Взяв с ленты конвейера пригоршню овсяного печенья и высыпав ее в очередную жестяную коробку, Эдим Топрак сделал открытие: он больше не помнит лица матери. На секунду он замер, ощущая, как по спине бегают мурашки, и в результате пропустил следующую порцию печенья. Билал, стоявший от него в нескольких футах, заметил совершенную ошибку и поспешно сгреб печенье с конвейера. Если бы Эдим увидел это, он, без сомнения, кивнул бы другу в знак благодарности, но он был слишком поглощен безуспешной попыткой вспомнить, как выглядела мать.
В дальнем уголке его сознания ожил некий женский образ, расплывчатый, словно подернутый туманной дымкой. Мать была стройна и высока ростом, лицо ее было белым, как мрамор, светлые глаза исполнены покоя и сосредоточенности. Солнечный свет, льющийся из окна, освещал ее голову сзади, оставляя половину лица в тени. Волосы цвета осенних листьев отливали медью на солнце. Но при тусклом освещении они изменяли свой оттенок и казались почти черными. Губы ее были полными и свежими. А может, и нет. Эдим не был в этом уверен. Может, губы у нее были тонкими, с опущенными вниз уголками. Женщина, нарисованная его воображением, изменялась каждую секунду, как будто лицо ее было вылеплено из тающего воска.
А может, проблема в том, что образ женщины, которая произвела его на свет, смешивался в его сознании с образом жены. Длинные волнистые рыжеватые волосы, которыми он наделил свою мать, Айшу, на самом деле принадлежали его жене Пимби. Неужели жена стала столь неотделимой частью его жизни, что проникает во все воспоминания, даже о временах, когда они еще не встретились? Эдим переступил с ноги на ногу и закрыл глаза.
Перед его мысленным взором возникло еще одно воспоминание. Они с матерью идут по изумрудно-зеленому полю, откуда открывается вид на дамбу. Ему, наверное, лет восемь. Волосы матери распущены, и неугомонный стамбульский пойраз[4], играет с ними, закрывая ей лицо. Над их головами синеет восхитительно безоблачное небо, вдали зеленеют залитые солнцем холмы. Лишь некоторые из многочисленных ворот дамбы открыты, уровень воды в запруде совсем низкий. Мальчик смотрит, как внизу бурлит и пенится водоворот, и у него начинает кружиться голова. Мать предупредила его, что близко к краю подходить нельзя, но это было не в тот день, что вспомнился ему сейчас.
– Тех, кто подходит слишком близко к краю, сразу хватает шайтан, – сказала мать.
Именно поэтому люди так часто падают – маленькие дети, которые проскальзывают между перекладинами балконных перил, хозяйки, которые моют окна, стоя на подоконнике, трубочисты, которым приходится передвигаться по карнизам. Шайтан хватает их за щиколотки своими когтями и тащит вниз, в бездонную глубину. Выживают только кошки, ведь у них девять жизней, а потому они могут восемь раз умереть и опять воскреснуть.
Держась за руки, они с матерью спустились с холма и подошли к высоченным стенам, тянувшимся вдоль одной из сторон дамбы. Айша остановилась на краю водостока, губы ее шевелились. Казалось, она забыла, что дух зла витает поблизости. Но нет, вряд ли: прислушавшись, мальчик понял, что она читает молитвы, защищающие от несчастного случая. Чувство облегчения овладело им, но лишь на несколько секунд. Что, если дьявол прячется где-нибудь в зарослях и, улучив момент, утащит их в бездну? Подчиняясь внезапному порыву, он вырвал руку из материнской ладони и принялся озираться по сторонам, пока не удостоверился, что рядом никого нет. Когда он снова повернулся к матери, ее не оказалось рядом.
Она летела со стены, и он наблюдал за каждым мгновением ее полета.
Открыв глаза, Эдим обнаружил, что Билал с беспокойством наблюдает за ним.
– Что случилось, парень? – спросил Билал, перекрикивая шум станков. – Ты пропустил добрый десяток порций.
– Ничего. – Эдим пожал плечами и похлопал себя по груди напротив сердца. – Просто задумался.
По губам Билала скользнула едва заметная, но добродушная улыбка. Кивнув, он вернулся к работе. То же самое сделал Эдим. За оставшийся день он не пропустил ни единого печенья. Но всякий, кто хорошо его знал, мог почувствовать: его что-то гнетет. Душа его ныла от какого-то смутного беспокойства, зловещего, как грозовая туча, и это беспокойство невозможно было прогнать усилием воли.
Эдим знал, что это: страх загнанного в угол животного. Животного, со всех сторон окруженного лающей сворой собак, измученного, изможденного, словно отравленного каким-то зельем, которое не убивает, но лишает сил. Куда бы он ни повернулся, повсюду чудились тени преследователей. Бежать некуда – разве что навсегда уехать из Англии. Но он не мог скрыться, бросив жену и детей. А для того чтобы взять их с собой, требовались деньги. Много денег. Положение было безвыходным. И китайцы прекрасно это понимали. Именно поэтому они даже не считали нужным следить за ним. Они не сомневались: стоит ему пропустить срок платежа, они без труда его отыщут. Но была еще одна причина, по которой Эдим не мог бежать: Роксана.
Шесть недель назад Эдим проснулся утром в таком приподнятом настроении, словно летал во сне. Все признаки близкой удачи были налицо. Признаки, которые его никогда не обманывали. Ладони слегка почесывались, сердце билось быстрее обычного, левый глаз едва заметно подергивался. Ничего болезненного, просто легчайший тик, который то усиливался, то прекращался, словно небеса посылали ему некое закодированное послание. Во всех прочих отношениях день был совершенно обычный. Но воодушевление не оставляло его. Окружающие были приветливы с ним, и он был приветлив со всеми. Погода стояла ясная, солнечная, и отражение голубого неба в водах Темзы веселило душу и пробуждало надежды.
После заката он отправился в игорный клуб. Скоро, совсем скоро он с этим покончит, обещал он себе. Вырвет страсть к игре с корнем, отрубит ее раз и навсегда, как гнилую ветку от здорового дерева. Отрубленная ветка никогда не вырастает заново, а значит, он никогда вновь не станет пленником страсти. Но это будет после, не сейчас. Сейчас он не готов отказаться от игры. Тем более сегодня его ожидает выигрыш. Все признаки предвещают удачу.
Игорный клуб располагался в Бетнал-Грин, в цокольном этаже старинного дома с большими окнами по обе стороны от входа и террасой. Внутри скрывался другой мир. Клуб состоял из пяти залов; в каждом играли в бильярд или толпились вокруг рулетки, блек-джека и покерных столов. В воздухе висела густая пелена табачного дыма. Игроки, обладавшие большими деньгами или же особой склонностью к риску, собирались в задней комнате. Из-за плотно закрытой двери доносилось поскрипывание рулетки, сопровождаемое гулом голосов, тяжкими вздохами и приглушенными возгласами.
Этот клуб предназначался исключительно для мужчин. Немногочисленные женщины, которых можно было здесь встретить, допускались по особой договоренности, потому находились на особом положении. Ни о каких посягательствах на этих женщин не могло быть и речи. Здесь существовал свод неписаных, но строгих правил, которым неукоснительно подчинялись клиенты всех национальностей. Индусы, пакистанцы, индонезийцы, иранцы, турки, греки, итальянцы… Все здесь объяснялись по-английски, но молились, изрыгали проклятия и о чем-то договаривались на своих родных языках. Среди клиентов заведение было известно под названием «Берлога». Оно принадлежало семейству немногословных китайцев. Жизнь нескольких поколений этого семейства прошла во Вьетнаме, но после войны китайцы были вынуждены оставить Вьетнам и обосновались в Лондоне. Рядом с ними Эдиму всегда было не по себе. В отличие от итальянцев китайцы не проявляли взаимовыручки. Не обладали они темпераментностью ирландцев. Их поведение было совершенно непредсказуемым и могло мгновенно измениться без каких-либо видимых на то причин.
В тот вечер Эдим сначала играл в блек-джек, потом провел несколько партий в кости и перешел к рулетке. Первый раз он поставил на черное. Старт оказался удачным. Потом он поставил сразу на несколько чисел. Снова выигрыш, но не слишком значительный. Он поставил на красное и выиграл три раза подряд, каждый раз увеличивая ставку за счет предыдущего выигрыша. То был один из тех волшебных моментов, когда он чувствовал рулетку. Как и у самого Эдима, память у рулеточного колеса была никудышная. Можно было ставить на то же самое снова и снова, и шансы на выигрыш оставались прежними. Капризы рулетки не поддавались логическим расчетам. И он играл без всяких расчетов, так, словно каждая ставка была первой и единственной.
Игроки, толпившиеся вокруг, делали восторженные жесты, похлопывали его по плечу и отпускали одобрительные реплики. Он чувствовал, что окружен всеобщим уважением, и это было удивительно приятное чувство. Им восхищались, ему завидовали. Очередной поворот рулетки вновь принес ему победу. Толпа вокруг стола росла, внимание становилось все более напряженным. Пятнадцать минут спустя он по-прежнему выигрывал. Крупье объявил перерыв.
Чувствуя, что ему необходимо глотнуть свежего воздуха, Эдим вышел на улицу. На кромке тротуара сидел высокий неуклюжий марокканец, работавший с ним на одной кондитерской фабрике.
– Ты везучий, – заметил марокканец.
– Судьба. Так, как сегодня, бывает далеко не всегда.
– Может быть, Аллах тебя испытывает, – изрек марокканец, сделал паузу и бросил на Эдима быстрый взгляд. – Знаешь, как говорят: «Наездник, который скачет на быстрой лошади, может упасть и сломать спину, но лошадь продолжит свой бег».
– Ну и какой в этом смысл?
– Без понятия. Мне просто нравится, как звучит эта пословица.
Оба расхохотались, и голоса их унеслись в ночное небо.
– Я знаю пословицу не хуже, – сказал Эдим. – Человек может убежать на край света, но не способен убежать от своего прошлого.
– Угу, – буркнул марокканец и уже собрался отхлебнуть из своего стакана, как вдруг заметил, что его собеседник стоит с пустыми руками.
– Я не пью, – чуть виновато пояснил Эдим.
Марокканец в ответ усмехнулся:
– Ох, посмотрите только на него! Намертво подсел на рулетку, но, когда дело доходит до выпивки, строит из себя правоверного мусульманина.
Эдима покоробило. Он не подсел на рулетку, тем более намертво. Он может отказаться от игры, как только захочет. Что касается причин воздержания от спиртного, то их он предпочитал не обсуждать, тем более с незнакомцами. Но сегодня он решил сделать исключение.
– Мой отец был запойным пьяницей, – негромко произнес он.
Когда он вернулся в подвальный клуб, погас свет. Перебой с электроэнергией. Третий за эту неделю. В те дни по утрам Лондон тонул в сером тумане, а по вечерам – в темноте. «Свечной магазин в Хакни наверняка огреб кучу денег», – подумал Эдим. Свечи стали такой же насущной необходимостью, как хлеб и молоко.
Напрягая зрение, Эдим прошел по тускло освещенному коридору и открыл дверь в заднюю комнату. За столом, скудно освещенным парафиновой лампой, сидели трое китайцев – скупых на слово людей с непроницаемыми лицами. Эдим понимал, что самое разумное сейчас уйти. Надо удовлетвориться тем, что он уже выиграл. Он взял свою куртку, дал крупье на чай и уже двинулся к выходу, но внезапно застыл на месте.
Позднее, когда Эдим вспоминал этот момент, а вспоминал он его очень часто, ему всякий раз приходил на ум стоп-кран в поезде. Он никогда не трогал этот кран, но знал: если повернуть его, поезд резко остановится. В тот вечер словно чья-то невидимая рука повернула стоп-кран, укрепленный у него на спине.
В комнату вошла молодая женщина. Словно видение, она выпорхнула из мрака. В тусклом свете лампы ее золотистые волосы, завивавшиеся чуть ниже маленьких и изящных ушей, испускали удивительное сияние. Кожаная мини-юбка, белая шелковая блузка без рукавов, на ногах остроносые туфельки на высоченных каблуках. Выражение лица в форме сердечка красноречиво говорило о том, что ей вовсе не доставляет удовольствия находиться здесь и она предпочла бы оказаться где-нибудь в другом месте. Она села рядом с одним из китайцев – этот лысый жирный тип держался как босс и, возможно, был им – и что-то прошептала ему на ухо. Китаец слегка улыбнулся и погладил ее по бедру. Внутри у Эдима что-то оборвалось.
– О, вы еще здесь? Хотите поставить еще разок, дружище?
Китаец задал вопрос, не поднимая головы и ни на кого конкретно не глядя. Но Эдим, так же как и все, кто был в комнате, знал: вопрос обращен к нему. Он ощущал устремленные на него взгляды всех присутствовавших. Но только ее глаза, два синих сапфира, прожигали его насквозь. Никогда раньше он не видел таких огромных блестящих синих глаз. Если бы его жена встретилась с этой женщиной, она наверняка испугалась бы сглаза. Пимби незыблемо верила: если взгляд подобных глаз остановится на тебе хотя бы на мгновение, надо со всех ног мчаться домой и сжечь на плите щепотку соли.
Щеки Эдима вспыхнули. В одно невероятно затянувшееся мгновение он осознал, что, продолжив игру, совершит ошибку, и, возможно, самую серьезную в его жизни. Но сознавать – это одно, а подчиняться велениям рассудка – совершенно другое. Он кивнул:
– Да, я буду играть.
Он снова выиграл, но на этот раз все было иначе. Энергетическое поле изменилось. Теперь он и рулетка были двумя не связанными между собой существами, от их недавнего единения не осталось и следа. Но Эдим словно прирос к месту. Замерев, он наблюдал, как богиня, сидевшая напротив, смотрит на колесо рулетки.
Зажглось электричество. Эдим решил, что это добрый знак, и продолжил игру. Он выигрывал раз за разом. Ставки росли. Это был риск. Безумный риск. Китайцы пытались сохранять невозмутимость, но сквозь их непроницаемые маски начала проглядывать тревога. В толпе вокруг стола Эдим увидел марокканца, брови его были озабоченно нахмурены. Поймав взгляд Эдима, марокканец покачал головой и прошептал одними губами:
– Завязывай, приятель!
Но Эдим уже не мог остановиться. Она смотрела на него с другого конца стола, ее губы, сочные и манящие, походили на вишни. Он чувствовал, что у него есть шанс, путь даже один из тысячи, благодаря своим победам в игре завоевать ее сердце. Кто-то окликнул женщину, и Эдим узнал ее имя: Роксана.
О проекте
О подписке