Шамс

18 декабря 1243 года, Багдад

Однажды зимой, когда с крыш свисали большие сосульки, на заснеженной дороге появился гонец. Он сказал, что пришел из Кайсери. Среди дервишей возникло некоторое волнение: гости в это время года появляются не чаще, чем сладкий летний виноград. Явление гонца со срочным посланием, погнавшим его в дорогу, несмотря на стужу и снег, могло означать две вещи: уже случилось нечто ужасное или должно случиться.

Всем нам, дервишам, было крайне интересно, о чем говорится в письме, адресованном учителю, но он не произнес ни единого слова, не подал ни единого намека, который мог бы удовлетворить наше любопытство. Вид у него был бесстрастный, он был погружен в размышления, которыми ни с кем не желал поделиться. Казалось, он не в силах принять правильное решение.

Далеко не праздное любопытство заставляло меня пристально наблюдать за учителем. Я чувствовал, что письмо имеет ко мне какое-то непосредственное отношение, хотя не мог представить, какое именно. Много вечеров я провел в молитвенной комнате, повторяя все девяносто девять имен Бога, чтобы укрепить свою душу. И каждый раз мое особое внимание привлекало одно имя: аль-Джабар – Тот, в чьих владениях не случается ничего без Его ведома.

Потом, пока остальные проводили время в спорах и самых нелепых предположениях, я гулял один в заснеженном саду. Наконец все услышали звон медного колокола, который созывал нас на общее собрание. Войдя в главную комнату нашей ханеги^[14], я обнаружил, что все уже собрались – и послушники, и дервиши – и расселись по кругу. В середине круга стоял учитель.

Откашлявшись, он сказал:

– Бисмилла! Вы, верно, удивились, зачем я сегодня собрал вас всех. Речь идет о письме, которое я получил. Не важно, кто прислал его. Достаточно того, что оно обратило мое внимание на предмет большой важности.

Баба Заман ненадолго умолк и стал глядеть в окно. Он казался измученным, бледным и как будто сильно похудевшим, словно за последние несколько дней постарел на много лет. Однако, когда он заговорил, голос его неожиданно окреп, в нем зазвучала решимость:

– В городе, расположенном не очень далеко от Багдада, живет весьма знающий ученый. Он хороший оратор, хотя и не поэт. Его любят, почитают, им восхищаются тысячи людей, но сам он никого не любит. По причине, которая далека от нашего понимания, кто-нибудь из нас может отправиться к нему и стать его собеседником.

У меня сжалось сердце. Потом я медленно, очень медленно выдохнул. Как тут не вспомнить одно из правил? “Одиночество и уединение – разные вещи. Когда человек одинок, ему легко уверить себя, что он на правильном пути. Уединение лучше для нас, потому что оно не подразумевает одиночества. Но еще лучше найти человека, который станет для тебя зеркалом. Помни, лишь в другом человеческом сердце можно увидеть себя без обмана и присутствие Бога в себе”.

Учитель продолжал:

– Мне был задан вопрос, не хочет ли кто-нибудь из вас отправиться в это духовное путешествие. Конечно же я мог бы сам назначить подходящего дервиша, однако эта задача будет не по плечу тому, кто возьмется за нее только из чувства долга. Она может быть исполнена лишь из любви и во имя любви.

Юный дервиш попросил разрешения сказать слово:

– Учитель, кто этот ученый?

– Я могу открыть его имя только тому, кто изъявит желание отправиться в путь.

Услышав это, несколько взволнованных дервишей торопливо подняли руки. Кандидатов было девять. Я присоединился к ним и стал десятым. Баба Заман помахал рукой, давая нам понять, что он еще не закончил:

– Есть еще кое-что, о чем я должен вам сообщить, прежде чем вы примете решение. Путешествие сопряжено с великой опасностью и невиданными трудностями, так что неизвестно, вернется ли путник назад.

Все руки опустились. Кроме моей.

В первый раз за долгое время Баба Заман прямо посмотрел мне в глаза, и, когда наши взгляды встретились, я понял, что он с самого начала знал, кто станет единственным добровольцем.

– Шамс из Тебриза, – медленно и мрачно произнес учитель, словно мое имя оставляло неприятный привкус у него во рту. – Я уважаю твое решение, однако ты не член нашего сообщества. Ты гость.

– Не понимаю, какая разница.

Учитель долго молчал, о чем-то раздумывая. Потом неожиданно поднялся и заговорил вновь:

– Оставим пока этот разговор. Когда придет весна, мы к нему вернемся.

Сердце мое взбунтовалось. Ведь Баба Заман отлично знал, что именно ради этой миссии я явился в Багдад, а он лишает меня возможности следовать своей судьбе.

– Почему, учитель? Зачем ждать, если я прямо сейчас готов отправиться в путь? Скажи мне название города и имя ученого мужа, и в ту же минуту меня тут не будет! – вскричал я.

Однако ответ учителя прозвучал холодно и твердо, к чему я не привык за то время, что был с ним рядом:

– Нечего обсуждать. Собрание закончено. Зима была долгой и суровой. Все в саду замерзло, и мои губы тоже замерзли. Следующие три месяца я не произнес ни слова. Каждый день, отправляясь на долгие прогулки, я надеялся увидеть расцветшее дерево, но видел один лишь снег. О весне можно было только мечтать. Но, несмотря на мрак в душе, я постоянно помнил правило, которое как нельзя лучше подходило моему настроению: “Что бы ни случилось в твоей жизни, с каким бы страшным несчастьем тебе ни пришлось столкнуться, не отчаивайся. Даже когда все двери закрыты, Бог единственно для тебя открывает новые пути. Будь благодарен! Разумеется, легко быть благодарным, когда все хорошо. Но суфий благодарит Бога не только за то, что ему дано, но и за то, в чем ему отказано”.

Наконец однажды утром я увидел ослепительный росток. Прекрасный, как песня, он поднялся над нагромождением снега. Это был кустик клевера с крошечным цветком. Мое сердце преисполнилось радости. Возвращаясь в дом, я наткнулся на рыжего прислужника и весело поздоровался с ним. А он так привык видеть меня молчаливым и мрачным, что буквально онемел.

– Улыбнись, мальчик! – крикнул я. – Не ужели ты не видишь, что наступила весна?

Начиная с того дня все вокруг стало стремительно меняться. Быстро таял снег, на деревьях набухли почки, вернулись птицы, и вскоре воздух наполнился пряным весенним ароматом.

Однажды утром мы вновь услышали звон медного колокола. На сей раз я прибежал первый. Опять мы уселись в круг, и учитель заговорил о выдающемся исламском ученом, который познал все, кроме опасностей любви. И снова никто не захотел по доброй воле отправиться к нему.

– Вижу, Шамс остается единственным добровольцем, – объявил Баба Заман громким и тонким голосом, похожим на свист ветра. – Однако я подожду до осени, прежде чем вынесу решение.

Я был потрясен. Не мог поверить своим ушам. Я готов к путешествию после трех долгих месяцев ожидания, а учитель требует ждать еще шесть месяцев. Я был в отчаянии, протестовал, просил, но он отказал мне.

На сей раз, однако, я понимал, что ждать будет легче, потому что больше отсрочек не предвидится. Продержавшись с зимы до весны, я мог с уверенностью сказать, что мой жар не остынет до осени. Решение Баба Замана не обескуражило меня. Наоборот, я ободрился и стал решительнее. Еще одно правило гласит: “Терпение не означает пассивность. Оно означает провидеть и верить в конечный результат. В чем смысл терпения? В том, чтобы, глядя на шип, видеть розу; видя ночь, предвидеть рассвет. Нетерпение же означает близорукость и неспособность видеть будущее. Те, кто любят Бога, никогда не теряют терпения, так как им известно, что нужно время, чтобы месяц стал полной луной”.

Когда наступила осень, медный колокол ударил в третий раз. Я шел неспешно, уверенный, что теперь все решится. Учитель выглядел слабее и бледнее, чем обычно, словно у него больше не осталось сил. Тем не менее, когда он увидел, что я вновь поднимаю руку, он не отвернулся и не стал откладывать решение. Он решительно кивнул мне:

– Ладно, Шамс, собирайся в путь. Завтра утром ты оставишь нас, иншалла^[15].

Я поцеловал руку учителю. Сколько бы мой путь ни занял времени, рано или поздно я встречусь с собеседником.

Баба Заман ласково и грустно улыбнулся мне, как отец улыбается единственному сыну, отправляя его на битву. Потом он вынул запечатанное письмо из кармана своей длинной абы цвета хаки и, отдав его мне, молча вышел из комнаты. Все дервиши последовали за ним. Оставшись один, я сломал печать. Внутри я нашел ответ на мои вопросы. Итак, мне предстояло отправиться в Конью и там встретиться с Руми.

От радости сердце подпрыгнуло у меня в груди. Прежде мне не приходилось слышать это имя. Наверное, Руми был знаменитым ученым, однако для меня он оставался тайной за семью печатями.

Я снова и снова повторял: “Руми”, пока слово не растаяло у меня на языке, оставив сладость леденца и сделавшись таким же привычным, как слова “вода”, “хлеб”, “молоко”.

Элла

22 мая 2008 года, Нортгемптон

Белое пуховое одеяло не спасало от неприятных ощущений в горле и навалившейся усталости. Засиживаясь допоздна и выпивая больше нормы, Элла не могла не понимать, к чему это может привести. Она заставила себя встать, спуститься вниз, приготовить завтрак и посидеть за столом вместе со своими двойняшками и мужем. Изо всех сил она старалась проявить внимание к их разговору о шикарных машинах, на которых некоторых учеников привозят в школу, тогда как больше всего на свете ей хотелось вернуться в постель и заснуть.

Неожиданно Орли, посмотрев прямо в лицо матери, спросила:

– Ави говорит, что сестра больше не вернется домой. Мама, это правда?

В ее голосе Элла услышала осуждение.

– Конечно же неправда. Мы с твоей сестрой поссорились, но, как тебе известно, мы любим друг друга.

– А правда, что ты позвонила Скотту и попросила его оставить Дженет в покое? – усмехаясь, спросил Ави, который явно наслаждался разговором.

Округлив глаза, Элла поглядела на мужа, но Дэвид поднял брови и развел руками, давая понять, что не он рассказал детям ненужные подробности.

С легкостью, которая дается опытом, Элла придала своему голосу властность, как всегда, когда собиралась прочитать детям нотацию:

– Это не совсем так. Я действительно разговаривала со Скоттом, но я не просила его бросить вашу сестру. Я всего лишь попросила его не торопиться с женитьбой.

– Никогда не выйду замуж, – уверенно за явила Орли.

– Ну еще бы: кому захочется взять тебя в жены? – отрезал Ави.

Прислушиваясь к тому, как ее отпрыски поддразнивают друг друга, Элла нервно усмехнулась, но тотчас постаралась вернуть тебе серьезный вид. Однако это ей не совсем удалось, и едва заметная усмешка растягивала ее губы, пока она провожала детей до двери.

Лишь вернувшись к столу, она позволила себе распуститься. Кухня выглядела так, словно подверглась нападению целой армии крыс. Недоеденные яйца, огрызки хлеба, грязные миски. А тут еще Спирит таскался за ней, ожидая прогулки. Но даже после двух чашек кофе и стакана мультивитаминного напитка Элла смогла всего лишь на несколько минут вывести его в сад.

Вернувшись в дом, она обнаружила красный сигнал на автоответчике. Нажала на кнопку, и, к ее огромной радости, мелодичный голос Дженет наполнил комнату.

– Мама, ты дома?.. Думаю, нет, иначе ты взяла бы трубку. – Дженет хмыкнула. – Ладно, я ужасно разозлилась на тебя и не хотела больше видеть. А теперь я немного поостыла. Нет, ты поступила неправильно, я в этом все равно уверена. Не надо было тебе звонить Скотту. Но я понимаю, почему ты это сделала. Послушай, тебе не надо больше держать меня словно в инкубаторе. Перестань меня защищать! Просто позволь мне быть такой, какая я есть, ладно?

На глаза Эллы навернулись слезы. Ей вспомнилось, какой была Дженет, когда только родилась. Вся красная, несчастная, с морщинистыми, почти прозрачными пальчиками, с дыхательной трубкой – до чего же она была неприспособлена для жизни в этом мире.

Множество бессонных ночей Элла провела, прислушиваясь к дыханию малышки, просто желая удостовериться, что она еще жива и, может быть, будет жить.

– Мама, еще одно, – произнесла Дженет, словно что-то вспомнив. – Я люблю тебя.

Элла тяжело вздохнула. Она вспомнила письмо Азиза. Дерево желаний ответило ему. По крайней мере, частично. Позвонив, Дженет исполнила свою часть. Теперь Элле надо было исполнить остальное. Она позвонила дочери на мобильник и застала ее на пути в университетскую библиотеку.

– Малышка, я все слышала. Извини, я ужасно виновата перед тобой и вот хочу попросить прощения.

После недолгой, но взрывоопасной паузы Дженет ответила:

– Да ладно, мам.

– Нет, не ладно. Мне нужно было больше уважать твои чувства.

– Давай больше не будем об этом говорить, хорошо? – попросила Дженет, словно они поменялись местами и Дженет стала матерью, а Элла – мятежной дочерью.

– Хорошо, дорогая.

Дженет понизила голос почти до шепота, словно сама боялась того, о чем собиралась спросить Эллу.

– Меня очень расстроило то, что ты сказала тогда. Это правда? Ты действительно несчастна?

– Конечно же нет, – излишне торопливо отозвалась Элла. – Я родила трех замечательных детей – разве я могу быть несчастной?

Однако Дженет это не убедило.

– Я имею в виду с папой?

Элла не знала, что придумать, и решила сказать правду.

– Мы с твоим папой уже очень давно женаты. После стольких лет трудно сохранить влюбленность.

– Понятно, – произнесла Дженет, и, как ни странно, у Эллы появилось ощущение, что дочь действительно ее поняла.