Бенедиктинец несколько минут терпеливо выслушивал довольно оскорбительные речи барона; наконец легкий румянец покрыл его щеки.

– Господин барон, – отвечал он слегка дрожащим голосом, – несмотря на мое желание оставаться в границах вежливости, я не могу далее сносить ваши оскорбительные выражения о святой обители, которой я служу. Итак, если вы хотите, чтобы этот разговор продолжался, прошу вас говорить с меньшей колкостью и с большей справедливостью. Фронтенакский аббат и капитул никогда не имели в мыслях склонить мадемуазель де Баржак к монастырской жизни, если только их питомица сама не выкажет желания посвятить свою жизнь Господу, что, честно говоря, маловероятно. Вы знаете – если в самом деле знакомы с нею – как нам трудно присматривать за этой упрямой и неуправляемой молодой девушкой, не слушающей никаких советов. Наши сестры урсулинки пробовали было обучать ее правилам поведения, но успехи этой девицы были весьма посредственны, и она вышла из монастыря через два года, почти сведя с ума бедных сестер своим непослушанием и непомерной живостью. После ее возвращения в замок Меркоар мы поместили возле нее доброго и честного дворянина и старую монахиню, терпение, преданность и высокая добродетель которой известны нам давно. И тот, и другая писали нам уже более двадцати раз, упрашивая снять с них данное им поручение. Вы видите, барон, что девушке такого характера мы едва ли можем навязать нашу волю. Если мадемуазель де Баржак намерена остаться в свете и выйти замуж, мы и не подумаем противоречить ее выбору… если только жених не будет недостоин ее и благородного дома, из которого она произошла.

– Правда ли это? – удивленно вскричал Ларош-Боассо. – Неужели вы не будете сопротивляться, если жених не понравится вам и другим сановникам из вашего аббатства? Предположим, что я решил бы усмирить эту маленькую львицу, что я смог бы произвести на нее благоприятное впечатление и был готов жениться на ней, несмотря на ее нрав, который едва ли уступает в свирепости самому жеводанскому зверю, тогда – отвечайте мне откровенно – не старались бы вы всеми средствами помешать подобному браку?

Этот прямой вопрос, казалось, очень смутил приора. Леонс, внимательно глядя на дядю, с нетерпением ждал его ответа.

– Неужели, – осторожно спросил Бонавантюр, – вы, барон, привлекли к себе особенное внимание мадемуазель де Баржак? Благородная девица была до сих пор непреклонна ко всем, кто осмеливался ухаживать за ней…

– Она, без сомнения, была бы такою же ко мне, если б я допустил ошибку и осыпал ее теми сентиментальными фразами, которых она терпеть не может. Нет, я никогда не говорил ей ни одного слова о любви; но в тех случаях, когда охота приводила меня в Меркоар, мадемуазель де Баржак предпочитала мое общество компании других дворян округа. Думаю, что это благоприятный признак, хотя, конечно, понимаю, что этого мало, чтобы делать какие-то выводы о сердечной склонности этой поистине необычной юной девицы. Поэтому мне хотелось бы знать, могу ли я рассчитывать на какую-либо помощь с вашей стороны или же, напротив, вы намерены всячески мешать моим планам.

– Я снова вынужден отвечать вам, что фронтенакские бенедиктинцы никому намеренно не вредят. Нам предписывается любить даже тех, кто творит нам зло.

– Бросьте вашу софистику, господин приор! Будете ли вы, например, отпираться, что ваше путешествие имеет своей целью уничтожить мои успехи в отношениях с мадемуазель де Баржак? Не узнали ли вы о том предпочтении, которое оказывает мне ваша питомица, и о моем скором прибытии в замок Меркоар, не для того ли отправились вы в дорогу, чтобы расстроить вашим присутствием все мои попытки сблизиться с этой девицей? Несмотря на вашу хитрость в поступках, преподобный отец, я все же доверяю вашей искренности в том, что касается ваших намерений; отвечайте мне просто: прав я или нет.

Принуждаемый таким образом, Бонавантюр не мог уклониться от ответа.

– Не отпираюсь, – отвечал он, – мое присутствие в Меркоаре необходимо для того, чтобы остановить притязания женихов, которых богатство и красота мадемуазель де Баржак притягивают к ней беспрестанно. Мы исполняем отеческий долг по отношению к этой молодой девушке; можем ли мы оставить ее без покровительства и советов среди шумного общества, которое собирается в ее собственном доме?

– Очень хорошо, – сухо сказал барон и встал из-за стола. – Вот вы и высказались, преподобный отец. Итак, вы неблагоприятно смотрите на мои ухаживания за вашей питомицей и всеми силами будете сопротивляться моим намерениям?

– Я уже имел честь уверить вас, барон де Ларош-Боассо, что мадемуазель де Баржак совершенно свободна в своем выборе. Конечно, я не могу не воспользоваться своим правом давать ей советы…

– Все лучше и лучше! – перебил барон с иронией, прохаживаясь по комнате большими шагами и бренча своими серебряными шпорами. – К несчастью для вас, преподобный отец, уверяют, что ваши увещевания эта непослушная девушка не очень-то принимает к сведению. Но назовите же мне причину вашего предубеждения против моей кандидатуры на звание супруга этой девицы.

– Прекратите, барон, – вскричал Бонавантюр, выведенный из терпения этой настойчивостью. – Нужно ли искать другие причины, кроме вашей беспорядочной жизни, вашего весьма оскудевшего состояния и в особенности вашей тайной привязанности к протестантской ереси?

– Мое разорение, между прочим, дело ваших рук, – энергично возразил Ларош-Боассо. – А жизнь моя такова, как жизнь всех дворян, в этом отношении меня нельзя упрекнуть в злоупотреблениях более чем кого-либо другого. Что же касается того старого обвинения в протестантстве, которое беспрестанно бросают мне в лицо, как когда-то бросали в лицо моим предкам и даже набожному католику графу де Варина, я мог бы спросить, на чем оно основано, и доказать его несостоятельность. Впрочем, давайте предположим, что оно справедливо, что же тогда? Не лучше ли, преподобный отец, оставаться протестантом в глубине сердца, чем не иметь никакой религии, как множество других?

– А разве с вами не так же, барон? – строго спросил бенедиктинец. – Уверяют, что ни та, ни другая церковь не видят в вас достойного прихожанина… Но перестанем говорить об этом, – остановил себя приор, – я не должен вмешиваться в дела вашей совести без особого на то приглашения. Бог будет судить всех нас!

Опять замолчали; барон продолжал прохаживаться по комнате; наконец он снова остановился перед приором.

– Итак, вы не принимаете способа, который я предлагал вам, чтобы восстановить вопиющую несправедливость? – спросил он со сдержанным гневом. – Я желал забыть прошлое и заключить с вами мир, залогом которого стала бы мадемуазель де Баржак; вы же предпочитаете войну. Хорошо, вы ее получите – горячую, ожесточенную, кровопролитную. Клянусь вам! А для начала заявляю: я женюсь на вашей питомице! Хотя бы назло вам!

Приор отвечал на этот вызов улыбкой. Но Леонс, до этого безмолвный, если не равнодушный свидетель всего разговора, вскочил, будто повинуясь непреодолимому чувству:

– Как! Барон, вы уверены, что мадемуазель де Баржак… Разве она вас любит? Из того, что вы сказали, никак нельзя сделать такой вывод!

Ларош-Боассо обернулся. Сам приор казался изумленным и раздраженным смелостью своего племянника.

– Что это с вами сделалось, дружок? – спросил барон, насмешливо разглядывая юношу с ног до головы. – Разве этими делами занимаются в обителях? Такие вещи вы и знать не должны. Лучше прочитайте ваш служебник! Без сомнения, господин приор наложит на вас епитимью за то, что вы без позволения вмешались в мирской разговор.

– Милостивый государь, – возразил Леонс, – я не принадлежу к духовному сословию; я такой же мирянин, как и вы, и не допущу… – тут он замолчал, как бы испугавшись своей смелости.

– Чего вы не допустите, мой милый юноша? – спросил Ларош-Боассо с оскорбительной иронией. – Чтоб мадемуазель де Баржак предпочла меня прочим претендентам на свою руку? Я не вижу, каким образом это обстоятельство вас касается и как вы можете не допустить этого.

– Я не то имел в виду, – смущенно произнес Леонс, в котором гнев боролся с замешательством. – Я хочу сказать, что оскорбительные выражения, в которых вы говорили о моем почтенном дяде и об уважаемых фронтенакских бенедиктинцах…

– Ах, прелестное дитя, вы намерены сделаться защитником этих бенедиктицев и, быть может, вызвать меня на поединок за мои суждения о них? Это прекрасно, потому что я не расположен отказываться от моих слов и раскаиваться… Я скажу всем и каждому, что фронтенакские бенедиктинцы, все без исключения лицемеры, интриганы и охотники за чужими деньгами, что они отняли у меня наследство и что надеются, без сомнения, употребить опекаемую ими мадемуазель де Баржак как орудие для приобретения новых богатств и нового влияния. Но я буду бодрствовать, я сумею расстроить их коварные планы. Я люблю мадемуазель де Баржак и, может быть, любим ею; мы увидим, кто осмелится пойти наперекор моим намерениям!

– Вы любите ее? – вскричал Леонс со сверкающими глазами. – Как же вы ее любите, когда позволяете себе сравнивать ее с жеводанским чудовищем? Впрочем, вы сами скорее напоминаете его!

– Я вижу, мой добрый молодой человек, что вам внушили, что люди, подобные мне, преступны и бессердечны. Может, отчасти это и так. Но, кто бы что ни говорил, а я люблю эту девушку. Она та еще чертовка, но это не значит, что меня не восхищают ее гордость и мужество, которые столь редко встречаются в женщинах. С ней не соскучишься, но это и делает общение особенно увлекательным. Но, черт меня побери, – перебил он себя, – вам-то какое до этого дело? Сам не знаю, зачем отвечаю на нескромные вопросы этого излишне любопытного ребенка…

– Милостивый государь! – вскричал Леонс угрожающим тоном. – Я не могу более сносить ваших дерзостей и…

– Что же вы сделаете, мой храбрый рыцарь? – ответил Ларош-Боассо, громко расхохотавшись. – Вызовете меня на дуэль? Это было бы мило! Я к вашим услугам. Ну, обнажайте шпагу… Я готов принять ваш вызов…

Он встал в позицию и сделал вид, будто парирует своим хлыстом мнимые удары.

– Почему же вы не выходите? – продолжал он, продолжая смеяться. – Но что это? Вы, кажется, забыли вашу рапиру, пылкий рыцарь ризницы… Куда же девалось ваше оружие?

– Но я могу по крайней мере сражаться с вами тем оружием, что выбрали вы сами! – вскричал Леонс, придя в совершенную ярость.

Тут он схватил свой хлыст, лежавший на стуле, и, держа его в руке, подбежал к барону.

Во время этого жаркого спора приор сохранял совершенное спокойствие, точно хотел увидеть, до каких пор дойдет негодование Леонса, измерить степень агрессивности этого молодого человека, которого он видел всегда столь спокойным и сдержанным. Судя по всему, это исследование давало благоприятный результат, потому что Бонавантюр улыбался при каждой реплике своего юного сподвижника; однако, когда он увидел, что оба противника готовы начать драку, он вскочил и встал между ними с проворством, вовсе ему не свойственным.

– Полно, Леонс! Стыдитесь! Неужели вы принимаете эти чудовищные правила дуэлей! Разве ваш рассудок и религиозность позволяют подобные распри? А вы, барон, – обратился он к Ларош-Боассо, стоявшему в оборонительном положении. – Неужели вы не краснея позволяете себе вызвать на дуэль этого неблагоразумного юношу?

После первых слов дяди Леонс, стыдясь своей вспыльчивости, положил хлыст и вернулся на свое место. Он сел и виновато потупился, избегая смотреть на приора и барона. Последний же слегка изменился в лице, но продолжал небрежным тоном:

– Черт вас возьми, но на этот раз вы правы, господин приор, я не должен был обращать внимания на оскорбления вашего племянника. Однако, – прибавил он с презрительным превосходством, – молодой человек пылок; может быть, им нелегко будет управлять, когда у него покажется борода… Но оставим это, время проходит, я должен отправиться в путь… А так как вы отвергли мое предложение примириться, каждый из нас будет действовать по своему усмотрению, и победа останется за более сильным или более хитрым.

Он отворил дверь кухни и закричал:

– На лошадей, мои люди… Все на лошадей!

В первой комнате началась большая суматоха, там спешили повиноваться приказаниям господина.

– Итак, барон, – спросил приор со смирением, вовсе не похожим на его прежнюю твердость. – Вы не позволите нам воспользоваться вашим конвоем, чтобы благополучно доехать до Меркоара? Несмотря на несогласия, существующие между нами, я не сомневаюсь, что вы впоследствии очень огорчитесь если с нами приключится какое-нибудь несчастье…

– Вы считаете меня слишком великодушным и сострадательным, – насмешливо возразил Ларош-Боассо. – Ей-богу, если зверь растерзает вас, то он окажет мне недурную услугу. Из всего Фронтенакского аббатства вы один способны расстроить мои планы. Я должен больше всего бояться вашей проницательности, вашей бдительности, вашей неутомимой деятельности. Поэтому не стану же я сам пренебрегать благоприятной возможностью, предоставляющейся мне. Мы ведем войну, господин приор, и все способы хороши, чтобы получить победу… Притом, – прибавил он, взглянув на Леонса, все еще хмурого, – разве у вас нет бесстрашного защитника, способного справиться со знаменитым жеводанским зверем? Он защитит вас, пусть его пылкое мужество будет применено против волка, а не против дворянина… Сегодня вечером мы встретимся в замке Меркоар, куда я приеду цел и невредим… чего и вам желаю. Итак, прощайте!

Он надел шляпу и вышел, насвистывая охотничью песенку. Через несколько минут послышался топот удалявшихся лошадей.

Приор Бонавантюр, опасавшийся путешествия по лесу в темное время, тоже поспешил попросить прислугу оседлать лошаков; он надеялся следовать за бароном на небольшом расстоянии и таким образом находиться под его защитой вопреки его воле. Но такое множество путешественников произвело суматоху, и лошаки были еще не готовы. К тому же пришлось выслушать бесконечные извинения мадам Ришар за поведение барона и ее горестные сетования на то, что этот недостойный человек, рассердившийся на нее, уехал, не расплатившись.

Было потеряно много времени, и когда Бонавантюр и Леонс выехали наконец из Лангони, они не увидели ни барона, ни его людей, уехавших к тому моменту уже очень далеко.