Дима пожал плечами. Он не любил праздники преимущественно потому, что, работая на фрилансе, он никогда не зависел от выходных, а еще потому что отмечать ему было решительно не с кем. Обычно семья Тереховых приглашала его погостить, но он всегда чувствовал себя лишним. Кроме того, года два назад, мама Пети и Игоря и без того редко видевшая сыновей неаккуратно высказалась в пользу того, что новый год это семейный праздник и Диме уже пора бы «найти свою семью». Никто на этот пассаж внимания не обратил, – мужчины на редкость твердокожие создания – но Дима запомнил и больше у них не появлялся. Он никогда не питал иллюзий, что Тереховой нравится его присутствие в их доме (все-таки, когда твой незамужний сын водит в дом исключительно своего молодого друга, нельзя не насторожиться), а тут и Петя перестал к ним ездить. С Игорем у них хоть и были дружеские отношения, но не настолько дружеские, чтобы смотреть, как его мамаша подтирает ему, рослому бугаю, сопли и задницу.

– Все было как обычно, – сказал Дима. – Выпили, поели, разошлись.

Вторая причина, по которой он не любил праздники, заключалась в их совершеннейшей пресности. Принятый чуть ли не повсеместно формат «выпил-закусил» никогда не был ему интересен, как не был он и понятен, потому что удовольствия не приносил. Сердце Димы, если таковое можно было угадать в куске мяса в его груди, не лежало к большим сборищам, а поесть и выпить он мог совершенно в любой день и для этого ему не нужен был ни антураж, ни товарищи.

– Девчонок сняли, – добавил Петя, подмигнув, словно говоря, что знает, что такое молодость.

– Сняли, скажешь тоже. Девчонки с филфака. Там просто щелкнуть пальцами было. Одна до сих пор мне написывает.

– Ты оставил ей свой номер?

– В потоке не сообразил, как это произошло, – тут Дима засмеялся. – Вообще, она бы меня, наверное, убила, если бы я этого не сделал. Свирепая жуть!

– Такие обычно очень горячие.

– Женщины с диким темпераментом – не моя тема.

Услышав звонок со стойки, Дима пошел за пиццей, и Петя задумчиво смотрел ему вслед. Когда они встретились первый раз, Дима был совсем еще ребенком и задирал Игоря в школе. Тогда он был жилистым тощим пацаном. Сейчас же Дима почти ничем не напоминал того ребенка, разве что в спокойствии и равнодушии, с которым он относился к жизни, временами мелькали страхи его детства. Он ни во что не верил – ни в дружбу, ни в семью, ни в любовь, – и всегда находился в полной уверенности, что не нужен никому во всем свете, и сам приучил себя ни в ком не нуждаться. Петя иногда задумывался, смог бы он жить также – совсем один, зато совершенно свободный.

Дима поставил деревянную дощечку на стол и, едва усевшись, сразу потянул в рот кусок.

– Я там еще одну с ветчиной заказал, – прочавкал он. – Жрать хочу ужасно.

– Насчет той «свирепой» девчонки, – сказал вдруг Петя, и у Димы тут же скривилось лицо. Он знал, что ему сейчас скажут. Петя всегда говорил одно и то же, особенно теперь, когда сам был в хомуте. – Может, попробуешь с ней встречаться?

– Ты хочешь испортить мне аппетит?

– Не увиливай. Ты живешь один в какой-то конуре, копишь все эти деньги непонятно на что, ведешь довольно разгульный образ жизни, и, памятуя о том, что у тебя вообще нет тормозов, я за тебя волнуюсь.

– Во-первых, я люблю свою «конуру». Я кстати, в этом году переехал из студии в однушку, так что расширился. Во-вторых, деньги я не коплю, мне просто не на что их тратить, но траты на бабу – это все равно, что вкладываться в заведомо убыточные акции.

– Можешь перепродать на подъеме.

– Или закончить в убытке, ага. В-третьих, я не веду разгульный образ жизни. К свингерам я все еще не примкнул, сатириазом не страдаю. Просто у меня холодное сердце. Я не способен на симпатию и уж тем более на любовь. Смирись уже с этим.

– Хорошо, а в-четвертых?

– В-четвертых?

– Что у тебя тормозов нет – это меня больше всего беспокоит.

– А, тормозов, – протянул Дима. – Ну тут… Я просто делаю, что хочу, Петь. Живу, как хочу, ем, что хочу, сплю, когда хочу, и умру я тоже, как хочу. У меня со смертью контракт.

«Контрактом со смертью» Дима называл готовность по первому же внутреннему требованию заложить жизнь в обмен на порцию экстрима. Он любил ощущение свободы, которое давал ему адреналин, когда кровь бурлила, сердце упоительно сжималось, а жизнь, бегущая по венам, становилось до того жгучей, яростной и страстной, что казалась даже прекрасной. В погоне за этими ощущениями Дима прыгал с банджи, получил разряд по парашютному спорту, занимался скалолазанием, играл в зацепера и лез в постель к «занятым» девушкам. Ему было все равно, как к этому отнесутся другие, и он всегда был готов брать на себя ответственность, будь то разбитое лицо или сломанный позвоночник. Он хотел брать. Брать, брать, брать. Брать от жизни все, до чего дотянутся руки, испытать все ощущения, которые только могли синтезировать его нейроны. Тело, которое склонные к эзотерике женщины называли храмом, было для него средством, и если бы в какой-то момент его оказалось уже невозможным починить, что ж, он нашел бы возможность его выкинуть.

Таков был человек, живший только ради себя.

– Жизнь ничего не стоит без риска.

– Ты не можешь жить так всегда.

– Почему?

И правда, почему? Петя не смог бы дать вразумительный ответ и затолкнул в рот кусок пиццы. Человек не может жить так, как хочет, особенно если он хочет того, что в глазах общества является симптомом асоциального расстройства, – иначе его должны лечить. Петя усвоил это от родителей, а те от своих родителей, а те от своих, однако времена изменились, и пришла эпоха диссидентов. Петя чувствовал себя неспособным спорить с Димой. Они принадлежали разным поколениям, да и Петя понимал, что общество очень много задолжало этому мальчишке. Пусть резвится, пока не перебесится. Но перебесится ли?

Все это поколение нуждалось в серьезной психиатрической помощи.

– Как на работе дела? – спросил Петя.

– Фриланс тебе о чем-нибудь говорит?

– О том, что ты безработный?

Терехов фрилансом подрабатывал, когда была нужда, и не относился к таким заработкам серьезно. Для Димы же это был единственный вид заработка, не накидывавший на него ярма.

– Ха-ха. У тебя самого-то что?

– Ну слушай.

Тут у Пети зазвонил телефон. По его лицу, тут же выразившему и тревогу, и надежду, и обиду, и испуг, Дима понял, кто звонит.

– Петь, выруби его.

– Я не могу, вдруг, что срочное.

– Петь, – надавил Дима. – Выруби его.

Терехов скорчил такую жалостливую физиономию, что Диме оставалось только махнуть на него рукой. Петя взял трубку и выбежал с торопливостью подростка, не желающего говорить с девочкой при маме. Отчасти так и было. В присутствии Димы, встречая его прямой взгляд, мало изменившийся с тех лет, когда он был пацаненком, и холодную логику, идущую вразрез со всем, что мило человеку, Петя ощущал себя куда моложе своих лет и стеснялся Димы, как если бы он был старшим товарищем, готовым вздуть его по любому поводу. Терехов не мог не признаться себе и в том, что он побаивается за этого парня. В том, с каким вызовом Дима относился к жизни, было много решительности самоубийцы.

Когда Терехов вернулся, первое, что бросилось Диме в глаза, это то, как он осматривает стены в поисках часов. «А поводок-то не длинный», – подумал Дима, но никак это не прокомментировал. Когда Пете надо было уйти, он уходил.

Проболтав с полчаса, Петя поднялся со своего места. Дима молча протянул ему руку. Они тепло попрощались так, словно Терехов вовсе не бросал его внезапно ради своей девушки, доставлявшей ему много мучений и все же являвшейся той, к кому он хотел вернуться. Дима знал, что в мире есть много такого, что он, возможно, не поймет никогда, так почему же поведение его друга не могло быть одной из таких вещей?

Он надел свою крутку, перебросил через плечо сумку и, взяв с собой бокал, вышел на террасу. Ему повезло – в этот самый момент два парня как раз отходили от края, и Дима встал на их место. С террасы открывалась панорама всей Лубянской площади: слева подсветкой мигал ЦДМ, справа вечно строящийся Политех, в лоб нападало рыжее здание органов безопасности, а внизу, в самом центре площади горела ВТБшная елка с огромными синими шарами. От нее шатром расползались бледно-желтые гирлянды, и, по мнению Димы, это все было как-то перебор – весь город превратился в сплошную горящую реку, и за подсветкой нельзя было ничего разглядеть.

На Красной площади забили куранты. Перезвон колоколов напомнил Диме звонницу в кремле родного города, а вслед за этим воспоминанием обозначились и менее приятные вещи из его детства.

Динамики в зале заиграли гимн. Наступил 2020 год.

Глава 4. Московские либералы

Россия – не то место, где по улицам свободно разгуливает гомосексуализм. Это вам скажет любой. Гомофобов тут масса: то ли климат для них подходящий, то ли среда питательная. И хотя в крови русского народа нет присущей европейцам жестокости (за яйца, наверное, никого не цепляли и по сельским дорогам не возили), о геях здесь говорить не принято и выражать им свою поддержку тоже. Однако негласно существует два правила: «Можно быть геем, главное не быть пидорасом» и «То, чем ты занимаешься дома, – твое личное дело». Русские не любят махать своим грязным бельем, поэтому людям с нетрадиционной ориентацией живется здесь так же фривольно, как черным, но лишь до той поры, пока они не начинают кричать о неких привилегиях, которыми их щедро наделила просвещенная Европа, задолжавшая за свою долгую кровавую историю всему миру.

Катя, время от времени зависавшая в международных чатах, нередко сталкивалась с замечаниями, вроде: «У вас, у русских, куча проблем с правами человека». На первых порах она просила уточнить посыл и, увидев ответ по типу «Вот у меня друг на Урале живет, не может пол поменять. Что это, если не нарушение прав человека?», начинала агрессивно ругаться, своими язвительными комментариями добиваясь лишь того, что ее блокировали. Теперь на одной из кнопок быстрого набора у нее стояла фраза «Зато нет проблем с головой», и это действительно сокращало время на бесполезные споры, куда она по-прежнему влезала, ища отдушину. С Твитча ее удалили за нарушение правил сайта, когда она довольно резко высказалась о модернизации в сфере самоидентификации среди детей и новоявленном 31 поле, о котором человечество до XXI века даже не подозревало. Из Twitter она удалилась сама, насмотревшись, как работают права человека на американском президенте.

Свободы не было нигде, а вот вседозволенность, этот разъедающий плоть и дух крючок крабового менталитета, за который цеплялись все «не-такие», лезла изо всех щелей.

Впрочем, в России были проблемы не только с геями.

– Да, пап, – Катя поднесла трубку к уху, отворачиваясь от телевизора. Наташа уменьшила громкость.

– Привет, дочка. Как дела?

– Нормально.

– Что делаешь?

Катя перевела глаза на часы. Был вечер. Они сидели в гостиной у Наташи, допивая вторую бутылку вина, и смотрели какой-то американский сериал, вызывавший в Наташе и ее маме бурю восторга, к которой Катя присоединялась всегда с опозданием.

– У Наташки сижу.

– Правда?

– Да, – Катя насторожилась. – Что случилось?

– Да ничего. Дай Володю к телефону.

Катя жестом попросила Наташу поставить телевизор на паузу и вышла на кухню. Здесь за обеденным столом на диване, похрапывая, дремал друг Сергея Анатольевича.

– Дядь Володь.

Храп прервался на высокой ноте. Мужчина приоткрыл глаз.

– Чего?

– Папа просит вас к телефону, – Катя протянула трубку.

– Алло, Анатолич? Здорово! Да задремал малеха. Все хорошо, как сам?

На кухню подтянулась Наташа и тетя Таня. Места сразу стало как-то мало.

– Не, я сегодня дома. Девчонки у меня, да, – Владимир Львович подмигнул им, застывшим в дверях, и тут вдруг стал серьезным. – А, вот оно что. Понял тебя, Анатолич. Ну спасибо, что позвонил. Да, конечно помню, в следующую субботу. Договорились, все. Давай, доброй ночи.

Владимир Львович передал Кате телефон.

– Ну чего там? – не вытерпела мама Наташи.

– Да ничего. Опять детишки Навального на улицы высыпали. Сказал за девчонками приглядеть, а то, мол, чего в универе от безделья только ни нахватаются. Так что сегодня сидите дома.

– Да мы и не собирались уходить, – пожала плечами Наташа. – Не май месяц на дворе.

Это было время, когда многие люди страны вывалили на улицы после провокационных расследований «Фонда борьбы с коррупцией» Навального. Последний его фильм про дворец Путина наделал много шороху, впрочем, никого не удивив. Российский менталитет исторически складывался таким образом, что простым людям было интересно не столько, откуда богачи берут деньги, сколько то, чем все это закончится. Экспрессивные разоблачения Навального возбуждали в либеральном студенчестве чувства европейского патриотизма, и те выходили на улицы вновь и вновь не из желания что-то менять, а из интереса – посмотреть, что из этого выйдет. Прокатившиеся по России митинги были явлением непонятным, в некоторой степени даже смешным, если вспомнить, насколько успешны бывали подобные предприятия в Российской империи и Советском союзе. На улицы выходили школьники, студенты и взрослые из числа тех, чью жизнь целенаправленно испортил Путин своей резиденцией в Геленджике. Но в этих вылазках на Пушкинскую и Болотную площади, если уж и не было смысла, то был дух, – этого не отнять. Дух либерализма, который в 2022 году оказался запертым где-то в подвалах Лубянки многочисленными законами, окончательно прижавшими журналистику и свободу слова, а после выведен на расстрел.

За происходящим Катя не следила, однако то тут, то там до нее доносились отголоски возмущения студенческой диаспоры. Она лишь пожимала плечами. Россия никогда не была Францией, и студенчество не имело ни одного рычага давления на государство, которое, в свою очередь, не гнушалось пачками грузить недовольных в полицейские машины. Кроме того, как лидер Навальный был слабоват, а русские, как звери, чувствовали слабость, и руководить ими нужно было уметь. В общем, политического лидера из этой фигуры не получилось бы, это было ясно, и Катя больше не интересовалась этой темой. Возможно, она бы вышла за идею, но идеи ведь тоже не было. Была череда взяток, случаев незаконного обогащения в годы беззакония, и все это было известно, и на каждого была заведена папка, представлявшая собой вторую мошонку каждого взяточника, за которую правительству можно было ухватиться при любом удобном случае, чтобы стрясти с миллиардеров денег на постройку олимпийских объектов, запуск студенческих стартапов, финансирование погибающих и уже погибших отраслей. И так оно работало повсеместно: в России, в США, в Великобритании, в Китае, – все страны держали магнатов за яйца, время от времени закрывая глаза на их махинации и тем самым только усиливая хватку. Это все было не ново, нет, совсем не ново!

И хотя Навальный со своим либеральным студенчеством вызывал у нее только усмешку, волнение Сергея Анатольевича было вполне оправданным. Бывало, за столом перекинувшись парой слов о том, что происходит в мире, они завязывали жаркий спор. Так, например, Катя упорно называла присоединение Крыма аннексией. Она не выступала за то, что Крым принадлежит Украине, – потому что черта с два он когда-либо был ее частью! – но у ребят ее возраста была страсть называть вещи, если не своими именами, то именами громкими, которые привлекали внимание и выводили на дебаты, и этой страсти Катя отдавалась целиком. Это заставляло ее отца кипеть и приписывать ее к нарастающему полку «либерастов». Вот и сейчас Сергей Анатольевич позвонил ей, чтобы узнать, не загремела ли она в кутузку в числе других непримиримых борцов за право быть неправыми.

– А чего там происходит-то? – спросила Катя.

– Обезьянок в кутузку свозят. Отсидятся несколько дней – и обратно поедут в свою Вышку, МГИМО или откуда они там повылезали.

– Забавно это выходит: санкционированные митинги по Конституции проводить можно, но санкцию на них никому не дают, а за несанкционированные – сажают.

– Так им выделили место, они туда ехать не захотели. Не такой масштаб, видите ли, в центре хочется. А вы знаете, что делается в толпе-то, а?

– Ой, Кать, пошли, – потянула Наташа. – Он сейчас опять про Кровавое воскресенье начнет.

Дядя Володя в отличие от многих людей своего возраста не питал к Союзу теплых чувств и любил приплетать к разговору преступления большевиков. Он знал чуть ли не пофамильно, кто финансировал Ленина, знал, на чьи деньги жил Колчак, да и мало ли было революций спонсировано из заграницы? Владимир Львович всегда ловко сопоставлял исторические события и видел в происходящем в России сейчас предреволюционные годы. Вероятно, правительство их тоже видело и не желало повторения. К истории Кровавого воскресенья, которое было предтечей первой русской революции, Владимир Львович обращался каждый раз, когда слышал, что где-то подали просьбу об организации митинга или демонстрации.

– В 1905 году рабочие тоже вышли на мирный митинг, а среди них вышли и диссиденты с огнестрелом, – рассказывал он. – Они вышли с шествием ко дворцу и первыми открыли огонь. Чистой воды провокация, а солдаты повелись. А все это зачем? Чтобы показать несостоятельность власти. Вот и хорошо, что сейчас никаких политических сборищ не разрешают. Кружки ваши посещайте, а выходить на улицы, пожалуйста, не надо. Нервируют наше государство большие скопления людей. Неспокойно как-то от них.

О звонке отца Катя быстро забыла. Досмотрев первый сезон, когда тетя Таня уже ушла к себе, обе девушки остались спать в гостиной.

Они были очень разными и сошлись благодаря чуду – не иначе. Наташа была веселой, бодрой и улыбчивой. Она была ветрена настолько, насколько может позволить себе свободная девушка в XXI веке, не переступив при этом определенной грани приличия, где вольность становится извращением. Наташа часто меняла парней в поисках «того самого», в короткие промежутки, когда она ни с кем не встречалась, она неизменно переживала о том, что останется одна навсегда. Она не пыталась казаться лучше, чем есть, – она была слишком поверхностна для этого – и не мечтала о чем-то большем, чем удачно выйти замуж и настрогать тройню. Наташа была простой, и это Кате нравилось. Ей вообще нравились люди, увязшие в быту человеческой жизни настолько, что им и в голову не приходило поднять голову и подумать о чем-то высоком: о полете в космос, о биоинженерии, о вечности, в конце концов. От таких людей пахло теплом, землей и бытом. Способные извлекать радость из мелочей, они одни, казалось, были способны разогнать Катину задумчивость, груз которой с каждым годом становился все тяжелее. Дурная привычка пропустить все сначала через ум, а потом дать волю чувствам, выходила ей боком. Многим хорошим мыслям и добрым стремлениям суждено было охладеть, не вынеся стужу холодной рациональности, но они не исчезали бесследно. Их следы становились амальгамой, отражавшей человека, каким она хотела быть, но отнюдь не того, которым она стала. А Наташа жила одним днем. Она не загадывала на год или два, да даже на неделю вперед она отказывалась что-либо планировать. Она, как ветер, бросалась то туда, то сюда, не ставя конкретных целей, не имея особых ценностей, ровно как и уважения к себе. Катя даже завидовала. Ей бы хотелось время от времени не думать, отдаваясь полностью течению жизни. Пусть осмыслят историки, пусть интерпретируют философы, она же была молода и красива!

Как жаль, что сакральная суть женского бытия заключалась в выборе – красивая или все-таки умная? В отличие от мужчины, женщине достаточно быть красивой, чтобы иметь все, но быть умной – всегда означало быть одной. Катя бы ни за что не рассталась со своим умом.

***

«Не было в России такого периода, чтобы она не была автократией, но почему-то вся зумерская братия об этом не забывает, и прозападные политики умело играют на их петровской жажде прорубить окошко в Европу пошире. Либеральная позиция, которую наше поколение занимает по жизни, – следствие пресловутого индивидуализма, а не глубокого понимания нужд государства и общества.

Поколение Z – отголосок девяностых. Они не верят телевизору, но верят сетям, не верят RT и RBK, не слишком доверяют The Times, но, истекая слюной, бросаются на CNN и BBC