– Да, – претихо сказала миссис Уилкинс, будто боялась, что ее могут подслушать. – Не просто сидеть на месте и приговаривать «как чудесно», а потом, не пошевельнув пальцем, как обычно, вернуться домой в Хэмпстед и заниматься ужином и рыбой точно так же, как делали это годами, и будем делать годами. В самом деле… – И тут миссис Уилкинс покраснела от стыда до корней волос, потому что то, что она говорила, то, что извергалось из нее, пугало, но остановиться она не могла: – Я не вижу этому конца. Этому и не будет конца. Так что нужен перерыв, нужны перемены – это в интересах каждого. Ведь никакой корысти в том, чтобы уехать и побыть счастливым хоть немного, нет, тем более что вернемся мы намного лучше. Видите ли, спустя время всем нужен отдых.

– Но что значит «заполучить» его? – спросила миссис Эрбутнот.

– Взять, – сказала миссис Уилкинс.

– Взять?

– Арендовать. Снять. Получить.

– Но… Вы имеете в виду – вы и я?

– Да. На двоих. Вместе. Тогда это обойдется каждой лишь в полцены… А вы выглядите так… Вы выглядите так, словно хотели бы этого так же, как и я, как если бы и вам нужно было отдохнуть, чтобы хоть что-то хорошее произошло и с вами.

– Но мы совершенно не знаем друг друга.

– Но только представьте, как замечательно было бы, если бы мы вместе уехали на месяц! У меня есть сбережения на черный день, и я надеюсь, что у вас тоже, ведь этот день – как раз черный день. Гляньте только…

«Она не в себе», – подумала миссис Эрбутнот, чувствуя, однако, странное волнение.

– Только вообразите – уехать на целый месяц… От всего… В рай…

«Не следовало бы ей произносить такое… – думала миссис Эрбутнот. – Викарий бы точно…» И все же что-то в ней встрепенулось. И правда – было бы чудесно отдохнуть, расслабиться.

Повадки, однако, взяли верх, а годы общения с нуждающимися подсказали слова, которые она произнесла с сочувственным превосходством мастера всяческих объяснений:

– Но, видите ли, рай находится не где-то в другом месте. Он здесь и сейчас. Нам так говорили.

Она стала серьезна, ровно как в те минуты терпения и помощи бедным, во время наставлений их и просвещения. Своим нежным и низким голосом она произнесла:

– Рай внутри нас. Нам говорят об этом высшие авторитеты. И вы знаете, что говорится о родственной связи, верно?

– О да, я знаю об этом, – нетерпеливо перебила ее миссис Уилкинс.

– «Небес и Дома родственная связь», – закончила фразу миссис Эрбутнот так, как это уже стало ее привычкой. – Рай в наших домах.

– Вовсе нет, – сказала миссис Уилкинс, чем снова вызвала удивление.

Миссис Эрбутнот опешила. Затем нежно произнесла:

– О, именно так. Рай здесь, если мы хотим этого, если сами его творим.

– Я хочу и делаю, но, увы, это не рай, – отрезала миссис Уилкинс.

Миссис Эрбутнот замолчала, потому что у нее тоже иногда возникали сомнения насчет домашнего рая. Она сидела и с беспокойством смотрела на миссис Уилкинс, все больше и больше ощущая настоятельную необходимость классифицировать ее. Если бы она только могла поместить миссис Уилкинс в подходящую категорию, она и сама восстановила бы равновесие, которое в последние минуты держать было сложно. Потому что у нее уже много лет не было отдыха, и объявление, которое она увидела, навеяла на нее грезы, а волнение миссис Уилкинс оказалось заразительным, и, когда она слушала ее порывистую, странную речь и смотрела в ее сияющее лицо, ей самой показалось, что она резко проснулась.

Очевидно, миссис Уилкинс была неуравновешенна, но миссис Эрбутнот приходилось и прежде встречать неуравновешенных персон – говоря честно, она постоянно сталкивалась с ними, – однако на ее состояние они не влияли, в то время, как эта неуравновешенная особа заставила чувствовать неуверенность, словно та потеряла из виду ориентиры – Бога, Мужа, Дом и Долг, – ведь миссис Эрбутнот прекрасно понимала, что миссис Уилкинс не планирует брать в поездку мистера Уилкинса, – но подумать только – ненадолго почувствовать себя счастливой, побыть одновременно добродетельной и желанной. Но этому не бывать. У нее тоже были кое-какие сбережения, отложенные на счет почтового банка, но думать, что она воспользуется ими ради себя, совершенно абсурдно. Конечно, она никогда не сделает этого, ведь так? Конечно, она не могла бы и не может забыть о бедных, состоящих у нее на попечении, об их горестях и бедах? Несомненно, поездка в Италию была бы умопомрачительной, но есть много прекрасных вещей на свете, и разве человеку даны силы не для того, чтобы избегать их?

Бог, Муж, Дом и Долг – были непоколебимыми ориентирами, как стороны света на обычном компасе.

Она уже много лет, после долго отчаяния, нашла в них успокоение, положив голову, будто на подушку, и больше всего боялась, что ей придется очнуться и выйти из этой безмятежности. Поэтому она со всей серьезностью искала место, куда следовало бы отнести миссис Уилкинс, тем самым очистить и успокоить свой разум. Сидя перед ней, полная беспокойства, она чувствовала, что все больше теряет равновесие и заражается словами ей чуждыми, и поэтому решила pro tem, как выражался на собраниях викарий, отнести миссис Уилкинс в категорию «нервных». Возможно, она соответствовала и категории «истеричных», которая предваряла «безумных», однако миссис Эрбутнот научилась не торопиться вешать на людей ярлыки, ведь не раз с ужасом обнаруживала, что совершила ошибку. С каким трудом приходится вытаскивать человека из неправильной категории, при этом самому испытывая страшные муки.

Да. «Нервные». Вероятно, у нее не было поводов заниматься кем-то другим, подумала миссис Эрбутнот; никакого занятия, которое отвлекло бы ее от себя. Очевидно, она была неуправляемая, как лодка без штурвала, – ее несло порывами. Наверняка ее категория «нервные», или скоро она станет ею, если никто не окажет помощь. Бедняжка, подумала миссис Эрбутнот, к которой вместе с равновесием вернулось сочувствие и которая не видела из-за стола, какой длины ноги миссис Уилкинс, следовательно, не могла определить ее рост. Все, что она видела, – узкие плечи, маленькое, оживленное, застенчивое личико и глаза с застывшим на них выражением детской тоски по тому, что точно сделает ее счастливой. Увы, такие вещи, мимолетные, не делают людей счастливыми. За долгую жизнь с Фредериком, своим мужем, за которого она вышла в двадцать лет, а сейчас ей было чуть меньше тридцати трех, миссис Эрбутнот узнала, где именно мы обретаем истинную радость. Теперь она знала: ее можно найти только в повседневном, ежечасном служении другим; она знала, ее можно найти в ногах Господа, – разве она, испытывая разочарование, снова и снова не приходила к нему и не уходила успокоенной и умиротворенной?

Фредерик был из тех мужей, чьи жены рано припадают к стопам Господа. Путь от него к ним был коротким, хотя и болезненным. Оглядываясь назад, она считала, что не так много времени и ушло, но на самом деле путь занял первый год их брака, и каждый пройденный дюйм дался ей с трудом, орошенный, как ей порой казалось, кровью собственного сердца. Теперь все позади. Она давно обрела покой. И Фредерик, которого она горячо любила женихом, перед которым преклонялась, занял второе место после Бога в списке ее обязательств и благодеяний. Там он и пребывал – второй по значимости, превратившийся в бесплотный дух благодаря ее молитвам. Годами она была счастлива тем, что не помнила о счастье. Она хотела отгородиться от всего, что напомнило бы о прекрасном, о том, что снова заставило бы ее захотеть…

– Я бы очень хотела, чтобы мы подружились, – искренне сказала она. Может быть, вы навестите меня или позволите мне время от времени к вам приезжать? Как только вы почувствуете, что захотите поговорить, – приходите. Я дам вам свой адрес, – она принялась копаться в сумочке, – тогда вы не забудете. Она протянула найденную визитку.

Миссис Уилкинс не обратила на нее никакого внимания.

– Так забавно, – произнесла миссис Уилкинс, будто ничего не слышала, – я вижу нас обеих, вас и меня, в этом апреле. В этом средневековом замке.

Миссис Эрбутнот снова почувствовала себя неловко.

– Неужели? – сказала она, пытаясь не терять рассудок под взглядом этих мечтательных, сияющих серых глаз. – Неужели?

– Разве вы никогда не предвидели то, что потом случалось? – спросила миссис Уилкинс.

– Никогда, – ответила миссис Эрбутнот.

Она попыталась улыбнуться и посочувствовать, изобразив мудрость и терпение, с которыми она выслушивала путаные и странные мнения нищих. У нее не получилось. Улыбка дрогнула.

– Конечно, – сказала она тихо, будто боялась, что ее могут услышать викарий и работники Банка, – это было бы прекрасно… Прекрасно…

– Даже если это и неправильно, – сказала миссис Уилкинс, – то продолжиться ему всего месяц.

– Это… – начала миссис Эрбутнот, осознавая, что подобный образ мыслей неприемлем, однако миссис Уилкинс ее перебила:

– Так или иначе, – сказала та, – я убеждена, что неправильно долго оставаться слишком хорошей, при этом становясь несчастной. И я вижу, что вы были хорошей много лет и потому выглядите такой несчастной.

Миссис Эрбутнот хотела возразить ей, но та продолжила:

– А я… А я только и делала с малых лет, что заботилась о других, и я не верю, что кто-то полюбил меня за это чуть больше, потому мне тоскливо – о, как я тоскую по чему-то еще… Чему-то другому…

Неужели она сейчас заплачет? Миссис Эрбутнот почувствовала себя крайне неловко, но сочувствовала ей. Она надеялась, что та не расплачется. Только не здесь. Не в этой неуютной комнате, через которую все время ходили какие-то люди.

Но миссис Уилкинс, взволнованно потянув за носовой платок, который никак не хотел доставаться, в конце концов высморкалась, пару раз моргнула и посмотрела на миссис Эрбутнот то ли смиренно, то ли испуганно и извиняясь и улыбнулась.

– Поверите ли вы, – прошептала она, стараясь говорить сквозь зубы, очевидно стыдясь себя, – но я ни разу в жизни ни с кем так не говорила? Понятия не имею, что на меня нашло.

– Это все из-за объявления, – серьезно кивнула миссис Эрбутнот.

– Да, – согласилась миссис Уилкинс, украдкой вытирая глаза, – а еще потому, что мы обе, – она вновь тихо высморкалась, – несчастны.