеи свои он развивал потому, что они ни днём ни ночью не давали ему покоя, пока не обретали законченную форму.

Но я уже довольно сказал о моём дорогом отце. Счастлива страна, где много есть таких, как он. По воспитанию и убеждениям он был истый конгрегационалист^[1], и, полагаю, именно это подвигло его поселить меня в комнатушке над кондитерской: лавку держали две сестры нашего бирмингемского священника, что, очевидно, должно было служить защитою моей нравственности, когда я, оставшись без родительского надзора, встречусь с городскими соблазнами – при годовом жалованье в тридцать фунтов!

Отец пожертвовал двумя драгоценными днями, чтобы, надев воскресный костюм, сопроводить меня в Элтем и представить моему патрону, который был перед ним в долгу за какую-то подаренную идею. После визита в контору мы засвидетельствовали почтение главе маленькой конгрегационалистской общины Элтема, а затем мой родитель покинул меня. Мне жаль было расставаться с ним, и всё же я ощутил, до чего это приятно, когда ты сам себе хозяин. Открыв корзину, собранную в дорогу моей матушкой, я с наслаждением вдохнул аромат домашних деликатесов, чувствуя себя полноправным обладателем всех этих горшочков и свёртков. Взвешивая на руках окорок домашнего приготовления, который сулил мне бесконечное блаженство, я думал о том, что смогу лакомиться им, когда заблагорассудится, не сообразуясь с мнением других людей, пусть даже и склонных меня баловать. Я сложил свои съестные припасы в маленький угловой шкапчик – в комнате, состоявшей из сплошных углов, всё располагалось в углах: камин, окно, шкап. Посередине помещался лишь я один, и не сказать, чтобы мне было слишком просторно. Столик, который складывался и раскладывался, примостился у окна, выходящего на рыночную площадь. Отец, не побоявшись расходов, нанял комнату, где я мог бы заниматься науками, однако нетрудно было предположить, что гуляющие мужчины и женщины станут для меня более заманчивым предметом изучения, чем книги. Завтракать и обедать я должен был с двумя пожилыми мисс Доусон в маленькой гостиной, расположенной в первом этаже за трёхугольной лавкой. Вечерами я мог засиживаться в конторе, поэтому пить чай или ужинать мне предстояло одному.

По прошествии некоторого времени на смену радости и гордости пришло одиночество. Прежде мне не случалось покидать дом, где я был единственным ребёнком. Отец всегда соглашался с теми, кто твердил: «Пожалеешь розог – испортишь дитя», но сердце его было преисполнено нежности ко мне, и, сам того не сознавая, он обходился со мною мягче, нежели считал правильным. Матушка, напротив, не причисляла себя к сторонникам суровости, однако на деле была куда строже отца – потому, вероятно, что мои мальчишеские грехи больше её раздражали. Так или иначе, перечитывая теперь эти строки, я вспоминаю, как она горячо защищала меня, когда однажды, в более зрелые годы, я вправду согрешил против отцовских представлений о долге.

Но сейчас я хочу поведать не об этом. Моя повесть посвящена будет кузине Филлис, однако о том, кто она, читатель узнает в своё время.

На протяжении первых нескольких месяцев жизни в Элтеме все мои помыслы занимала служба, ибо в ней и была заключена моя новоприобретённая независимость. В восемь я уже стоял за своею конторкой, в час пополудни уходил домой обедать, к двум возвращался. После обеда я иногда выполнял ту же работу, что и утром, а иногда сопровождал мистера Холдсворта, главного инженера, на какой-нибудь участок линии между Элтемом и Хорнби. Я очень радовался таким поездкам, и причин тому было три: разнообразие, которое они привносили в мои будни, живописная местность, которую мы пересекали, и общество самого мистера Холдсворта, на которого я мечтал походить. Этот молодой человек лет двадцати пяти стоял выше меня и по рождению, и по образованию. Он побывал на континенте и носил усы с бакенбардами на иностранный манер. Я гордился тем, что меня могли видеть с ним рядом. Он был во многих отношениях славным малым, и, попав под его начало, я оказался в далеко не худших руках.

По настоянию отца я каждую субботу писал домой, докладывая о том, как прошла неделя. Но часто я не знал, чем наполнить письмо, поскольку жизнь моя текла однообразно. По воскресеньям я дважды в день ходил по тёмному узкому переулку в молельню, где выслушивал гимны, распеваемые хором дребезжащих голосов, длинные молитвы и ещё более длинные проповеди. Я был моложе остальных членов маленькой общины по меньшей мере на дюжину лет. Иногда мистер Питерс, священник, приглашал меня к себе на чай после второй службы. Эти чаепития ужасно тяготили меня: обыкновенно я весь вечер сидел на краешке стула и отвечал на вопросы, изрекаемые торжественным басом. В восемь часов в комнату, разглаживая на себе передник, входила миссис Питерс в сопровождении единственной служанки и начиналось домашнее богослужение, состоявшее из проповеди, чтения главы Писания и долгой импровизированной молитвы. Наконец некий инстинкт подсказывал мистеру Питерсу, что настало время ужина, и мы поднимались с колен, испытывая голод, преобладавший надо всеми прочими нашими чувствами. За столом хозяин принимал чуть менее строгий вид и отпускал пару громоздких острот, как бы показывая мне, что и служители церкви – люди. В десять часов я отправлялся домой, в свою треугольную комнатку, и, перед тем как лечь в постель, с наслаждением предавался до сих пор подавляемой зевоте.

Дина и Ханна Доусон, чьи имена красовались на табличке над входом в лавку (я же называл их просто мисс Доусон и мисс Ханна), полагали, будто приглашение к мистеру Питерсу – величайшая честь, о какой может мечтать молодой человек, и я окажусь кем-то вроде Иуды Искариота наших дней, если, получив такие привилегии, не обеспечу своей душе спасение. Что до мистера Холдсворта, то, видя, как много времени я провожу в его обществе, старые девы качали головами.

Между тем он был очень добр ко мне, и однажды, отрезая себе ломоть домашней ветчины, я подумал, не пригласить ли мне своего патрона на чашку чая, ведь он наверняка захочет полюбоваться ежегодной ярмаркой, которая шумела под моим окном (во всяком случае, меня, семнадцатилетнего, очень привлекал вид палаток, каруселей, зверей в клетках и тому подобных провинциальных диковинок). Однако стоило мне лишь вскользь упомянуть о ярмарке, как мисс Ханна прервала меня монологом о порочности такого рода увеселений. Осудив тех, кто погряз во грехе, она перешла к Франции и высказала весьма нелестные суждения о её обитателях, а также обо всём иностранном вообще. Чувствуя, что моя домовладелица того и гляди поразит свою конечную мишень и мишень эта – не кто иной, как мистер Холдсворт, я счёл разумным поскорее завершить завтрак и удалиться настолько, чтобы гневный голос из гостиной не мог достичь моих ушей. Впоследствии я был несколько удивлён, когда услышал, как сестры удовлетворённо подсчитывают выручку ярмарочной недели, приговаривая, что иметь кондитерскую лавку на углу рыночной площади не так уж плохо. И всё же пригласить мистера Холдсворта к себе я так и не решился.

Первый год моего пребывания в Элтеме был ничем не примечателен, однако, когда мне почти уже исполнилось девятнадцать и я стал подумывать о том, чтобы отрастить бакенбарды, я узнал кузину Филлис, о чьём существовании до тех пор даже не подозревал. Мы с мистером Холдсвортом на весь день отправились в Хитбридж, где нам предстояло как следует потрудиться. Деревня располагалась неподалёку от Хорнби – последнего пункта нашей железной дороги, строительство коей было закончено более чем наполовину. Долгая поездка за пределы города стала тем долгожданным событием, о котором я мог поведать в письме домой. Я пустился в описания пейзажей, чем грешил нечасто, рассказал отцу о болотистых пустошах, поросших диким миртом да мягким мхом, о зыбкой земле, по которой мы прокладывали дорогу, о том, как мистер Холдсворт и я дважды ходили обедать (наше путешествие растянулось на целых два дня и одну ночь) в симпатичную деревушку, расположенную неподалёку от места работ, и, наконец, о том, что я надеюсь выезжать туда часто, поскольку нетвёрдая почва доставляет инженерам немало хлопот: стоит пригрузить один конец рельса, поднимается другой. (Интересы пайщиков меня, как можно догадаться, заботили мало, и я не огорчился, получив известие о том, что до завершения строительства узла нам предстоит провести ещё одну линию по более пригодной местности.)

Обо всём этом я написал очень пространно, радуясь появлению достойного предмета для рассказа. Из ответного письма я узнал, что троюродная сестра моей матери замужем за пастором-конгрегационалистом по имени Эбенизер Хольман и живут они в Хитбридже – той самой деревушке близ Хорнби, о которой я упоминал. Так, по крайней мере, думала моя матушка, никогда не видевшая своей кузины Филлис Грин. Эта наша родственница была, как полагал отец, единственной наследницей своих родителей. Старый Томас Грин владел без малого пятьюдесятью акрами земли, и теперь поместье наверняка отошло к его дочери. Упоминание о Хитбридже, очевидно, пробудило в моей матушке родственные чувства. Отец написал мне, что она настоятельно просит меня, как только я снова окажусь в тех краях, разузнать, действительно ли там проживает священник Эбенизер Хольман и женат ли он на Филлис Грин. Получив утвердительные ответы на оба вопроса, я должен был разыскать дом священника и рекомендоваться его обитателям как единственный сын Маргарет Мэннинг, урождённой Манипенни. Я разозлился на себя за то, что написал родителям о Хитбридже: не открой я им название деревушки, мне не пришлось бы выполнять столь обременительного поручения. По моему мнению, мне было бы вполне достаточно знакомства с одним священником-конгрегационалистом, но после того как воскресные уроки катехизиса с мистером Доусоном остались позади, судьба свела меня со старыми Питерсами, и каждый раз, когда они звали меня к себе на чай, я по пять часов кряду учтиво терпел их общество. Лишь оказавшись в Хитбридже, я наконец-то вдохнул воздух свободы, однако и здесь мне предстояло отыскать священника – с тем, вероятно, чтобы снова отвечать катехизис или же пить чай. Кроме того, мне не хотелось рекомендовать себя незнакомым людям, которые, возможно, никогда не слыхали странного^[2] имени моей матери, а если и слыхали, то едва ли вспоминали о ней чаще, чем она о них до тех пор, пока я по неосторожности не упомянул о Хитбридже в своём письме.

При всей своей досаде я не помышлял о том, чтобы ослушаться родителей. В следующий раз, когда дела привели нас в Хитбридж, мистер Холдсворт и я зашли отобедать на постоялый двор – в маленькую залу, где пол был посыпан песком. Улучив момент, когда мой начальник ненадолго вышел, я задал розовощёкой служанке те вопросы, которые мне надлежало задать, но либо я невнятно изъяснился, либо она была глупа. Так или иначе, она сказала, что ответить не может, но спросит у хозяина. Хозяин, как и следовало ожидать, не замедлил явиться, и мне пришлось, заикаясь, повторить свои вопросы в присутствии возвратившегося мистера Холдсворта, который не обратил бы на них внимания, если б я не краснел и не запинался – словом, не выставил бы себя дураком.

Хозяин подтвердил, что Хоуп-Фарм в самом деле находится в Хитбридже, а владеет ею мистер Хольман, священник-конгрегационалист. Имени его жены содержатель постоялого двора не смог припомнить наверняка, хотя вроде бы её и вправду звали Филлис. В том, что девицей она носила фамилию Грин, трактирщик не сомневался.

– Ваша родственница? – спросил мистер Холдсворт.

– Нет, сэр… То есть да… Она, должно быть, родственница, кузина моей матери, однако я её никогда не видел.

– Отсюда до Хоуп-Фарм рукой подать, – услужливо произнёс хозяин, подходя к окну. – Ежели посмотрите вон туда, то за мальвовой клумбой увидите сад, а там, над терносливом, чудны́е такие каменные трубы. Они самые и будут трубы Хоуп-Фарм. Ферма старая, но Хольман неплохо её содержит.

Мистер Холдсворт поднялся из-за стола расторопнее меня и тоже стал у окна. При последних словах хозяина он обернулся и с улыбкой произнёс:

– Не часто встретишь преподобного отца, который неплохо содержит землю!

– Прошу прощения, сэр, но я скажу, как привык. Мы тут зовём преподобным только своего викария, и он оскорбился бы, если б кто назвал так священника другой церкви. А что до мистера Хольмана, то он, я вам доложу, управляется с землёй не хуже любого фермера. Пять дней в неделю отдаёт работе, а два – Господу, и даже не скажешь, когда он трудится усерднее. В субботу и воскресенье пишет проповеди и навещает свою паству в Хорнби, а в понедельник, на заре, уже снова пашет землю Хоуп-Фарм наравне с теми, кто и грамоте-то не обучен. Но у вас обед стынет, джентльмены.

Мы вернулись к столу. Вскоре мистер Холдсворт нарушил молчание:

– На вашем месте, Мэннинг, я заглянул бы к тем родственникам. Вы могли бы пойти и посмотреть, что они собой представляют, а я выкурю в саду сигару, пока Добсон составляет смету.

– Благодарю, сэр, но я их не знаю и, пожалуй, не хочу знать.

– Тогда зачем вы о них расспрашивали? – произнёс мой патрон, бросив на меня быстрый взгляд. Он не представлял себе, как можно что-либо говорить или делать без определённой цели. Поскольку я не ответил, он продолжил: – Бросьте ваши сомнения и ступайте познакомьтесь с этим фермерствующим священником. Потом расскажете мне о нём. Я с удовольствием послушаю.

Я был настолько подвержен влиянию мистера Холдсворта и настолько привык ему подчиняться, что, даже не подумав возразить, отправился выполнять поручение, хотя охотнее дал бы отрубить себе голову. Хозяин заведения, очевидно заинтересовавшийся предметом нашей беседы (такое любопытство у деревенских трактирщиков в обычае), проводил меня до двери и, неоднократно повторившись, объяснил мне, куда идти, словно я мог заблудиться на двухстах ярдах. Я не перебивал его, пользуясь этой отсрочкой, чтобы набраться храбрости перед вторжением в дом незнакомых людей.